18 марта 1932 года родился один из талантливейших американских писателей - Джон Апдайк. Для меня лучшим и любимым произведением Апдайка является его роман «Кентавр». «Кентавр» был популярен в середине 60-х, а сейчас часто незаслуженно теряется среди более известных книг, таких как «Иствикские ведьмы» и тетралогия о Кролике. А ведь именно «Кентавра» в 1964 году Апдайку была присуждена Национальная книжная премия - самая престижная в США (ну да, стоит признать, что и за Кролика он удостоился двух Пулитцеровских премий).
Книги Апдайка поражают необыкновенно красивым богатым языком, поэтому его произведения, особенно роман «Кентавр» это не просто интересная и талантливо написанная книга, но еще и полезная. Чтение таких книг помогает развивать красоту речи. Очень советую!
Джон Апдайк непревзойденный мастер метафор.
«И все же, дорогая моя, хотя мы так мучили друг друга, не думай, что нам плохо жилось всем вместе. Нет, нам жилось хорошо. У нас под ногами была твердая почва звонких метафор».
И этот писатель обладает удивительным талантом увидеть красоту в тусклой, унылой невнятной и безысходной повседневности. Например, в романе «Кентавр» волшебное описание снегопада. Казалось бы, обычное для зимы явление, но Апдайк описывает это как чудо.
Интересна специфика романа «Кентавр» Апдайк охарактеризовал его как: «Сплетение древнегреческих мифов с современной действительностью Пенсильвании 1947 года». В каждом персонаже этой книги автором зашифрован прототип из обитателей Олимпа. В центре повествования два главных героя: Джордж Колдуэлл (он же кентавр Хирон) и его сын Питер (он же Прометей).
Роман «Кентавр» это в значительной степени автобиографическое произведение. В нем отразились воспоминания Апдайка о его детстве и юности, по словам писателя, это произведение носило «во многом чисто личный, ностальгический характер», так Джордж Колдуэлл – учитель естествознания – это отец Апдайка, который преподавал математику, а сын его Питер, мечтающий стать художником – это сам Джон Апдайк. Кстати, Апдайк тоже учился живописи в Художественной школе Рёскина. Именно поэтому книга получилась очень личной, очень трогательной и правдивой. Чувствуется искренность и неподдельность переживаний, сомнений и страхов. И это невероятно сближает с главными героями, делает их реальными и словно давно знакомыми. Особенно в процессе чтения сближаешься с Питером. Странно, что жизни редко люди бывают настолько откровенны, они думают, что неприглядная правда оттолкнет других, а ведь на самом деле все совсем наоборот. По-настоящему людей сближают общие слабости, проблемы и переживания.
В «Кентавре» очень явно выражено противопоставление мечты и реальности, которое усиливается безвыходностью и бедностью. Это прослеживается и у Джорджа Колдуэлла:
«Ему казалось, что верхняя его половина уходит в звездную твердь и плывет среди вечных сущностей, среди поющих юных голосов, а нижняя все глубже увязает в трясине, которая в конце концов его поглотит».
Отец мечтал совсем о другой жизни, но он вынужден работать учителем, потому что ему нужно обеспечивать семью, хотя эта работа его уничтожает. И он недоумевает:
«Как могло семя его отца, таившее в себе беспредельные возможности, врасти вот здесь, на клочке бессильной, неблагодарной, враждебной земли, среди непроницаемых лиц, в четырех замкнутых стенах двести четвертого класса?»
А вот у пятнадцатилетнего сына Колдуэлла Питера пока еще есть надежда, что его мечты сбудутся:
«В те времена радио уносило меня в будущее, и я становился всемогущим: в шкафах у меня полным-полно красивой одежды, кожа – гладкая и белая, как молоко, и я, в ореоле богатства и славы, пишу картины, божественно спокойные, как у Вермеера. Я знал, что этот Вермеер был безвестен и беден, но утешался тем, что он жил в отсталые времена. А мое время не отсталое, про это я читал в журналах. Правда, во всем Олтонском округе только мы с мамой, наверное, и знали про Вермеера, но в больших городах, конечно, тысячи людей его знают, и все они богачи. Меня окружают вазы и полированная мебель. На тугой скатерти лежит хлеб, залитый светом, весь в сахарных блестках, как на полотне пуантилиста. За решеткой балкона высится город вечного солнца, Нью-Йорк, мерцая миллионами окон. <…> Отец отпустил сцепление и, полуобернувшись, ответил пассажиру; при этом он бесцеремонно выключил радио. Ритмичный перестук колес вместе со всеми моими мечтами полетел в бездну. Яркая ширь будущего, съежившись, померкла в настоящем».
Но потом в очень интересном, наполненном аллюзиями отрывке, который переносит нас в будущее Питера, становится ясно, что его мечты уже начали сталкиваться с реальностью, он начинает сомневаться и разочаровываться в своем стремлении «выразить невыразимое» на холсте. Он начинает больше понимать своего отца.
