Уильям Шекспир
Сонет №17
(перевод Николая Гумилёва)
Моим поэмам кто б поверить мог,
Коль Ваших качеств дал я в них картину?
Они — гроб Вашей жизни, знает Бог,
Их могут передать лишь вполовину.
И опиши я Ваших взоров свет
И перечисли все, что в Вас прелестно,
Грядущий век решил бы: «Лжет поэт,
То лик не человека, а небесный».
Он осмеял бы ветхие листы
Как старцев, что болтливей, чем умнее.
Он эту правду счел бы за мечты
Иль старой песни вольные затеи.
Но будь у Вас ребенок в веке том,
Вы жили б дважды — и в стихах, и в нем.
23 апреля 1564 года в Англии в городке Стратфорд-на-Эйвоне в семье Джона Шекспира и Мэри Арден родился сын. Через три дня (а может, и в тот же день, разные есть мнения) он был крещен в местной церкви и наречен Вильямом.
Ныне мы знаем этого человека, как автора «Гамлета», «Ромео и Джульетты», «Макбета», «Короля Лира», еще 32 пьес, 5 поэм и 154 прекрасных сонетов - величайшего англоязычного драматурга, самого крупного автора эпохи Ренессанса, Великого Барда Вильяма Шекспира.
Англичане любят думать, что он родился именно в этот день, приурочивая дату появления на свет своего национального поэта к празднику святого Георгия - покровителя Англии...
Это, в сущности, не столь важно.
Главное, Шекспир был, есть...
В день рождения Вильяма Шекспира хочется поговорить не только о нем, но еще об одном своем любимом авторе - Николае Гумилёве, об их литературных взаимоотношениях, которые у творцов возможны независимо от совпадения или несовпадения времени физической жизни. Известно, что Шекспир был для Николая Степановича одной из самых значимых персон в его литературной Вселенной, одним из ее столпов. Но что же стояло за особенным, почти трепетным отношением Гумилёва к великому Барду?
То, что сэр Уильям с детства был одним из любимых его авторов – ясно.
Александра Сверчкова (сводная сестра) в своих воспоминаниях пишет:
«В то время как Митя увлекался приключенческими романами, Коля читал Шекспира или журнал “Природа и люди»”».
Но детская влюбленность в автора проходит. Я в детстве зачитывала до дыр книги Дюма, Жюля Верна и Сабатини. А сейчас отношусь к этим авторам тепло, но совершенно спокойно.
У Гумилёва же увлечение Шекспиром не только не прошло, а даже усилилось с возрастом. Бард , как творец, значил для него очень много.
Настолько много, что в программной статье «Наследие символизма и акмеизм» Николай Степанович называет Шекспира одним из четверых особенно дорогих и важных для акмеиста имен:
«Всякое направление испытывает влюбленность к тем или иным творцам и эпохам. Дорогие могилы связывают людей больше всего. В кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Виллона и Теофиля Готье. Подбор этих имен не произволен. Каждое из них — краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжение той или иной его стихии. Шекспир показал нам внутренний мир человека; Рабле — тело и его радости, мудрую физиологичность; Виллон поведал нам о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе, хотя знающей все, — и Бога, и порок, и смерть, и бессмертие; Теофиль Готье для этой жизни нашел в искусстве достойные одежды безупречных форм. Соединить в себе эти четыре момента — вот та мечта, которая объединяет сейчас между собою людей, так смело назвавших себя акмеистами».
«Шекспир показал нам внутренний мир человека…»
Как-то даже не очень убедительно звучит. Разве он один?
Писатели всех времени и народов пытались, так или иначе, путешествовать по нашей внутренней вселенной.
Но видимо, по мнению Гумилёва, сэр Уильям сделал это удачнее, полнее и талантливее других.
В какой-то степени Николай Степанович прав.
Большинство персонажей Барда сами стали нарицательными, превратились в типы, мифологемы, создали литературную традицию, на которую опираются по сей день. А такое происходит далеко не с каждым литературным героем.
Впрочем, думаю, дело не только во внутреннем мире.
Один из сослуживцев Гумилёва по 5-му Александрийскому гусарскому ЕВ полку вспоминает шутливый разговор с ним, в котором они пытались выстроить иерархию поэтов и писателей согласно военным чинам. Правда, они применяли этот принцип к современникам, а не к классикам.
