На следующий день, как мы договорились, к одиннадцати, я приехал на конечную остановку. Троллейбус развернулся на асфальтовой петле. Тюхтя и Балдерис уже ждали меня. Когда я поздоровался, возникло странно ощущение, будто мы никогда после школы не расставались, просто вчера разошлись по домам.
Начало рассказа здесь
Всем нам было чуть за пятьдесят, но из класса умерли пока только двое: Ваня Клювиков и Генка Соловьёв. Я не знал, где похоронен Ваня, но могилу мог показать Тюхтя, однако, ни он, ни Балдерис не были на похоронах у Генки. Его мог отыскать только я.
Первое, что Тюхтя произнёс после ответного «Привет», было предупреждение:
– Мы водку уже взяли. – Он указал большим пальцем на рюкзачок у себя за спиной.
Он меня огорошил. Я и подумать ещё не успел о том, нужно ли заходить в магазин. Без меня всё было решено. Наверно, заметив растерянность, Тюхтя счёл нужным добавить:
– И колбаса есть, и стаканчики пластиковые. Упаковка. Десять штук. Хватит?
Что я мог ответить?
– Хватит.
У Вани Клюквина была мечта. Наверное, можно сказать и так, пусть оно и странно, – не дожить до сорока двух. Я не знаю, почему именно это число лет он выбрал, не сорок один и не сорок три. Но мечту свою он успешно осуществил.
Мать у него работала в управлении жилищно-коммунального хозяйства области, которое потом объединили и переименовали в министерство строительства и ЖКХ. Ведомство серьёзное. Она продвинулась до должности заместителя. Ваня с первой попытки поступил в местный педагогический институт, «повышенный» в самом начале 1990-х до университета. Таковой была судьба многих педагогических вузов в то время. Говорилось о необходимости новых специальностей: психологи, социальные работники, об усовершенствовании программ, о многом таком, что «открывало новые горизонты», и вот в один прекрасный день вуз сменил вывеску. Отслужив один год в войсках связи, Ваня вернулся на второй курс.
Если уместно такое слово, то всем нам в какой-то степени «повезло» родиться. Мы с Тюхтей не служили в армии, Балдерис – все два года, а Ваня, призванный чуть позже, попал под постановление Верховного совета СССР, которое 11 июля 1989 года подписал его тогдашний председатель Михаил Горбачев. На канцелярском языке постановление предписывало: «Уволить в августе–сентябре 1989 года с действительной военной службы для продолжения образования военнослужащих срочной службы из числа дневных (очных) высших учебных заведений, призванных в 1986–1988 годах».
И Ваня ушёл на дембель.
Проучившись до четвёртого курса, он вылетел. Забрал документы сам. Может быть, вопреки родительской воле. Уже тогда, в те студенческие годы, ему удалось (за это чуть раньше собрали бы целое комсомольское собрание и перемыли бы кости!) – угодить в вытрезвитель. Но в первой половине 1990-х, когда рушилось всё, проступок сошёл ему с рук.
Ваня стал алкоголиком если не к тридцати годам, то к тридцати пяти точно. Тюхтя рассказывал, как в тот период, когда Ваня не работал нигде, а сидел дома, мать пыталась подвигнуть сына к трезвой жизни. Она поставила условие: не пьёшь день – вот тебе 500 рублей, не пьёшь второй, вот ещё. У неё их было полно. Но методика дала противоположный результат. Ваня накапливал денег и при удобном случае пропивал.
Как бы там ни было, но, наверно, он сумел обойтись без лечения, в какой-то момент остановиться, потому что устроился работать шофёром и, что меня удивляло, не где-нибудь, а при отделе уголовного розыска одного из городских районов. Я всегда полагал, раз работа связана с баранкой, наверное, не пьёт. Но Тюхтя однажды убедил: всё совместимо. «Отработает и нажирается». У Вани была дочь. Жена с ним развелась. Когда он умер, продиагностировали инфаркт, но было ясно, что сердце он посадил водкой.
