Книга посвящается всем уральским и прикамским фамильным древам и родам, изломанным судьбой и эпохами, но находящими в себе силы, несмотря ни на что, жить, развиваться, давать новые ростки и хранить память об ушедших поколениях предков.
Правописание и пунктуация в книге – авторские.
Памяти нашего деда, отца и брата, Павла Харитоновича Ширяева
посвящается...
От автора: Воспоминания Ширяева П. Х.
Давно зародилось желание написать, хотя бы в виде краткого изложения, о жизни и быте семьи Ширяевых, из которой происхожу сам. Аналогичное пожелание высказывал мне и мой старший сын Павел.
Думается, что и другие мои сыновья и дочери так же будут заинтересованы этим повествованием. Полагаю, что и внукам нашим будет интересно знать, какого они роду-племени?
Не разбираясь в литературных приемах изложения подобных повествований, не гарантирую выдержанности стиля. Думается, что будет оно построено в виде отдельных рассказов и даже не в хронологическом порядке.
Запись таких рассказов будет производиться от случая к случаю, по мере того, когда что вспомнится и как найдётся время сесть к столу.
Поскольку память стала уже не надежным руководством в задуманной работе, то и плана повествования не составляется.
Что касается редакции и стиля изложения, а также и правописания, надеюсь, что кто-либо из моих потомков когда-нибудь заинтересуется всем написанным здесь и быть может, отредактирует и изложит более грамотно, чем это смог сделать я на старости лет. (Написано 12.12.1976 г., г. Пермь, П. Х. Ширяев).
Воспоминания Ширинкиной (Ширяевой) А. П.
Наш отец, Ширяев Павел Харитонович, с детства был наделен неутомимой любознательностью, прекрасной памятью, стремлением познать и освоить все, чему учила жизнь. Нелегкие для народа 20-30-е, да и последующие годы и в жизни отца – все способствовало анализу и пониманию исторической значимости многих событий, навсегда оставалось в памяти.
Вспоминал, что когда был маленьким, не разрешали одному выходить со двора. Но если старших не было дома, выбирался в подворотню через собачий лаз посмотреть, что там, на улице, и тем же путем возвращался во двор. Лет в 5-6 наизусть повторял отрывки из уроков старшего брата, если Афанасий читал что-либо вслух.
После войны, когда в нашей семье родились и подрастали Вера, Анатолий, Сережа, отец иногда читал нам Пушкина, Некрасова, читал очень выразительно, артистично, изредка по случаю рассказывал и о своей жизни, для нас неизвестной.
Записывать воспоминания отец начал только после 1975 года, а родился он в 1903 году, но так все живо и образно, как будто не прошло столько лет, указаны фамилии односельчан, кто, где жил, с кем рядом, их дома в деревне, где стояли, какие они были.
Благодаря воспоминаниям отца, у нас есть сведения из родословной от прадеда, т.е. почти от основания их поселения. Узнали мы о жизни и быте своих предков, об их родных местах, да и своего отца лучше узнали и поняли, жаль поздно. Кроме автобиографических воспоминаний, есть в его наследии и рассказы, услышанные от деда, прадеда. (Написано в 2007 г ., дочь Алевтина Павловна Ширинкина (Ширяева)).
Воспоминания Ширинкина П. С.
Автор этой книги – мой дед, Ширяев Павел Харитонович. В честь него меня и назвали. Эпоха, в которую он жил, не позволила ему своевременно опубликовать свои записи и воспоминания о прожитой жизни. Не смогла это сделать и моя мама, Ширинкина (Ширяева) Алевтина Павловна. В последние годы своей жизни мама упорно, день за днем, разбирала почерк отца и набивала текст на печатной машинке, а летом 2007 года, предчувствуя близкую кончину, уже почти не вставая с постели, надиктовывала на кассетный магнитофон, особо интересные фрагменты и сюжеты из воспоминаний отца. Когда мамы не стало, у меня оказались весьма обширные записи деда и мамин голос на магнитной пленке. Повинуясь зову предков и сыновнему долгу, много лет чувствовал ежеминутную «жажду» довести дело до конца и наконец-то опубликовать эти записи.
Сейчас есть устойчивое ощущение того, что удалось реализовать, при помощи моих родственников и коллег, что-то очень важное – как сейчас принято говорить «кристаллизовать пассионарность», – сохранить энергетику генеалогического древа, прорастающего из глубины веков. Из села, из пашни, из всей уральской земли, из самой «Серебряной Елани», из нашего общего фамильного дерева: Ширяевых, Копытовых, Беловых, Шуровых, Плешковых, Силиных и многих других.
