Когда я вышел выбросить мешок с мусором, из заднего кармана брюк подал голос мобильник. Истошно, высоко, протяжно: м-я-я-я-я, и обрывисто: у-у-в! Я специально установил такой сигнал. Он мне нравился. Будто коту наступили на хвост. Это означало, что пришла эсэмэска. «Этот абонент пытался вам позвонить».
Абонентом был Тюхтя.
В стране, наверно, сто тысяч человек носят имя Андрей и фамилию Попов, и мой одноклассник Тюхтя – один из них. Так его прозвали после урока немецкого языка, когда Вера Витольдовна, наша «немка», объясняла разницу между словами «тюхтиг» – «усердный», «дельный», и «фляйсиг» – «усидчивый». То и другое одновременно можно перевести как «прилежный». Как раз прилежным-то Андрюха Попов в детстве не был и однажды, рассмешив весь класс, спросил у Веры Витольдовны: «А кто такой Шрайбикус? Чебурашка?», был изгнан в коридор, где просидел на подоконнике, считая в широком окне ворон, до самого звонка. Но это неважно… Минуло тридцать с лишним лет, как мы «ушли со школьного двора под звуки нестареющего вальса». Тюхтя – именно в это странное прозвище с той поры трансформировалось чужеземное слово, напоминающее подушку или тюфяк, – Тюхтя всё ещё, пусть раз год, но объявляется, пытаясь вытащить меня в лес за грибами, в которых он, надо отдать ему должное, разбирается досконально. Иногда мы видимся, чешем языком.
Я бросил пакет в контейнер и нажал кнопку набора номера.
– От тебя странное сообщение пришло.
– Наверно, деньги на счету кончились. – Отличительная черта Андрюхи – никогда нет при себе ни копейки. – Пойдём завтра на кладбище.
Голос у него всё тот же резкий, как будто катится упавшее блюдце, и подскакивающий.
– Что мы там забыли?
– Завтра год, как Ваня Клюквин умер.
Тюхтю я не видел с прошлого лета, и отказываться стало неловко. А завтра я был как раз свободен.
– Ну давай сходим.
В школе Андрей учил только то, что связано с науками о жизни – зоологию, биологию, химию. Дома у него был аквариум с подсветкой – стеклянный ящик с ракушками на дне и чёрной рыбиной с красными, как расплавленная лава, разводами на боках. Она медлительно шныряла среди водорослей. Тюхтя говорил, что она называется астронотус. В квартире жили две кошки, свободно выходившие гулять через форточку первого этажа. Ему, сколько я помню, всегда было ясно, кем он станет, – стоматологом. Мама и отец у него работали обычными инженерами на заводе, и я помню, как в детстве, когда случилось быть у него дома, поразила меня высокая пластиковая вазочка, откуда торчали остро отточенные карандаши. Я, например, никогда не пользовался специальными точилками, всегда коротким кухонным ножом, который оставлял грубые срезы на дереве. А тут – эстетика! Алгебру, физику, геометрию, черчение в восьмом классе Тюхтя вытягивал на уверенные тройки. Помню, как он развлекался с линейкой. Она была металлическая, с формулами, которые витиеватой строкой тянулись вдоль делений, обозначавших сантиметры и миллиметры. Прижав её ладонью, пропустив под средний палец и надавливая на расчёты площадей шара, конуса и пирамиды, Тюхтя отвешивал по крышке стола раскатистые щелбаны. Полагаю, то был своеобразный эксперимент – проверить, как действует шум на нервы одноклассников. Впрочем, надо бы спросить у него самого…
Тюхтя стал, кем хотел. После школы уехал в Саратов, поступил в медицинский университет, благополучно его окончил и несколько лет проработал зубным врачом, терапевтом, но потом уволился и ушёл из медицины вообще. Он никогда не объяснял своего поступка, только махал рукой и смотрел в сторону. Я спрашивал, как быстро утрачиваются навыки, он отвечал, что достаточно не работать и двух недель – укол, конечно, сделаешь, но надо ведь ввести иглу небольно, и не будет того автоматизма, с каким нужно брать и держать шприц. Потом всё быстро вернётся. Я спрашивал, можно ли пройти переаттестацию после длительного перерыва, он отвечал, что можно, махал рукой и добавлял: «Многие работают и так». Было видно, что теперешняя его специальность – рабочий сцены в театре, вполне ему нравится, как бы он её ни ругал.