Но мышлению Николая Степанович действительно свойственна была иерархичность. И в его литературной табели о рангах или «феодальной лестнице» Шекспир, судя по всему, занимал одну из верхних ступеней, где-то рядом с Овидием, Гомером, Данте и другими столпами всей европейской литературы как таковой.
Вспомним его статью «Читатель»:
«Выражая себя в слове, поэт всегда обращается к кому-то, к какому-то слушателю. Часто этот слушатель он сам, и здесь мы имеем дело с естественным раздвоением личности. Иногда это некий мистический собеседник, еще не явившийся друг, или возлюбленная, иногда это Бог, Природа, Народ…
Это — в минуту творчества. Однако, ни для кого, а для поэта — тем более, не тайна, что каждое стихотворение находит себе живого реального читателя среди современников, порой потомков. Этот читатель отнюдь не достоин того презрения, которым так часто обливали его поэты. Это благодаря ему печатаются книги, создаются репутации, это он дал нам возможность читать Гомера, Данте и Шекспира. Кроме того, никакой поэт и не должен забывать, что он сам, по отношению к другим поэтам, тоже только читатель».
Или пассаж из очередного выпуска «Писем о русской поэзии» за 1910 год:
«Любовь к сонетам обыкновенно возгорается или в эпоху возрождения поэзии, или, наоборот, в эпоху ее упадка. В первом случае в тесной форме сонета находятся новые возможности: то варьируется его метр, то изменяется чередование рифм; во втором — отыскивается наиболее сложная и неподатливая и в то же время наиболее типичная формула сонета, и она приобретает характер канона. Сонеты Шекспира и сонеты Эредиа — вот два полюса в истории сонета, и оба они безупречны. Различие в их приеме позволяет особенно оценить их прелесть, как и всегда в сонетах построенную исключительно на вдохновенном расчете. И в тех, и в других утонченность эффектов идет рука об руку с уверенностью выражений и лапидарностью стиля».
«Аполлон», 1910 год, №8
«Безупречность» - в устах Гумилёва едва ли не высшая похвала стихотворному произведению.
Видимо, Шекспир был в представлении Николая Степановича Мастером из Мастеров, умевшим богатейшее, глубочайшее содержание облекать в безупречную форму. То есть, обладал качеством, которое сам Гумилёв всю жизнь в себе воспитывал и развивал. Сам - мастер слова, Николай Степанович не мог не оценить потрясающие таланты Шекспира на этом поприще. Ведь даже в русских переводах словесные игры, ребусы, шарады, анаграммы Барда восхищают. А уж в оригинале…
Что Шекспир, точнее, его произведения являются для Гумилёва своеобразным эталоном, можно заметить в его критических статьях.
Например, рецензия на «Осенние озера» М. Кузьмина:
«В стихах М. Кузмина слышны то манерность французского классицизма, то нежная настойчивость сонетов Шекспира, то легкость и оживление старых итальянских песенок, то величавые колокола русских духовных стихов. Но его по-современному чуткая душа придает этим старым темам новую свежесть и очарование. Его всегдашняя тема любовь, и он настолько сроднился с ней, воспринял ее сущность, такую земную и такую небесную, что в его стихах совершенно естественны переходы от житейских мелочей к мистическому восторгу. Эти переходы — главная характерность его поэзии. Кроме того, он любит трудные строфы и размеры, в которых вполне проявляется его власть над стихом».
«Гиперборей», 1912 год, №1
Видимо, стихи Шекспира звучали для Гумилёва музыкой сфер, той самой, которую он ценил выше музыки, составленной из нот. Об этом прекрасно сказано в короткой стихотворной зарисовке:
Колокольные звоны,
И зелёные клёны,
И летучие мыши,
И Шекспир, и Овидий —
Для того, кто их слышит,
Для того, кто их видит.
Оттого всё на свете
И грустит о поэте.
Ну и, конечно же, огромный и яркий мир образов Шекспира не мог не пленять Николая Степановича.
Ольга Арбенина в своих воспоминаниях пишет:
«Его любимая героиня Шекспира — Порция. Он восхищался ее скромностью. (Странно, конечно, все мы хотим быть не тем, что нам дано! Могущественная красавица Порция выбирает Бассанио за его красоту. Больше ничем особенно Бассанио не примечателен). Другая его любимица — Дездемона».
