Упоминание театра с броским названием «Платиновый век встречается в статье «Ветер из Северной Росси», опубликованной в апреле 2002 года в газете из Дортмунда. Неназванный корреспондент в самых восторженных выражениях сообщал о гастролях театра пластической драмы в Дортмунде, Эрфурте и Франкфурте-на-Майне. В той же газете была достаточно ярко представлена личность создателя театра — режиссера Виктора Долгорукого. В своем интервью режиссер упоминал поразившую его постановку 1984 года — «Красный конь» Гедрюса Мацкявичуса на сцене ДК имени Курчатова: именно этот спектакль способствовал дальнейшему самоопределению Долгорукого, его желанию создать театр пластической драмы как ожившей живописи. Будущего режиссера поразили, по его словам, не танцевальные, а статичные сцены, в которых актеры как будто примеряли полотна на себя, застывая в пустых рамах и пытаясь удержать это счастливое мгновение:
«Самым колоссальным моим впечатление стала артистка, пытавшаяся «вписаться» в раму картины с непомерно длинным, стилизованным в духе ретро мундштуком. В ней была грация ящерицы, шарм Полы Негри и ещё что-то такое, чего я вначале даже не понял. Потом меня осенило — в ней было то, что так редко и так счастливо случается в актерах: необъятность темы, невозможность ограничить её рамками одного сюжета».
По словам Долгорукого, именно в тот момент он нашел самого себя: будущего «художника, рисующего всегда и в раме, и за её пределами».
Речь в газетной статье шла о постановке Виктора Долгорукого, открывшей серию спектаклей-полотен на фоне полярной ночи. Спектакль назывался «Северный ветер» и был поставлен в феврале 2002 года. Таким образом, дортмундцы стали его первыми зрителями.
В основу пластической драмы были положены картины Рокуэлла Кента, с его масштабным видением северной тьмы, освещаемой лишь мерцанием плывущих льдин. В то же время Долгорукий включил в спектакль иллюстрированный цикл Кента «Пламя», насыщенный не бросающийся в глаза внутренней динамикой. На сцене зрители наблюдали картину с лежачим человеком, над которым вздымался зажжённый факел. Она и служила основой для сцены сольного танца с использованием элементов конторсной акробатики и эквилибристики. Другая картина кентовского цикла книжных иллюстраций изображала обеденный стол с сидящей семьей. За ней возвышалась фигура великана, хранителя очага. Тихая сцена перерастала в молчаливо-шумный диалог разгневанных людей — со стуком каблуков и метанием тарелок, передвижением стульев, экспрессией отношений, прорывающихся изнутри молчания. На какое-то время зрители забывали, что это ожившая картина, но вдруг действие «сворачивалось» так же быстро, как и началось, — оно словно «убиралось», «складывалось» обратно в картину, и перед зрителем вновь представала первоначальная иллюстрация Кента — статичное изображение семьи, чинной сидящей за столом. Автор статьи отмечал, что режиссер увидел в произведении Кента иллюзорное спокойствие на грани срыва, напряженность отношений и кипящие внутри страсти.
