-Здравствуй, Дим. Не думала, что ты помнишь место это. Да и забыть его - тебе лучше, зачем эта память?
Маша присела рядом с Димкой, стараясь не касаться плечом плеча, у неё было ощущение - коснись, обожжет. Он тоже не двигался, они просто сидели, молчали, смотрели на воду. Стремнина несла сухие листья, веточки, семена, ещё какой - то лесной сор быстро, яростно, крутила в завихрениях крошечных тёмных бурунов, что-то топила, что-то выталкивала, и Маше казалось, что одна из сухих, янтарных травинок, это она. И крутит её чёрная вода, как хочет, и не знает она - утопит или вытолкнет…
Наконец, Димка сбросил свой морок, чуть тряхнул рыжими вихорками, всегда смешно торчащими у него на затылке и проговорил - тихо, раздельно, горько.
-Ты, Маш, не любила меня никогда. Я знал. А я любил…
-Димк. Ну, мы школьниками были с тобой, детьми. Какое любила? Я и сама не понимала ничего, дружили, да и ладно.
Маша шутливо потеребила парня по темечку, пригладила вихры, но он отодвинулся, чуть поморщился и снова уставился на воду, как будто там, в темной глубине искал ответ и спасение.
-Дружили… ну да… Наверное. А я бы жизнь тогда за тебя отдал.
Маша стало не по себе - больно, стыдно, неудобно так, как будто она и вправду предала кого-то, предала подло и безжалостно. И огонёк злобы поджёг её изнутри, устроил маленький пожар.
-Жизнь? Отдал, говоришь? А мне тут сказали, ты женился? Или врут люди?
Димка не просто покраснел - он полиловел, такая особенность была у его бледной, веснушчатой кожи с детства - краснеть так, что даже учителя пугались. Он опустил голову, сжался, Маша даже пожалела, что сказала это.
-Женился. Да. Я, когда ты уехала, напился сильно, ребята напоили, да и Лизка. Ну и… а она забеременела. Глупо, в общем, но живём вроде. Нормально.
Маша встала, положила руку Димке на плечо, успокаивающе погладила.
-Ладно, Дим. Это жизнь. Мы с тобой детьми были, теперь выросли. Зато я тебя всегда помнить буду - ты самый светлый человечек в моей жизни был. Пока, во всяком случае.
Димка поднял голову, и у Маши мурашки побежали по спине, красные глаза были полны слез. Но, парень быстро справился с собой, улыбнулся, положил руку сверху на Машину, чуть прижал…
-Иди. Я ещё посижу. Я здесь теперь часто, а то дома - ад. Лизка болеет сильно, злится очень. Как бы беды не нажила злобой такой. Вот я и стараюсь. На глаза пореже, чтоб не раздражать. Как ты сказала - жизнь? Ну да. Она…
Маша больше ничего не стала спрашивать, почти бегом поднялась по тропинке к полю и пошла домой, подставляя лицо уже, начинающему прятаться за облачка, солнцу.
-Маш. Ну где ты бегаешь? Мужик твой уж нервничает, да и мамка тоже. Пошли чай попьём, а потом платье её мерять будем, там подогнать надо, подскажешь.
Тётка Марина каталась колобком по кухне, метала на стол пышки, мед, варенье из райских яблочек, конфеты - подушечки, любимые Машины, в городе их уже не продавали. В сенях послышались мужские голоса, что-то громыхнуло. Маринка хихикнула.
-Вадим твоего по своим рыбачьим местам таскал. Хвалился. А тот, Олежка твой, прям в чем душа держится, ледащий. Ну, я его и полечила. Самогоном - то, на травках мамки твоей. Еле влила, прям нос хоть зажимай, зато ожил. А потом, гляжу, они с Вадимкой и ещё по лекарству пропустили. Теперь хороводы водят, гляди. Хорошо, Колька мой в рот ни капли. А то б и его ухайдакали.
А ты где была, кстати? Тут эта, стервь, Лизка бегала, как курица всполохнутая, своего искала.
-Я гуляла, теть Марин. У речки.
-Ага… ну ладно. Мужиков зови.
После чая Олега снова разморило, он виновато посмотрел на Машу и поплелся спать. А Маше впервые не хотелось пойти с ним, настолько её прошлая детская и юношеская жизнь закрутила, заворожила, одурманила. Она хотела было выйти на почти ночную улицу, поднять голову к небу, как раньше и впитывать его в себя, так, как будто она - огромная воронка, и небо падает в неё вместе со всеми своими звездами, лУнами, ночными облаками, и она засасывает это небо - жадно и безжалостно.
Но тётка Марина поймала её за руку и потащила в Лушину комнату, захватив по дороге пышный белоснежный тючок из наволочки.
…
Когда Луша надела платье, то Маша и Маринка одновременно плюхнулась на лавку - так хороша она была в нем. Нежное, кружевное, цвета топленых сливок, со слегка расклешенной юбкой почти до тонких щиколоток, красиво обтягивающее девичью талию и свободно струящееся с плеч, платье Лушу делало очень молодой. Кружево доходило почти до подбородка, красиво, как полураскрывшаяся лилия, обнимало шею и от этого её лицо казалось трогательным и немного беспомощным. Маша даже замерла, восхищенно глядя на мать, потом достала из кармана коробочку и, почему-то дрожашими руками, видела матери в уши крошечные жемчужинки на золотой ниточке. Эти серьги они с Олегом купили ей на свадьбу, заняв приличную сумму у богатенького однокурсника. Потом Маша с Мариной подняли белокурые, подкрашенные локоны Луши высоко к затылку, свободно закрепили узлом, слегка выпустили кудряшки по бокам.
Луша подошла к зеркалу, долго смотрела на свое отражение и… вдруг заплакала. Горько и сладко, отчаянно и почти навзрыд.
…
Уже далеко за полночь, Маша прокралась в свою комнату, тихонько легла рядом с Олегом. И ей, почему-то, первый раз за все время их любви, совершенно не хотелось, что бы он проснулся.