Хотя я и получила недавно на удивление пошлый комментарий, суть которого сводится к тому, что всех замучила Пушкиным, продолжаю терзать людей.
Рассказ о заключительной, прощальной главе романа вновь приходится начинать с полемики с комментатором (уже другим). На днях к одной из статей было дано такое замечание: «Кстати, если Вы хорошо знаете об этом произведении ("Евгений Онегин"), то может обратили внимание, что этот роман помещён в содержании тома номер 2 (в трёхтомном издании 1986 года) в рубрику "наброски, отрывки". Что само по себе уже означает, что это произведение незаконченное, и имеет "открытый финал"» (как всегда, цитирую без изменений).
Естественно, прочитав, что «Онегин» - это «наброски» и «отрывки», я кинулась к помянутому тому. Помещаю скан оглавления:
Конечно, может быть, и не очень чётко, но, по-моему, ясно видно, что к оным «отрывкам» роман никак не может быть отнесён (хотя бы по буквам, коими напечатаны заглавия). Любопытствующие могут заглянуть и на указанные страницы и посмотреть, как они оформлены.
Хочу ещё добавить, что пресловутый трёхтомник имеет одно-единственное достоинство – огромный тираж. Очень хорошо помню, как при выходе первого тома получатели (напоминаю, издание было безлимитным – для всех, кто хочет) сетовали на низкое качество подачи текстов, отсутствие комментариев и иллюстраций (даже портрета Пушкина не было). Так что ссылаться на него как на солидный источник, думаю, просто невозможно: в нормальных собраниях сочинений Александра Сергеевича, к которым доверия в разы больше, «Онегин» всегда размещён обособленно.
Так что, полагаю, говорить о незаконченности произведения не сто́ит.
Незадолго до гибели поэта, 19 января 1837 года, в книжные магазины поступила последняя прижизненная книга Пушкина – миниатюрное издание «Онегина» (пишу, а прямо передо мной лежит его факсимильное воспроизведение). Помещаю фотографию подлинника. Вглядитесь: это уже ТРЕТЬЕ полное издание романа. Разве так издают незаконченные книги?
Первое полное издание вышло в 1833 году, вот оно:
Да, Пушкина просили продолжить рассказ об Онегине (я писала об этом), но сам он нигде и никогда не говорил о незавершённости романа. А что касается «открытого» финала – конечно, каждый может домысливать его по-своему, но мне кажется (исходя из всего написанного Пушкиным), что никаких перспектив у любви Онегина к Татьяне нет и быть не может, а все ссылки моих читателей на иные примеры (больше всего почему-то «Анну Каренину» поминают – так она, извините, через 40 лет после «Онегина» написана) не имеют никаких оснований.
*******************
Итак, восьмая глава. На её роль в романе указывает уже эпиграф к ней:
Fare thee well, and if for ever
Still for ever fare thee well.
Byron. [Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай. Байрон].
А начинает её автор с далёких уже воспоминаний о начале своего творческого пути. Сначала -
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал…
Я очень много писала и о Лицее, лицеистах и лицейских педагогах (читайте здесь), и об этих строках, приводя разные варианты (сохранились практически полностью отделанные пять строф начала, сохранились и их наброски). В конечном, каноническом тексте воспоминания о Лицее займут лишь 18 строк. Почему? Думаю, что это строжайшая самоцензура. Ещё в первой главе Пушкин посмеивался:
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.
А здесь и получался как раз «роман о себе». Тем более, что после рассказа о Лицее идёт для Пушкина ещё более важный – о его Музе, которая неотделима от поэта. Сначала она
Открыла пир младых затей,
Воспела детские веселья,
И славу нашей старины,
И сердца трепетные сны.
Затем -
И свет её с улыбкой встретил;
Успех нас первый окрылил;
Старик Державин нас заметил
И в гроб сходя, благословил (отметьте это «нас»!)
А вот дальше Пушкин расскажет всем, кто знает биографию поэта, об эволюции своего творчества. При этом всё время будет своеобразная перекличка с другими главами романа. Сначала:
Я музу резвую привёл
На шум пиров и буйных споров,
Грозы полуночных дозоров;
И к ним в безумные пиры
Она несла свои дары
И как вакханочка резвилась,
За чашей пела для гостей,
И молодежь минувших дней
За нею буйно волочилась,
А я гордился меж друзей
Подругой ветреной моей.
Упоминание о «пирах и буйных спорах» у меня (и, наверное, у многих) ассоциируется с послелицейским периодом жизни поэта, когда и к нему, конечно же, относился знаменитый эпиграф первой главы «И жить торопится и чувствовать спешит».
Затем Пушкин напомнит читателям о своих романтических произведениях. Он и раньше указывал, что «воспевал и деву гор, мой идеал, и пленниц берегов Салгира». А здесь – снова о Музе:
Как часто по скалам Кавказа
Она Ленорой, при луне,
Со мной скакала на коне!..
… И, позабыв столицы дальной
И блеск и шумные пиры,
В глуши Молдавии печальной
Она смиренные шатры
Племён бродящих посещала,
И между ими одичала,
И позабыла речь богов
Для скудных, странных языков,
Для песен степи, ей любезной…
А затем Муза появится снова, фактически слившись с любимой пушкинской героиней:
И вот она в саду моём
Явилась барышней уездной,
С печальной думою в очах,
С французской книжкою в руках.
Очень интересно, что Пушкин об изменениях в своём творчестве расскажет дважды: здесь, описывая Музу, и в «Отрывках из Путешествия Онегина», в той части, которую сочтёт нужным приложить к роману, - значит, этот разговор очень важен для поэта!
В «Отрывках…» описав прекрасные «брега Тавриды», Александр Сергеевич заметит:
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья...
Другие дни, другие сны;
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья,
И в поэтический бокал
Воды я много подмешал.
И дальше знаменитое описание:
Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых…
А потом даже столкнёт эти представления о поэзии:
Порой дождливою намедни
Я, завернув на скотный двор...
Тьфу! прозаические бредни,
Фламандской школы пестрый сор!
Таков ли был я, расцветая?
Скажи, фонтан Бахчисарая!
Такие ль мысли мне на ум
Навел твой бесконечный шум,
Когда безмолвно пред тобою
Зарему я воображал
Средь пышных, опустелых зал...
Авторская ирония, конечно, налицо. Но зачем же так поступает Пушкин?
Иногда я читаю вопросы комментаторов, что хотел сказать Пушкин там или здесь. Что я могу на это ответить? Иногда ответ находится легко – в переписке поэта, в воспоминаниях его современников. Иногда найти его невозможно. Придумывать за Пушкина не хочу (так ведь очень просто дойти до любезных многим комментаторам рассуждений, как Татьяна сойдётся с Онегиным). Но здесь, по-моему, ответ ясен: автор ясно даёт понять читателям, что он описывает не «романтические бредни», а реальную жизнь. В «Путешествиях» будет очень реалистическое описание Одессы: «Я жил тогда в Одессе пыльной», «Я б мог сказать: в Одессе грязной — и тут бы, право, не солгал».
А в романе, мне думается, подобное отступление и последующее явление Музы на светском рауте ясно даёт понять, что развитие и завершение событий пойдёт не «как в романе», а «как в жизни»… И, нравится нам это или нет, мы должны принять авторские условия.
Если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал.
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь
"Оглавление" всех статей, посвящённых "Евгению Онегину", - здесь
Навигатор по всему каналу здесь