Не знаю насчет Порции. Ни одной отсылки в «Венецианскому купцу» в поэзии или драматургии Гумилёва я не могу вспомнить. А вот про Дездемону согласна. У Николая Степановича есть чудное стихотворение о ней:
Когда вступила в спальню Дездемона,
Там было тихо, душно и темно,
Лишь месяц любопытный к ней в окно
Заглядывал с чужого небосклона.
И страшный мавр со взорами дракона,
Весь вечер пивший кипрское вино,
К ней подошел, — он ждал ее давно, —
Он не оценит девичьего стона.
Напрасно с безысходною тоской
Она ловила тонкою рукой
Его стальные руки — было поздно.
И, задыхаясь, думала она:
«О, верно, в день, когда шумит война,
Такой же он загадочный и грозный!»
И еще раз эта шекспировская пара – мавр и его возлюбленная упоминаются в стихотворении «Сон. Утренняя болтовня»:
Вы сегодня так красивы,
Что вы видели во сне?
— Берег, ивы
При луне. —
А еще? К ночному склону
Не приходят, не любя.
— Дездемону
И себя.
— Вы глядите так несмело:
Кто там был за купой ив?
— Был Отелло,
Он красив.
— Был ли он вас двух достоин?
Был ли он как лунный свет?
— Да, он воин
И поэт.
- О какой же пел он ныне
Неоткрытой красоте?
— О пустыне
И мечте.
- И вы слушали влюбленно,
Нежной грусти не тая?
— Дездемона,
Но не я.
И еще раз отсылка к этому образу возникает в весьма любопытном стихотворении начала 1915 года:
Она не однажды всплывала
В грязи городского канала,
Где светят, длинны и тонки,
Фонарные огоньки.
Ее видали и в роще,
Висящей на иве тощей,
На иве, еще Дездемоной
Оплаканной и прощенной.
В каком-нибудь старом доме,
На липкой красной соломе
Ее находили люди
С насквозь простреленной грудью.
Но от этих ли превращений,
Из-за рук, на которых кровь
(Бедной жизни, бедных смущений),
Мы разлюбим ее, Любовь?
А в связи с Гамлетом есть очень интересный пассаж в рецензии на «Книгу отражений» Иннокентия Анненского:
«Время Экклезиаста прошло безвозвратно. “Суета сует и всяческая суета” для нас только “медь звенящая, кимвал бряцающий”. Мир стал больше человека, и теперь только гимназисты (о, эти вечные гимназисты мысли!), затосковав, шалят с пессимизмом. Взрослый человек (много ли их?) рад борьбе. Он гибок, он силен, он верит в свое право найти землю, где можно было бы жить. Мне представляется, что автор “Книги отражений”, почуяв первое веянье древней тоски, не улыбнулся и не нахмурился, а вздохнул облегченно, как человек наконец нашедший свое дело. Колдовством своей бессонной мысли, как Аэдорская волшебница, стал вызывать он тени былых пророков и царей, чтобы говорить с ними о деле жизни. И они открыли свои тайные лица, такие нежданные и странно-знакомые. Вот Гейне, замученный жизнью, как конквистадор ацтеками, плачет и смеется в одно и то же время. Гамлет открывает наконец свою роковую тайну — вечное сомнение в своем происхождении. И Достоевский, алмазное солнце мысли, говорит, что нет ни счастья, ни печали, один холод созерцания. Но зорко смотрит вызывающий тени, ничего не принимает на веру, ничему не говорит ни своего “да”, ни своего “нет”.
Книга Анненского сама нуждается в отражении, чтобы быть понятой.
Помимо многого, о чем не место говорить в коротенькой рецензии, в книгах Анненского особенно радует редкая, чисто-европейская дисциплина ума. Он любит мелочи, детали нашей культуры и умеет связывать их с целым. Нам кажется неважным, кем рожден Гамлет, убитым ли королем, или его убийцей. Анненский подробно разбирает вопрос и находит нити, связывающие судьбу датского принца с нашей».
Вообще Шекспир-драматург, судя по всему, нравился Гумилёву еще больше даже, чем Шекспир-поэт и была тоже своеобразным эталоном.