Он просто не знал, для чего ему жить.
Памятник на его могиле оказался высоким: наверно, метра полтора в высоту, с широкой плитой из такого же тёмно-серого габбродолерита, сиявшего зеркальной полировкой. Рядом ней были смонтированы два вазона в виде кубков. В углу пирамидкой стояла зелёная туя. Остальную площадь в рамках типовой ограды выложили тротуарной плиткой, причём настолько плотно и добротно, что даже трава не пробивалась в стыках между одинаковыми квадратами. По всему было видно, что Ванина мама не поскупилась. Она предусмотрела деревянную лавочку на металлических опорах и столик.
– Ненавижу, когда на могилу приносят всякий мусор! – возмутился Балдерис, заметив горсть полинявших конфет у подножия памятника. – Зачем? Он что, сожрёт?
Убирать конфеты он не стал, да и куда, не в карман же положить? Тюхтя налил в пластиковый стаканчик водки и поставил рядом. Я поймал себя на мысли: Балдерис не считает, что это тоже мусор. Ругается просто для того, чтобы ругаться.
Незнакомый человек смотрел на меня с памятника. Эта был не Ваня, а его маска. Не то чтобы его состарили. Его лицо как будто измяли, а потом постарались исправить, но в итоге подбородок вытянулся и стал грубей, массивней, глаза округлились, будто пузыри, разлёт носогубных складок обозначился резче, лоб вытянулся, разве косые волосы с зачёсом на правый бок оставались теми же, да прямой нос, да что-то в зрачках – утончённое и печальное, как у мёртвого композитора.
Тюхтя разлил водку. Мы выпили. Начинало палить солнце. Почему-то у могилы, у плиты с полузнакомым человеком, не хотелось говорить. Пустые стаканчики пришлось взять с собой. К Генке нужно было идти на другой конец кладбища.
С четвёртого класса Соловьёв бегал в музыкальную школу, стараясь не пропускать занятий, и его бесполезно было звать куда-то, скажем, играть в футбол за школой, в тот же хоккей, или полазить по соседнее стройке в выходной, когда там нет рабочих. Он выбирал свой аккордеон. Иногда приносил его в огромном чёрном футляре на школьные торжества. Занимался педантично. Собирал пластинки, причем всё подряд. По крайней мере, так мне казалось. Мне случалось несколько раз быть у него дома. Я видел у него рок и записи симфонических оркестров, мне запомнилась пластинка Моцарта, дивертисмент №1 для струнного оркестра, где на конверте был изображён австрийский гений, похожий на мальчика в белом волнистом парике; серия «Архив популярной музыки» – в перестройку в ней вышли «Дорз», Роллинг Стоунз», Элтон Джон, «Лед Зеппелин» – знаменитый диск «Лестница на небеса» (на обложках были певцы с чёрными ртами нараспашку и ещё стояла мелкими циферками в углу цена: три рубля пятьдесят копеек); были наши «Ария», «Кино», «Чёрный кофе»; рядом с ними обнаружился польский ансамбль «Но То Цо» – шесть лохматых парней и вверху короткое, как три ноты, как звук упавших капель, название. Диск, который меня удивил больше всех, состоял из двух конвертов: «Напишите во сердцах, возвестите во устах» – песни духоборов Джавахетии.
Когда я заметил Генке, что он собирает всё подряд, он не смутился: «Чтобы хорошо играть, надо слушать разную музыку». В комнате у него было аккуратно убрано, ничего лишнего: узкая кровать, письменный стол с лампой, проигрыватель на этажерке и под завязку забитый пластинками шкаф со стеклянными дверцами. Родители не жалели денег, но это я понял только позже. Тогда, в детстве, не думалось, какой ценой всё это достаётся.
