Я возила дочь на тренировки в манеж. Трижды в неделю. Пока я ждала ее с тренировки, я пила. Нашла неподалёку от спортбазы улицы частных домов, где редко встретишь прохожего. Кружила по ним. Одна банка в руке, еще пара в сумке. В кармане сигареты.
Наступила зима. Бродить стало холодно. Во дворе многоэтажки я давно заприметила брошенную тачку. Это была Жига фиолетового цвета. По виду не такая и убитая, но не на ходу. Шина одна была сдута и стояла на ободе она. Ни на что особенно не надеясь, я однажды потянула дверь этой тачки, и дверь оказалась не заперта! Я залезла в салон, осмотрелась. Там было на удивление чистенько внутри. С потолка свисала тряпка - наверное оторванная обивка потолка. Я отодвинула ее, заглянула. Заднее сидение было тоже чистое. Я полюбила кирять в этой тачке.
Мне казалось, что машина радуется, когда я сажусь за руль. "Ну что, поехали?" - я спрашивала, срывая кольцо на банке. А иногда, если была голодная и злая говорила ей: "погнали".
"Вот увидишь, скоро мы с тобой отсюда уедем..." шептала я ей, вцепившись в руль, уже под градусом, откидывала голову на подголовник, закрывала глаза...
"Мы вернемся с тобой в Питер, в Питер, вот увидишь, скоро совсем", - повторяла я.
В бардачке я нашла карту Питера. Я побродила немного по лабиринтам улиц, по линиям рек, названия ускользали от меня. Я запихнула ее обратно. Моя машина побывала там, этого было достаточно.
В Питер я ездила в 12-летнем возрасте на три дня. Там было тепло. Мы уехали из промозглой ветреной Москвы, набрав себе в чемоданы свитеров и курток, а там оказалось неожиданно солнечно. Нас было трое ребят - я, еще одна девчонка и паренек Виталик, на год нас младше. Мы подружились, смешили друг друга и все время смеялись, а нас водили по местам, где смеяться было нельзя.
Мне хотелось в Питер, где было весело и тепло, где светило солнышко, носиться в догонялки по набережным, но я была одна. И всё, что вспоминалось о Питере напоминало о смерти.
Пискаревское кладбище - огромные как футбольное поле могилы, заросшие зеленой тоненькой травкой, мягкой на ощупь. Погладить эту травку тихонько, она живая и свежая.
Квартира на Мойке, в которой умирал раненый на дуэли Пушкин... Золотой свет пробивается в окна, теплые блики на полу.
Одиночные камеры в Петропавловской крепости.Гулкое эхо в коридорах. ШШШ! Здесь смеяться нельзя!
Ростральные колонны - глядящие вниз на воду носы кораблей, которые никогда не поплывут. Тоскливая рябь на воде.
Я мечтала уйти из дома, от мужа которого не любила. И который не любил меня. Сначала я думала, что уйду и какое-то время смогу жить в этой машине. Здесь можно спать. Можно взять с собой одеяло, теплые вещи. Но сколько я так проживу? Ни помыться, ни чаю согреть. А потом что? Вернусь виноватая обратно? Меня осенило, что в этой машине я смогу умереть.
Нужно дождаться морозов, купить водки и уснуть там на заднем сидении. Я усну и замерзну. И умру. Это хорошо. Никто не догадается, что я нарочно. Несколько тренировок я выстраивала план. Меня терзали сомнения - нужно ли принести с собой одеяло, подушку? А вдруг меня не вырубит? Вдруг я не смогу уснуть? Вдруг я не умру сразу, а проснусь отмороженная, но не до смерти? Как быстро я умру, сколько я буду жить если проснусь? Смогу ли кричать? Услышат ли меня? Будет ли больно? Мысли об этом обо всем щекотали мне нервы. "Поиграем с тобой..." - говорила я своей машине. Я теперь редко садилась за руль. Я уже свыклась с ролью пассажира. "Death Car" - называла я ее.
Однажды в соседнем дворе около мусорного контейнера я нашла большой мешок с одеждой. Я притащила его в свою машину. Я думала о том, что хорошо будет, если меня не опознают. Для этого нужно одеться в чужую одежду, а свою выбросить. Тело разложится. Никто не узнает, что это была я.
Я доставала из пакета вещи. Они были мужские. Хороший пиджак, джемпер, брюки - всё почти новое, я почувствовала запах парфюма и табака.
Отпечатки пальцев - с этим что делать, где-то лежит в ментовке моя дактокарта, узнают по отпечаткам всё равно - сокрушалась я, прижимая чужие вещи к лицу, глотая из голубой банки алко-лимон, глотая, колотилось сердце, стало жарко, меня фонтаном рвало на эти шмотки, на сиденье водителя... Я отшвырнула это все заблеванное, пахнущее кислятиной, нашарила в темноте, дрожащей рукой дернула, открыла дверь, вывалилась на улицу. Снег летел в лицо. Мне стало легче.
Больше я никогда не садилась в эту машину. Я без сожаления поглядывала на нее, проходя мимо с банкой в руке. Наступила весна. Я снова могла бродить по улице и не нуждалась в ней.
Иногда я испытывала отвращение, какого хрена эта колымага до сих пор тут? Хотелось бы, чтобы она уже... отправилась побыстрее на кладбище погибших жигулей.
Иногда я испытывала отвращение к себе - эта тачка была моим другом, открыла мне свою душу, пусть мертвую, но душу, а я наблевала туда.
Так или иначе, однажды она исчезла из того двора, из моей жизни.
Но каждый раз, когда слышу песню или вижу брошенную машину, вспоминаю ту, фиолетовую, побывавшую в Питере, свою Death Car.
И песня оказалась про жизнь... То что мне слышалось как wild (дикий) а иногда die (умирать) оказалось alive (живой).
In the deathcar, we're alive...