Тюхтя ничего не менял в жизни и почти не менялся сам, только немного поседел, да черты лица: нос, щёки, губы – стали крупнее. Он оставался высоким, не ссутулился. Как и прежде, не любил яркой одежды, всегда всё однотонное и неброское, будто тем самым ему хотелось сказать: я есть, и в то же время меня нет… Он жалел животных. Те кошки, которых я помнил со школьных лет, умерли, но Андрей завёл двух других. Однажды ему на даче подбросили трёх котят. Один был уже мёртв, когда он обнаружил их позади дома в лопухах. Тем не менее вся тройня сидела, прижавшись друг к дружке, не издавая никаких звуков. Умершего котёнка Тюхтя похоронил, двух других увёз домой в обычной тряпичной сумочке (наверно, со стороны это смотрелось неловко и смешно, но ничего другого под руками не оказалось). Понемногу откармливая котят молоком, он вернул их к жизни, одного пристроил, второй – девочка, обретшая заурядное имя Милка, идущее, по-моему, больше корове, – остался у него. Тюхтя не любил ездить, и только одна дорога была ему близка, ясна, понятна, необходима: дом – работа, дом – дача. Он не интересовался городскими событиями, жил в гражданском браке. Его жену Алёну я видел два раза, и по репликам, по жестам (например, ущипнуть, резко дёрнуть за край рукава, замахнуться – хотя и в шутку), по приказному тону, который прорывался в разговоре, было видно, что командует в семье она. Алёна тоже была рассудительна и хозяйственна, любила консервировать овощи, делать запасы, сушить на зиму анисовку или штрифель с дачи.
Если в двух словах, Тюхтя принадлежал к той породе людей, что неспособны на возмущение, негодование, протест, переворот. Зачеркнуть одну страницу жизни, начать с нуля новую – не для него. Хотя один раз он это сделал, бросив медицину… Но плыть по течению – вот это как раз про Тюхтю. Он был отходчив, общителен, прост, не держал в общении дистанцию. Может быть, сентиментален. Меня ничто не побуждало пойти на могилу одноклассника, а вот Андрея потянуло.
– С нами ещё Балдерис пойдёт, – донеслось из трубки в ответ на моё согласие.
Это был ещё один школьный приятель. Его я не видел лет тридцать вовсе. Связи не сложились ещё со школы. Если что-то слышал о нём, то только от Тюхти. Они дружили.
– Пусть идёт, прекрасно.
У Тюхти всё было размерено и разложено по полочкам, и если он запланировал в какой-то день поехать за город, навестить тётку, выбраться в лес, откладывать не будет. Будущее для него было ясно – просто жить, не особенно-то расцвечивая жизнь переменами. С Балдерисом, думаю, он сдружился как раз потому, что тот был его противоположностью и в чём-то дополнял.
Дима Романов учился с нами два года, в девятом и десятом классах, а раньше был в параллельном. Дело в том, что изначально, когда мы пришли первоклашками в школу, нас поделили на два потока, «а» и «б», как это обычно принято. После восьмого класса почти половина у нас ушла – кто в техникумы, кто в ПТУ. То же было и в другом классе. Нас слили в один. Разумеется, хотя все мы друг друга знали, кто с кем дружил раньше, те так и продолжали дружить, и я бы не сказал, что Андрей и Дима как-то особенно сошлись именно с этих пор. С Балдерисом я общался в школе очень мало, даже можно сказать, вообще не общался, Тюхтя тоже, но когда минуло лет двадцать, он вдруг упомянул о нём при нашей случайной встрече возле магазина «Семёрочка» в центре города… Потом вспомнил ещё раз и ещё, и стало ясно, что они поддерживают отношения, пусть и не слишком тесные. Прозвище «Балдерис» закрепилось за Димой с детства. У мальчишек в моде был хоккей, тем более что во дворе заливали прекрасный каток, огороженный высоким сетчатым забором. Гоняя шайбу, ребята вырисовывали на клюшках фамилии кумиров, и Дима Романов по линейке угловатыми буквами вычертил школьной синей ручкой фамилию лучшего нападающего чемпионата мира 1977 года, литовца Хелмута Балдериса.
