Рассказ Оксаны Чернобривой при всей своей простоте цепляет. И ещё у Оксаны есть выход вверх, полёт над обыденностью, за границу наших обычных представлений о жизни.
Городской дервиш
Мой знакомый Вадим называет себя дервишем. Друзья смеются над ним, говорят, что в пустыне он еще мог бы быть дервишем, а в наших реалиях — обычный бомжара. Без роду без племени, ни кола ни двора. Он возражает, что между ним и бомжом разница столь же огромна, как между солнцем и электрической лампочкой. Бомж просто желает жить в своё удовольствие, а он несет людям мудрость.
«Да какую мудрость ты им можешь нести? Ты что, учился в тайных школах востока? Или много умных книжек прочитал?» На это Дервиш честно отвечал, что нет, не учился и книг не читал, но видит мудрость ежеминутно на страницах обычной жизни. На этом моменте его принимались чмырить, обвиняли в словоблудии и попытках напустить туману. Но Вадим не обижался и добродушно сносил все упрёки, к тому же во время таких бесед ребята всегда его угощали. Он постоянно у кого-то жил, в студенческие годы с этим было проще: то у одного родители на дачу уедут, то у другого. Там ночку, тут недельку, глядишь — и зима прошла. Но когда наш круг обзавёлся семьями, Дервишу пришлось искать пристанище в других местах. Автостопом он пол-России объехал и даже в средней Азии отметился (в той части, где загранпаспорт не требовался для въезда), год его не было видно и слышно, потом вернулся.
Я его часто видела в городе: на уличных концертах, танцах-плясках и просто в людных местах. По пятницам чтобы встретить Дервиша, достаточно было пройтись от Площади Победы до сквера Родины-матери. Он либо пристраивался петь с музыкантами, либо сидел на лавке и аплодировал им. Мог разделить с незнакомыми студентами их пикничок на газоне, а если к Родине-матери приводили лошадей для катания, убирал за ними навоз и, судя по его довольному лицу, имел щедрые чаевые. Словом, парень везде был при деле и в любой компании вписывался, не смотря на свою диковатую внешность. С охапкой дредов, свисающей из-под банданы на спину, в походных штанах и видавшей виды флисовой кофте выглядел он колоритно.
Однажды я наблюдала, как он разглагольствует перед группой студентов, попивающих пиво. Подошла ближе, желая послушать проповедь, а он им, оказывается, поёт:
— …этот поезд в огне-е-е, и нам некуда больше бежать!
И, прерывая себя, объясняет:
— А бежать им почему некуда? Потому что прежде забили болт. Да, да, вот такой огроменный болтище (показывает руками необъятные размеры болта) забили на свой поезд, и на то, что в нём происходит. Его какие-то уроды подожгли, пока они в своём купе в карты резались. А теперь им что остаётся? Огонь тушить да уродам этим по шее надавать как следует.
И снова затягивал.
— …эта земля была нашей, пока мы не увязли в борьбе…
Голос у него богом данный. На оригинал его исполнение нисколечко не похоже, скорее напоминает протяжное пение муэдзинов и трогает до слёз. О дервишах я знаю немного, но этот патлатый посланник судьбы разбудил во мне любопытство.
Когда студенты рассосались, я окликнула Дервиша, предложив угостить его чем-нибудь. Он с готовностью согласился, даже имя моё вспомнил, хотя в последний раз мы общались еще в универе (он учился со мной на одном курсе, пока его не отчислили за прогулы). Мы сели в Макдоналдсе за уличный стол. Попивая молочный коктейль, я наблюдала, как мой собеседник заедает чизбургер картошкой фри, без спешки, но с аппетитом. Русые сосульки дредов напоминали свалявшуюся львиную гриву, а болотного цвета бандана усиливала глубокую зелень его глаз.
— Как ты стал дервишем? — спросила я без стеснения, зная, что этот товарищ всегда охотно отвечал на вопросы и поддерживал любую авантюру кроме пьянок и драк.
— Да просто повезло.
— П-повезло?! – прыснула я. — В чём же тут везение?
— Я из дома ушёл в восемнадцать. Один курс проучился с вами и ушёл, — охотно делился он своей историей. — Если бы не отчислили, тоже бы сейчас в Макдональдсе ел, только за ноутбуком, и параллельно отчеты готовил, которые не успел сделать в офисе. А так, видишь, могу просто сидеть и с тобой разговаривать безо всяких отчетов. Ясно же, повезло!
Он говорил не самодовольно, без капли издёвки надо мной — несчастной, навеки закабаленной офисом, семьёй и прочими узами. Его глаза поигрывали удальством, искренне радуясь всему: и мне, и малолеткам, толкущимся у окна выдачи заказов, и мягкому сентябрьскому солнцу, от которого позолоченный полдень казался совсем еще летним.
— А ты кружиться умеешь, как они? — вспомнила я суфиев в белых одеждах из рекламы отдыха в Турции.
— Могу. Но не долго, через час устаю.
— Через час?!
— Для настоящего дервиша час — это ни о чём. Они могут и два, и три, а самые прокачанные кружатся больше суток. В транс входят.