Интересно было наблюдать, как Генка играет на гитаре, кладёт пальцы на лады, не глядя, не напрягаясь, всегда безошибочно и ловко, как перебирает струны, извлекая звук легко и без натуги, мелодичный, ровно плывущий в воздухе комнаты или двора. Вспоминая, как его левая рука скользила по грифу, я сейчас осознаю, что это была не просто ловкость, не просто выучка, а нечто большее, нечто такое, что составляет сущностную основу личности, без этого человек не проживёт. И меня удивило, как легко в самом начале девяностых Генка расстался с музыкой. Нет, пластинки он не выбросил, гитару не сломал, аккордеон на помойку не отнёс. Он даже поработал в городской филармонии. Там был свой ансамбль. Но ушёл оттуда сам, и куда?! В торговую палатку.
Они росли целыми городками. На витринах стояли ряды сигаретных пачек, шоколадные батончики, круглые карамельки на палочке и, было дело, голландский спирт. Это потом, к середине девяностых, если не ошибаюсь, торговлю им прикрыли. Филармония месяцами не платила зарплату, и я понимаю Генку. Однако в нотах ему было ориентироваться проще, чем в жвачных кубиках, в линейку расставленных за стеклом. Палатку Генка бросил. Подрядился на временную работу сторожем.
Один предприниматель, занимавшийся строительным бизнесом, возвёл на окраине города, Плетенёвке, трёхэтажный коттедж. Генка должен был охранять его до полного завершения работ. Хозяин уже перевёз мебель, протянул газ, обустроил если не все, то большинство комнат.
А потом случилась эта история.
Зимой 2000 года в городе пропал азербайджанец, только-только получивший российское гражданство. Семья обратилась в милицию не сразу, пытаясь отыскать его сама, но безуспешно. Вскоре какой-то житель случайно нашёл на обочине дороги где-то на той же Плетенёвке, его паспорт, а оперативники, прибывшие на место, ещё и ботинок. Предположили похищение. В пользу версии говорил и опрос местных жителей, обративших внимание, что в день исчезновения по посёлку кружил ВАЗ четвёртой модели. Кто-то вспомнил, что номера на машине – иногородние.
Сведения были расплывчатые и куцые, но – бывают же чудеса! – машину нашли. Она оказалась московской. Хозяин пояснял, что возил на ней – именно на Плетенёвку – двух молодых ребят. Вспомнил и место, где их высадил. Выяснилось вот что. У владельца особняка выкрали сейф. Это случилось в новогоднюю ночь. Предприниматель уехал в гости отметить праздник, но за коттеджем, видимо, следили и, как только там остался один Генка, на него напали, избили, заклеили пластырем рот и заперли в гараже. Воры откуда-то знали, где сейф. Металлическую дверь в дом вскрыли газовым резаком. Стало быть, им с собой заранее нужно было привезти баллон с газом. Сейф находился в тайнике, устроенном в стене. Его вырезали и унесли, не вскрывая, оставив пустую нишу. 1 января вернулся хозяин, обнаруживший пропажу. Он и выпустил до смерти замёрзшего Генка из гаража…
Владелец обратился в милицию, на допросах каждый раз называл разную сумму похищенного. Но речь шла о миллионах, при этом у оперативников были основания полагать, что не все деньги принадлежат предпринимателю. Козе понятно, о сейфе кто-то знал из его близких. Кто-то знал, что хозяин уедет встречать праздник к друзьям. Кто?
Главным подозреваемым стал Генка. Он мог навести воров. Но Генка свою причастность категорически отрицал, а оперативная разработка не выявила доказательств его вины. Милиция оказалась в тупике. Генку подержали несколько дней под стражей и отпустили.
Что было дальше, я могу отчасти домыслить. Обворованного хозяина сейфа кто-то из друзей упрекнул: «Ты что, не можешь во всём разобраться сам?» А облапошенный предприниматель не хотел, чтобы в той среде, где он общается, водит связи, его считали мягкотелым человеком, неспособным вернуть свои деньги. Потенциальный виновник у него был – Генка. Близких, тем более кого-то из семьи, он исключал из подозреваемых…
Оставалось нанять бандитов, готовых за деньги на всё. Так по цепочке знакомых бизнесмен вышел и пригласил к себе тех двоих, которые приехали на ВАЗе четвёртой модели. Нужно было найти Генку и снова привезти в коттедж…
Я убеждён, одноклассник не был причастен к краже. Генку пытали в том же гараже, где он был заперт. В безвыходном положении он назвал первого, кто пришёл в голову, того самого азербайджанца. Но когда и его похитили, тоже ничего не добились. А отпускать никого было нельзя…
Генку и азербайджанца задушили компьютерным кабелем. Убийц задержали. Получили по семнадцать лет.