В «Кентавре» явно прослеживается противопоставление главных героев всем остальным, они другие: слишком чувствительные и возвышенные, у них нет друзей, потому что их окружают совсем другие люди. Это очень хорошо отражено в рассказе Питера:
«Однажды мама заставила меня вступить в Клуб любителей сельского хозяйства. У моих одноклубников были косящие узкие глаза и гладкая смуглая кожа. Одни из них были тупые и наивные, другие – стреляные и видавшие виды, но мне, мечтавшему о высшей культуре, все они казались одинаково дикими. Мы собирались в подвале церкви, где торчали битый час, и я, насмотревшись диапозитивов о болезнях скота и вредителях кукурузы, чувствовал, что задыхаюсь в этой тесноте, нырял в морозный воздух и, еле доплыв до дому, приникал, к альбому репродукций Вермеера, как человек, который чуть не утонул, приникает к спасительному берегу».
И его отец такой же, они оба погибают в окружающей их реальности.
«Священник, учитель, художник – классическая картина вырождения».
Этим автор подчеркивает, что и дед и отец и он – это люди абсолютно неприспособленные к жизни в суровой действительности.
«У одних есть способности, у других нет. Но у каждого есть что-нибудь, пусть даже иногда только жизнь. Милосердный бог не для того нас создал, чтобы мы жалели о том, чего у нас нет. Человек с двумя талантами не должен завидовать человеку с пятью».
Очень важной в романе является тема жертвенности, отец Джордж Колдуэлл – Хирон, жертвует своей жизнью и своими мечтами ради своего сына Питера – Прометея. Очень символично звучит то, что Джордж произносит на своем уроке:
«Хотя потенциально каждая клетка в отдельности бессмертна, но, добровольно приняв на себя дифференцированную функцию внутри организованного содружества клеток, она попадает в неблагоприятную среду. В конце концов она изнашивается и гибнет. Она жертвует собой ради блага всего организма».
Джордж осознает, что если бы у него не было семьи, о которой нужно заботиться, его жизнь сложилась бы по-другому. Но при этом он чувствует и вину, что он ничего не может дать своему сыну, как и в свое время его отец оставил ему только «кучу долгов и библию». И эта жертвенная любовь отца проявляется во всем, даже в мелочах, особенно меня тронул момент:
«И Питер словно откуда-то издалека видит, как его отец, теперь идущий рядом с ним, прикрывая его своим телом от ветра, снимает с себя вязаную шапочку и натягивает ее на застывшую голову сына».
Питер понимает всё это и хотел бы чем-то порадовать отца, дать ему какой-нибудь повод гордиться им.
«Быть может, меня мучило, что Дейфендорф мог дать отцу нечто ощутимое – выиграть заплыв брассом и двухсотметровку вольным стилем, а я не мог. Стесняясь своей кожи, я не выучился плавать. Водная стихия была мне недоступна, и я влюбился в воздух, строил воздушные замки и называл это Будущим; там я надеялся вознаградить отца за его страдания».
А с другой стороны, он отчасти обижен и обвиняет родителей, что у них плохой дом, плохая машина и живут они не в большом городе.
«Эта просторная, хорошо оборудованная кухня была так непохожа на тесную, наскоро устроенную каморку, где стряпала моя мать. И я не мог понять, почему одним людям удается решить хотя бы бытовые проблемы, тогда как другие, вроде моих родителей, обречены всю жизнь иметь никуда не годные автомобили и холодные дома без уборных».
В «Кентавре» писатель, как художник зарисовывает свои воспоминания, увековечивает их.
«Вероятно, именно эта возможность остановить, удержать улетающие мгновения и привлекла меня еще пятилетним малышом к живописи. Ведь как раз в этом возрасте мы впервые осознаем, что все живое, пока оно живо, неизбежно меняется, движется, отдаляется, ускользает и, как солнечные блики на мощенной кирпичом дорожке возле зеленой беседки в ветреный июньский день, трепеща, непрестанно преображается».
Это картина его юности. И только теперь, спустя время он понимает, что всё это было прекрасно, было правильно и необходимо.
«Я понимал, что вижу – глухой уголок Пенсильвании в 1947 году, - и в то же время не понимал, меня слегка лихорадило, и я бездумно покоился в прямоугольнике многоцветного сияния. Я страстно хотел запечатлеть это на полотне, все как есть, в непостижимом величии; и мне пришло в голову, что к природе надо подходить безоружным, отбросив перспективу, наложиться на нее, как широкое прозрачное полотно, в надежде, что если полностью ей подчиниться, получится отпечаток прекрасной и необходимой правды».
И это усиливается размышлением, что
«Всякая радость от бога. Где бы ни радовалась живая душа - в грязи, в смятении, в бедности, - всюду являлся бог и предъявлял свои права <…> всюду, где люди хоть на миг испытывали радость, прокрадывался бог и приумножал свои вечные владения. А все остальное, все, что не было радостью, исчезало, низвергнутое, ненужное, несуществующее».
Осознание своего счастья, понимание любви очень часто настигают человека слишком поздно. Вот человек и обречен на то, чтобы или с тоской вспоминать о прошлом или с волнением думать о будущем, постоянно упуская настоящее.
«Смысл отрывка в том, что, лишь когда она поворачивается и уходит, он видит ее во всем ее блеске, видит ее подлинное величие, видит, что она ему не чужая. Так часто бывает в жизни. Любовь приходит слишком поздно. А дальше идут трогательные строки – он кричит ей вслед: «О, почему, почему не дано мне коснуться тебя, поговорить непритворно с тобою?».
P . S . Блаженство в неведенье.