Он закончил школу почти без троек, но в отличие от Тюхти не увлекался животными. Крупный, плечистый, рослый – ходячий шкаф… Мама его преподавала физику где-то в техникуме, а вот отец... С ним была, насколько я знаю, грустная история. Он тоже преподавал – в том же университете, куда хотел поступать и сын, но, когда Балдерису исполнилось семнадцать, ушёл из семьи. Диме это не помешало. Отец, историк по специальности, в 1990-е переключился с диалектического материализма и истории КПСС на лекции по философии, благополучно работал в каком-то московском вузе, написал пару книг. Одна из них попала мне в руки. Уже тогда всезнающий Интернет приносил вести, что Димкиного отца превозносили в узких научных кругах, но – то ли я ничего не понял, то ли это было действительно так – его «Жизнеобраз бытия» с чёрным квадратом Малевича на обложке, не произвёл на меня никакого впечатления. На титульном листе под заглавием стояло «Философский дневник», и это действительно был дневник: день за днём человек методично записывал, что прочёл и что по поводу прочтённого подумал. Выписки из Достоевского, Толстого, Ницше, Шопенгауэра и прочих умных и модных в то время мыслителей громоздились одна на другую без всякой системы, и, если что действительно было в книге ценного, то как раз эти самые выписки, но вовсе не то, что Романову-старшему по их поводу взбрело в голову. Как правило, он ставил вверху листа, начиная дневниковую запись, дату: число и месяц. Затем перечислял, что свершил в этот день. Сготовил яичницу на сковородке, поехал принимать экзамены, по дороге вспомнил, что Достоевский где-то сказал, что «цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание бога…» – и пошла писать губерния! От Тейяра де Шардена к Франциску Ассизскому, Декарт на Томасе Море скачет и Константином Леонтьевым погоняет. Термин на термине: Абсолют, Со-Знание, Все-Целое (именно так, со своим, видимо, особым смыслом), когито, энтелехия и прочая интеллигентская бесовщина. В потоке отвлеченных понятий представал «образ» единого и неповторимого дня жизни, по существу своему обыкновенного, и иначе не могло быть, поскольку Романов-старший выглядел олицетворением начитанной заурядности, жонглёром имён и цитат.
В один из таких, самых обычных, дней, поздней осенью 2013 года отец моего одноклассника, живший тогда с любовницей вдвое его моложе, вышел купить таблетки от давления в соседней аптеке и попал под колёса «Ауди». Через неделю Балдерис получил на руки свидетельство о смерти с записью о черепно-мозговой травме.
Но если его отец, умилённый озарениями своего книжного ума, был совершенно оторван от жизни, сын вырос полной противоположностью. Сразу после армии он ушёл в бизнес. Может, это сказано громко, но, родись он во времена стародавние, имперские, был бы каким-нибудь купчишкой третьей гильдии, именуясь непривлекательно старьёвщиком. Я никогда не замечал за Романовым-младшим склонности к коллекционированию, тем более к антиквариату. Но так или иначе, а несколько лет он благодаря ему жил.
Ещё в девяностых по всему городу появились листовки. Поверху стояло: «Коллекционер купит предметы старины», а дальше, что именно: кулоны, бусы из янтаря, столовые предметы из серебра, бронзовые и фарфоровые статуэтки (шёл перечень, включавший буддийские фигурки), значки и старинные ордена, монеты, знамёна. Однажды Тюхтя мне сказал, что антиквариатом занимается именно наш Балдерис. На листовках имени не было, только телефон. У него свой магазинишко, но не у нас, а в соседней области (он, мол, женился, и уехал туда). Это не мешает приобретать старинные вещи и здесь.
Я очень удивился. Балдерис никогда не интересовался историей. Очень сомневаюсь, что он сумел бы отличить ротные знамена какого-нибудь Ингерманландского полка от Преображенского. С самоварами было ясно – медь. С хрусталём, мельхиором и фарфором тоже. С граммофонами и советскими радиоприемниками – найдётся любитель. В список входили «одеколон и духи СССР». Оказывается, коллекционируют и запахи, как объяснил Тюхтя. Список дополняли портсигары, колокольчики, подстаканники, чернильницы, хромовые сапоги.
Объявления висели на столбах, стенах домов и на заборах, то есть в местах, специально для того не отведённых, но и на остановках тоже, если есть специальные щиты. Видимо, Балдерис кому-то поручил расклейку. Листовки исчезали, появлялись, потом надолго пропали. А в один прекрасный день, когда мы с Тюхтей ждали на автовокзале автобус, собираясь за грибами, я обратил внимание на узкую полоску бумаги: «Не хватает до зарплаты? Одолжи!» Дальше шла сумма мелкого кредита и телефон.
«Так это ж Балдерис!» – курлыкнул Тюхтя с усмешкой. И я узнал, что одноклассник развёлся, антиквариат забросил. Однако механику выдачи мелких ссуд и саму законность этих операций без банковской лицензии я выяснять не стал. Наверно, всё улажено.
Окончание здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Иголкина Инга