В этом деле осталась загадка, которая касается глубинной сущности человека. Я бы выразился именно так. Ведь ясно, что Генка – очень ровный и спокойный, безобидный и, в общем-то, безответный, – вряд ли бы такое организовал. Зачем, понимая это, надо было забирать его жизнь, ломать свою? Что было высшей ценностью для обворованного хозяина: сами деньги, или престиж, та ступенька, с которой он уже не желал сойти, замуровывая злополучный сейф в стену?
Могилу, где похоронили Генку, я помнил, потому она располагалась возле мусульманского участка с огромными шлифованными обелисками, где рядом с портретом покойного, часто в барашковой шапке, изображался полумесяц. Она была у края асфальтовой дорожки, мимо неё пройти нельзя. На ней появился памятничек с цветником, где ничего не росло, кроме обычной травы, только стояла корзина искусственных цветов. Памятник был очень маленький, самый дешёвый. И никаких плит. У Генки никого кроме сестры не было. Это постаралась она.
Солнце жарило. Пить водку было неприятно. Чувствовалось, что Тюхтя и Балдерис – люди привычные, и Андрюха ее просто вливал, Романов-младший глотал громко, чавкая и краснея. Лоб у него блестел от пота. Из-за седоватой щетины издали казалось, что подбородок и щеки измазаны сажей. Я вспоминал историю с Генкой, и мне совершенно не хотелось говорить. Ограды у Генки не было, и я присел на край соседней. Балдерис поставил к памятнику ещё один стаканчик, вытащив его из рюкзака у Тюхти.
На обратной дороге мы допили водку. От солнца спасла крыша автобусной остановки. Хлеб, колбасная нарезка кончились. Мы ждали долго, но транспорт куда-то пропал. Решили пойти пойти пешком через осиновую рощу. Там была тропинка, она вела к окраинному микрорайону, где располагалась конечная остановка троллейбуса. Отсюда больше шансов уехать.
По дороге Балдерис рассказывал, как ездил в Таиланд. Тюхтя подбросил идею купить ещё бутылку. Я не хотел, но спорить не стал. Когда роща закончилась, пошли дачи, потом первые коробки пятиэтажек, построенные в начале девятьсот шестидесятых. «Семёрочка» стояла за ними. Универсальный магазин со своим символом над дверью: три карты – семёрка червей, первая, за ней бубновая тройка и дальше с лукавым прищуром дама, конечно, пик. Руки у неё были в чёрных перчатках по локоть.
В магазине работал кондиционер. Мы прошли к водочным стеллажам. Белорусская водка «Бульбаш», бутылки «Хлебной» с самогонным аппаратом на этикетке, с орлами, с сугробами, красным, как ягода рябины, солнцем и пушкинской, со школы знакомой строкой – «День чудесный». Каждая этикетка выражает собой эталон совершенства или силы: хищника – орла или медведя, способность преодолевать стихию, морозы или бури, наконец, национальную ноту – тройку лошадей с колокольчиком над дугой, пляшущих возле соломенных копен мужичков, императорскую корону в бриллиантах – символ власти.
Балдерис выбрал текилу с синим петушком на этикетке. Покачал в руках, зажав горлышко левой рукой, а донышком постукивая по правой ладони:
– Будешь?
Глаза у него напоминали осеннюю лужу, покрытую первым льдом, сквозь который еще видна трава. Но в них чувствовал не холод, какой-то особый, другой, не понятный мне, вопрос. А «Будешь?» прозвучало так, будто всё без меня решено. Немного смутила цена – тысяча двести рублей. Он выбрал самую дорогую бутылку. Но, если скинуться поровну, можно купить. Я хотел было предложить обычную водку, однако, снова наткнувшись на жестяные зрачки одноклассника, спорить раздумал.