— Зачем?
— Танцем они славят Всевышнего. Но у меня пока не очень получается. Да и юбки у меня такой нет.
Я только качала головой, не зная, верить ему или посмеяться с ним за компанию. Несмотря на заношенную толстовку и непонятно когда мытые волосы, облик его излучал необъяснимый шарм и вызывал желание прикоснуться к его жизни, совершенно для меня непостижимой. Будто заглянув к нему в окошко, я смогу разглядеть источник, который делает живыми его глаза.
— А как же родители твои? — пыталась я нащупать у этого человека хоть какие-то зацепки с нормальной жизнью.
— У них всё хорошо. Отец умер, мать замужем, — продолжал шокировать он, отдавая второй нетронутый чизбургер (я на всякий случай взяла ему два) проходящей мимо бабуле, которая перед этим просила милостыню на углу с табличкой в руках. Текст на табличках я обычно не читаю, поскольку уверена, что все нищие с постоянной припиской числятся в штате у какого-нибудь уважаемого бизнесмена и сдают ему выручку. Бабуля приняла дар как должное, кивнула Дервишу и поковыляла дальше, усердно прихрамывая.
— Прикидывается, старая шельма! — не выдержала я. — А по выходным у рынка стоит безо всяких табличек, носками торгует.
— Да, — подтвердил Дервиш, глотнув кофе из большого стакана. — А кто не прикидывается? Покажи мне хоть одного.
Я смутилась, приняв его выпад на свой счет. Действительно, в моих буднях найдется не много минут, когда я полностью честна перед собой и миром. И приходятся они чаще на сон.
— И чем тебе нравится такая жизнь? — попыталась я сменить тему. — Когда запросто можешь голодным остаться и без ночлега. Никаких гарантий нет…
Он глянул на меня поверх стакана точно водяной из бочки и спросил неожиданно серьёзно:
— А у тебя они есть?
— Ну как же… — замялась я. — Есть, конечно. У меня есть крыша над головой, есть работа, близкие люди… Конечно, стопроцентной гарантии нет, что мой дом завтра не взорвут сумасшедшие парни из бойцовского клуба, но такая вероятность ничтожно мала…
Я осеклась. Его глаза смотрели бескомпромиссно, и я почувствовала, что пытаюсь оправдываться перед зеркалом.
— Ты можешь покинуть этот мир в любую минуту, так ничего о нём и не узнав, — он улыбнулся не надменно, но как-то застенчиво. — И твои гарантии тут не помогут.
В неловкой паузе сквозь шум дороги и гогот доставщиков еды за соседним столом я почувствовала неприятную дрожь под рёбрами. Его слова, в другой ситуации показавшиеся бы мне риторикой, сейчас проникли чересчур глубоко.
— Хочешь сказать, ты сам о нём много знаешь? — спросила я небрежно.
— Я понял о мире главное. Меня отдельного не существует, я всего-навсего его часть. Через меня он сейчас с тобой говорит, а ты угощаешь его этой… вкусной едой, — он взглянул на пластмассовый поднос с остатками кетчупа и картонным кульком, из которого воробей прицеливался утащить последний ломтик картошки.
— Почему ты мной заинтересовалась? — вдруг спросил он, прервав моё созерцание воробья.
— Не знаю… Наверное, хочу понять, почему ты так живешь…
— Тебя тянет узнать, кто такие дервиши. Но откуда у тебя это желание? Абсолютное большинство просто считают меня бичом, философия им не нужна, а тебя она манит. Ищущих людей за версту видно, даже если они сами не отдают себе в этом отчет…
Дервиш улыбнулся во всю ширь своих ровных жёлтых зубов. Тепло так улыбнулся, как сестре. И мне стало ясно, что с той же теплотой он улыбался каждому встречному, да только мало кто понимал его улыбку, и тем более отвечал взаимностью.
Мы дошли до площади, где уже собиралась толпа вокруг музыкантов (это были индейцы с бамбуковыми флейтами в настоящих пончо с бахромой). Дервиш поблагодарил меня и отошёл к ним, а я осталась стоять у фонтана, наблюдая, как он танцует под музыку Аризоны. Он нисколько не напоминал кружащихся суфиев, но поразительная нескованность и плавность его движений заставляла залюбоваться. Казалось, что он скользит по невидимым струнам и они приподнимают его над землей.
Домой я вернулась под впечатлением. Допоздна простояла на балконе, наблюдая за огоньками мчащихся по проспекту машин, а ночью мне приснилась пустыня. Огромная, с крутыми извилистыми барханами и красноватым песком. Через неё, опираясь на посохи, шли сотни дервишей. Старые и совсем молодые, в изношенных длинных одеждах, они смеялись и подбадривали друг друга. Путь их лежал на Восток, и тяжёлая дорога вселяла в них радость. Я шла с ними вместе, потому что всегда сколько себя помню была одной из них. А сон моей городской жизни — да будет благословен и продлится, сколько необходимо. Отсюда, из этой пустыни, я наполняю его радостью. Отныне и до скончания моего великого путешествия.