-Какая же ты красивая, Ганя, с ума сойти. Я вот такой не буду, хоть тресни, а? Несправедливо! Чёрная, как муха, вот почему так?
Акуля сидела на скамейке у печки, связывала нити на прорехах отцовской сети и разглядывала тонкий профиль сестры, разглядывала с такой любовью, что даже лёгкая зависть не мешала, растворялась в этой любви. Девочка и вправду росла неприглядной, небольшого росточка, худенькая, немного сутулая, со смуглой, слегка конопатой кожей и оттопыренными ушами. Единственное, что было необыкновенно красивым - глаза. Огромные, непроницаемо чёрные, с такими пушистыми и длинными ресницами, что казалось, что это тёмные бабочки трепещут крыльями на её лице - чудо чудесное.
-Ты, Акуль, солнце моё, преувеличиваешь. Ты к бабушке ходила, кислого молока отнесла ей?
Агнесса положила на полку у зеркала огромный гребень с длинными зубьями, другим бы было и не расчесать этот мощный поток золотых волос, такой толщины и тяжести, что коса тянула голову назад, и от этого осанка её была гордой и стройной, так ходят горянки, повернулась к сестрёнке, улыбнулась и погрозила пальцем.
-Я тебе! Завидовать! Ещё не хватало. Вырастешь, тоже будешь красивая, а теперь валенки и шубку надевай, да бегом в сельпо за сахаром. Завидушка.
Но завидовать было чему. Красота Агнессы, засиявшая, подобно праздничному салюту, как только ей миновало шестнадцать, казалась потусторонней, нереальной, сказочной. Нежнейшая, полупрозрачная кожа такой фарфоровой белизны, что хотелось попробовать - настоящая ли это женщина, не сон ли, ярко-синие глаза тёмного, глубокого оттенка, к ночи они становились фиолетовыми, высокие скулы, идеальной формы рот и чёткий округлый подбородок - все черты были вылеплены искусным мастером, получился настоящий шедевр. А сейчас, в неполные девятнадцать, эта красота устоялась, выдержалась, как хорошее вино, и Ганя выглядела чуть старше своих лет, или, может быть, просто мудрее. Закончив школу она наотрез отказалась продолжать учёбу, осталась в селе и тихонько лечила людей. Очередь к ней выстраивалась на несколько месяцев вперёд, благодарность людей не знала предела. Многих она вытащила с того света, многим дала надежду, а те, кому помочь уже было нельзя, получали облегчение, уходили спокойно, со светлою душой. А сейчас она шла к бабушке. И знала, что скорее всего - в последний раз…
-Бабунюшка, как ты, моя хорошая? Молочка принести тебе кислого?
Марина молчала. Она лежала пластом на кровати, уже неделю у неё не было сил шевельнуться, но, благодаря Агнессе она не чувствовала ни боли, ни страха, ни даже сожаления. Об её уходе ей рассказала Луша. Она приходила к ней этой ночью во сне, лёгкая, молодая, светлая. Села рядом на кровать, невесомая, как лунный лучик, положила тонкие прозрачные руки на бессильные, изуродованные работой, лежащие камнем Маринины кисти, погладила тихонько, прошептала.
-Не бойся, сестричка. Ни о чем не думай, просто иди. Я так ждала тебя все эти годы, так скучала. Теперь мы будем вместе, как раньше. Просто - иди…
Агнесса притронулась тонкими пальцами к холодной, уже как-будто глинистой, серой щеке бабушки, потрогала лоб, наклонилась, посмотрела в глаза, вздохнула.
-Бабуль! Я никого звать сейчас не буду, им это больно, тебе не нужно. Прощаться не каждый может, да и прощанье это плохой обычай. Ты просто смотри мне в глаза. Давай руки.
Марина, как будто услышала, на мгновенье пришла в себя, протянула руки внучке, утонула в фиолетовой зыби её глаз, и внутри неё, там где только что лежал и давил неподъемный камень вдруг стало легко, свободно и спокойно, как в раю.
-Держись крепко, смотри, не отрываясь. Я сама тебя отпущу.
Агнесса минуту подержала сухонькие, сморщенные руки бабушки, потом разжала ладони, и из её темно-фиолетовых глаз полился трепетный ночной свет, обволакивая ласковой синевой белое лицо Марины.
Еще через мгновение руки бабушки бессильно упали, Агнесса аккуратно поправила её голову на подушке и прикрыла остановившиеся глаза. Потом села в уголок на табуретку и, трясясь всем телом от боли, сдерживала слезы, стонала, чтобы не дать себе волю и не зарыдать, как маленькая.
-Прощай, бабуля. Мы так тебя любили. Ты навсегда с нами, моя родная.
… Вадим встретил Агнессу у калитки, он только что приехал из райцентра, еле тащил ноги в огромных тёплых ботинках, явно очень устал. И он сразу все понял, сел прямо на заснеженную лавку, вцепился двумя руками в штакетины забора, заревел, как дикий зверь - протяжно, страшно, тоскливо. А потом встал и горбясь, как настоящий старик, поволок не слушающиеся ноги к крыльцу, держась за перила с трудом поднялся, и исчез в сенях.
Хоронили Марину всем селом, как когда-то Лушу. Агнесса даже не думала, что бабушку так многие знают и так любят. Высокий косогор принял в свою землю ещё одну частичку странного рода, высокое дерево склонило покрытые инеем ветви над скромным холмиком и деревянным крестом.
И когда все уже уходили, Агнесса обернулась, так захотелось ещё раз бросить взгляд на последнее бабушкино пристанище - там, совершенно один, почти теряясь в молоке падающего снега стоял Вадим. Без шапки, с намокшими волосами, он смотрел вперёд, то ли на реку, то ли за луга и не двигался. Как будто его навек сковало дикой болью невосполнимых потерь…
…
Гань, а Ганя. Мама сама не пошла на поминки, а нас послала с папаней. Помочь, может, да и помянуть. Давай я тебе помогу лапшу отнести.
Агнесса смотрела на Андрея - парень вымахал на полторы головы выше неё, и от того малюсенького мужика в кепке, которым он тогда уходил от неё обессилевшей после спасения Ляльки, ничего не осталось. Широкоплечий, мощный, с сильной квадратной челюстью и узковатыми серыми бессовестно откровенным глазами, он почему - то вызывал у Гани в душе странный отклик - стыдный, горячий, неуместный. И она старалась, как можно реже встречаться с Татьяниным сыном, а тут вот, пожалуйста. Не увернуться. Ганя покраснела (на три ведь года почти моложе. Срам какой) сунула Андрею кастрюлю с лапшой, половник, и мышкой выскочила в сени, набрать моченых яблок. Только бы не оставаться наедине. Не дай Бог…