– Мне всё равно.
Побродив тем временем вдоль рядов, Тюхтя выбрал банку зелёных оливок с тунцом, кусок сыра, нарезку чавычи, разложенную на плотной позолоченной бумаге и запелёнатую в полиэтилен. Я прихватил буханку чёрного хлеба с тмином и банку малосольных помидоров. Вроде всё. Мы прошлись ещё раз по залу и встали в очередь.
Первым был Тюхтя. Провизию он разложил на чёрной ленте, которая двигалась к кассе по мере того как покупатели расплачивались и уходили. Перед нами было человека три. Балдерис встал позади Тюхти. Он положил текилу на ленту, придерживая её рукой. Я был последним со своим хлебом и помидорами. Очередь почти не двигалась. Самый первый покупатель наполнил снедью целую тележку и никак не мог отыскать кредитную карту. Наблюдая, как он в третий раз сунул руку в задний карман брюк, я невольно хмыкнул. В этот момент Балдерис тихо расстегнул молнию рюкзачка у Тюхти за спиной. «Зачем?» – мелькнуло у меня в голове – Хочет подшутить?».
В тот момент, когда карточка наконец обнаружилась и мужчина с тележкой вставил её в терминал, Балдерис сунул текилу в рюкзак и еле слышно произнёс: «Иди». Тюхтя вышел и остановился позади кассы, как бы дожидаясь нас. Оливки, сыр и рыбная нарезка остались на ленте. Балдерис придвинул закуску к себе, шагнув на освободившееся место.
Лента поехала к кассе. Тюхтя стоял. Балдерис окинул меня глазами, но ничего не сказал.
Второй покупатель расплатился быстро и ушёл. Теперь перед нами оставался только один человек. Балдерис снова обернулся:
– Ну что, ты заплатишь, да?
Оливки, нарезку и сыр он придвинул к моим помидорам. Кассир не мог этого не видеть. Не дожидаясь моего ответа, Балдерис обогнул кассу и вместе с Тюхтей они вышли на улицу. Я остался один. Денег у меня хватало. Но против воли я стал соучастником кражи. Кассир перебирал наши покупки, поднося к сканеру, который считывает наклейки со штрих-кодом, каждый раз раздавался резкий писк прибора. Подавив невольную тревогу, я попросил пакет для покупок. В широком окне универмага были видны одноклассники, курившие на улице. Они стояли лицом друг к другу, обычные парни, которые, казалось, встретились и обмениваются новостями.
Метров двадцать мы прошли молча.
Всё было ясно: этот трюк они проделывали множество раз. Он отработан до мелочей. Рюкзак у Тюхти из плотного кожзаменителя и хорошо хранит форму, бутылка не выпирает. Замков на молнии два на противоположных концах застёжки. Андрей заранее сводит их в центре, их не нужно искать и требуется немного приоткрыть рюкзак, чтобы бутылка проскользнула внутрь. Я вспомнил, как Балдерис проделал это: замок двигался в его пальцах ровно, не заклинивая. Застёжка надёжная, с крупными звеньями. Также плавно своими волосатыми пальцами он его и закрыл… Когда-то в магазинах позади касс дежурили охранники в чёрной форме. Но их уволили. По углам под потолком установили видеокамеры. Конечно, где-то наверняка сидит человек, который следит за залом по монитору, но ему нельзя увидеть всё. Тюхтя стоял за кассой пару минут. Достаточно, чтобы пришла охрана и потребовала оплатить синего петушка. Но никто ничего не заметил.
Наконец молчание стало тягостным, и его нарушил Балдерис.
– Они не разорятся! – произнёс он весомо, разведя в стороны руки-клешни, будто в его объятия плыл весь земной шар. Тюхтя сиял, как начищенная кастрюля.