К сожалению, драматургия самого Николая Степановича еще мене прочитана, нежели его стихи. Да и многое из своих драматургических замыслов он реализовать или доделать просто не успел. Но в его «Отравленной тунике», «Гондле», даже в миниатюрной пьесе «Дитя Аллаха» и очаровательной драматической зарисовке «Дон Жуан в Египте» влияние Шекспира ощущается. Не прямо, конечно. Но в построении композиции, образов, языке.
В письме Ларисе Рейснер от 22 января 1917 года Гумилёв писал об одном из неосуществленных замыслов:
«Я уже совсем собрался вести разведку по ту сторону Двины, как вдруг был отправлен закупать сено для дивизии. Так что я теперь в такой же безопасности, как и Вы. Жаль только, что приходится менять план пьесы. Прескотт убедил меня в моем невежестве относительно мексиканских дел. Но план вздор, пьеса все-таки будет, и я не знаю, почему Вы решили, что она будет миниатюрной, она трагедия в пяти актах, синтез Шекспира и Расина! Лери, Лери, Вы не верите в меня».
Жаль, что трагедия о Кортесе так и не была написана. Зато пятиактовая «Отравленная туника» - действительно синтез шекспировской традиции и классицизма.
Кстати, существует очень интересная пьеса «Фальстаф». Долгое время ее почему-то числили самостоятельным произведением по мотивам. Хотя на самом деле это сильно сокращенный и достаточно свободный перевод шекспировских хроник «Генрих IV» и «Генрих V». Текст был найден относительно недавно (примерно 20 лет назад), да и то случайно. С авторством тоже долго разбирались. Так что пока эта работа Николая Степановича практически не исследована. Хотя читать ее и сопоставлять с известными переводами очень интересно.
И еще очень пленителен и даже трогателен пиетет Гумилёва перед великой драматургией прошлых столетий. Он не считает ее чем-то безнадежно архаичным, а напротив уверен, что до ее вечного величия не всякая эпоха может дорасти.
Именно так он пишет в своей статье «Театр Александра Блока»:
«Четыре, пьесы Александра Блока — это целая эпоха в истории русского театра. Не важно, что только две из них, и то как-то случайно, увидели сцену, давно известно, что душа театра не режиссер и не актер, а автор, и только он. Это мы говорим: театр Станиславского, Комиссаржевской. При некотором удаленьи мы уже скажем: театр Расина, театр Шекспира.
<…>
Мечтательный период русской жизни теперь весь в прошлом. Ритму нашей жизни отвечает только трагедия. Мы доросли до Шекспира и Корнеля».
Статья, так и неопубликованная при жизни автора, относится к 1918 году.
Насчет трагедии мысль интересная. Полагаю, спроси кто Николая Степановича, что из Шекспира сейчас уместно поставить, он предложил бы к постановке «Короля Лира», «Макбета» и «Юлия Цезаря». Эти пьесы действительно в духе того, что творилось в России эпохи Гражданской войны.
А еще Гумилёву, судя по всему, очень нравилась шекспировская мысль «Весь мир – театр».
Для него самого жизнь была игрой, азартной, увлекательной, опасной и прекрасной.
И провидческим оком художника, тонкой душой настоящего поэта он чувствовал, понимал фатальную неправильность нашего безумного мира, надломившегося где-то в самом своем основании.
Это ощущение вместе с шекспировским «Весь мир – театр», блестяще выражены в прекрасном одноименном стихотворении, написанном в 1910 году:
Все мы, святые и воры,
Из алтаря и острога
Все мы — смешные актеры
В театре Господа Бога.
Бог восседает на троне,
Смотрит, смеясь, на подмостки,
Звезды на пышном хитоне —
Позолоченные блестки.
Так хорошо и привольно
В ложе предвечного света.
Дева Мария довольна,
Смотрит, склоняясь, в либретто:
«Гамлет? Он должен быть бледным.
Каин? Тот должен быть грубым…»
Зрители внемлют победным
Солнечным, ангельским трубам.
Бог, наклонясь, наблюдает,
К пьесе он полон участья.
Жаль, если Каин рыдает,
Гамлет изведает счастье!
Так не должно быть по плану!
Чтобы блюсти упущенья,
Боли, глухому титану,
Вверил он ход представленья.
Боль вознеслася горою,
Хитрой раскинулась сетью,
Всех, утомленных игрою,
Хлещет кровавою плетью.
Множатся пытки и казни…
И возрастает тревога,
Что, коль не кончится праздник
В театре Господа Бога?!