Нужно было что-то ответить. Чем-то показать, что я не встревожен. Что ничего не произошло. Что я не протестую. Но Балдерис не обращал внимания на моё смущение.
– Не обеднеют, – повторил он с напором.
– Да мне-то что…
– Ты думаешь, что расплачиваться будет кто-то из персонала?
– Не знаю.
Я опять заподозрил, что выдаю волнение.
– У них предусмотрен процент списания на кражи. Дешевле закрыть на это глаза, нежели платить зарплату охране, – пояснил Тюхтя.
– Тем более что она не всегда кого-то ловит, – уточнил Балдерис.
Странно или нет, но глаза у него не изменились. По-прежнему в их отблеске – тусклом, как у консервной банки – стоял вопрос, и мне казалось, он обращён ко мне. Я понял этот вопрос. Одноклассник ловил мои жесты, движения, интонацию голоса. Кто я, какой породы, одобряю или осуждаю, каким стал?.. При этом за всё время нашего похода он ни разу не спросил напрямую, как я жил, что делал. Однако и я его ни о чём тоже не спрашивал…
Одноклассники были хорошо знакомы – но знакомы теми, какими были в школе. А теперь рядом со мной шагали два неведомых человека. Я осознал вдруг, насколько мы чужды, несмотря на общее прошлое, на школьное детство, на давние невзгоды и радости, объединяющие людей. Никто не виноват. Мы разные люди, которые когда-то вышли из одного дома, из одного подъезда, но разошлись настолько, что больше не вернёмся назад и прежними не будем никогда. Нас собрало эхо прошлой жизни, которая чем-то всё же дорога. Именно тем, быть может, что когда-то в детстве мы были чище. А так нас ничего больше не сближает, только память...
Балдерис предложил пойти в скверик за нашей бывшей школой. Там есть лавки, можно сидеть. Ходят люди, но мы не будем вытаскивать бутылку из пакета. Когда я ел оливки, пьянел, мне перестало казаться, что одноклассники совершили какую-то гнусность… Как одним словом определить всех нас? Не могу я сказать, что жизнь у нас не удалась. Никто не бедствует. У меня, пусть короткое время, было своё агентство недвижимости, я смогу купить «трёшку». Пусть в конечном счёте я прогорел. Но осталась вторая квартира. Случись что, можно её продать, сдавать, плюнув на пенсию, если я до неё доживу. Я теперь обычный агент по недвижимости, каких тысячи… Ну и что?
Есть у нас общая черта. И Балдерис, и я, и Тюхтя, который просто жил, свыкшись со своим мирком и рыбками, никто из нас никогда не работал руками, не занимался физическим трудом. Каждый из нас приспособился к новым временам, как мог. И если это было главной целью, мы её достигли. Нас изменило не только время, но новые возможности, которые оно принесло с самого начала девяностых годов, когда можно было – так казалось тогда – легко заработать и обеспечить себя. К этому открывались все пути, только, как выяснилось, не для всех, однако у кого-то получилось неплохо… У других, не у нас. Но и мы не неудачники. Мы приспособившиеся. И ничего в этом плохого нет. Тюхтя, к примеру, не растерял умения не завидовать. Балдерис немного циничен. Только кто ворует больше? Мораль относительна, когда люди делятся на бедных и богатых. То, что у одних считается, проступком и грехом, у других будет мелким воздаянием за несправедливость. Пусть мы не борцы. Мы не поднялись, но и не опустились. Нас объединяет одно нежелание что-то менять и преображать, ни в себе, ни вокруг, и вряд ли потому, что мы постарели… И снова – что с того? Мы будем общаться только в собственном кругу, и былая память всё же роднит нас, новых друзей уже не заведёшь, выше поднимешься, ниже не опустишься, дай Бог. В конечном счёте, не такие уж плохие ребята Балдерис и Тюхтя. Надо вытащить его за грибами. Может, и Дима найдёт время…
Текила отдавала в нос сивушным привкусом прелого яблока.
Tags: Проза Project: Moloko Author: Иголкина Инга