Хотел ли мой дед, чтобы эти записи, наконец-то, были опубликованы? – думаю, он был напрочь лишен тщеславия и графоманства, но, получив в руки, еще «горячую» книгу из типографии, наверное, был бы счастлив. Жаль только, что этому значимому моменту никогда не суждено сбыться. Книга есть, а ее истинного автора давно нет в живых, однако уже есть внуки и правнуки, есть и наша родина: Прикамье, Свердловская область, Урал и у многих фамилий и родов есть своя «земля обетованная» – свое «материнское поле», – своя «Серебряная Елань».
Стоит несколько слов сказать о названии самой книги. Поскольку издание вышло под научной редакцией культурологов А.Л. Глушаева,
Ю.С. Колчановой, А.В. Бушмакова, то изначально предлагалось название «Записки старого человека», но мы выбрали «Серебряная Елань». – Позвольте, скажет читатель, это что-то из жизни и творчества Павла Бажова и Степана Щипачева? Да, отчасти… Однако это название наше, по-праву, можно сказать генетически.
Для чего вообще человек однажды садится за стол, берет бумагу и ручку и начинает писать воспоминания о прожитой жизни? Возможно, в назидание потомкам и от желания поделиться яркими и примечательными моментами своей жизни? Быть может, чтобы «защититься» от всепожирающей мировой энтропии и всепоглощающего праха, ведь с нашим уходом в вечность остается только память, а Слово, оставленное на бумаге, это еще и практически единственная надежная основа в нашем мире для сохранения памяти. Однако, в случае с моим дедом, думается, не верно ни первое, ни второе, – смею предположить, что эти записи о пережитом, были для него своеобразной духовной опорой, стержнем, в откровенно не простой жизни, но все эти переживания он носил в себе до преклонных лет.
Большая часть мемуаров Ширяева П.Х. представлена воспоминаниями о детстве, деревенском быте, рассказами о предках и старших в семье, о еще более старой, и поэтому во многом безоблачной, жизни. Неожиданно между ярким детством в селе и жизнью в родительском доме, в воспоминаниях наступает перерыв. Годы жизни в период революций, Гражданской войны, эпопеи раскулачивания на селе остались для нас в восприятии автора практически тайной. Очевидно, это были такие черные и тяжелые эпизоды, что вспоминать о них ему не хотелось, да и 70-е годы XX века, когда он начал записывать свои воспоминания, еще к этому не располагали. Об этом страшном времени рассказывала больше сестра Ширяева П.Х. – Августа, но ее повествование не вошло в эту книгу. Приведу только одну фразу от нее: «Когда раскулачивали, забрали все… даже детское старое одеялко…».
Так что в итоге этим можно объяснить очень краткие воспоминания о войне, тезисные – о предвоенной жизни и в основном читателя ждет обращение к детским годам, где Ширяев П.Х. мог дать полную волю своему творчеству, с целью сохранить для внуков и потомков язык, обычаи, традиции и колорит деревенской жизни, пока российскую деревню еще не захлестнула волна революции и коллективизации, и вообще крушения надежд на жизнь, в которой люди его времени, наверняка, разочаровались, надеясь лишь восполнить все утраченное в жизни своих детей и внуков. До конца дней, его, наверняка, мучил сонм вопросов к власти, за которую он воевал, но ни словом, ни делом, ни даже намеком или случайным «разговором на кухне» в узком кругу семьи он не позволил зародиться у детей и внуков вопросам, которые бы могли негативно сказаться на их будущем.
Таким погруженным в себя из-за контузии я и обрел этого человека в уже в своих отрывочных детских воспоминаниях. Тогда мне казалось, что он всегда был таким: невысокого роста, седым, лысым, с большой круглой головой, покатыми плечами; с уголками рта, опущенными вниз, и какой-то отрешенностью от внешнего мира, даже можно сказать кротостью, которые, конечно, были следствием контузии и нарушенного слуха, но в тоже время голос его был тверд и звучен. И в те немногочисленные случаи, когда я был свидетелем демонстрации его характера в полную силу, плюс ощущение своеобразного железного стержня внутри, – впечатление было чрезвычайно суровым и лишающим всякого возражения этому человеку не только со стороны окружающих, но и всех членов семьи. В тоже время мне никогда не приходилось видеть утверждение его собственного авторитета среди родственников для всеобщего уважения к нему и даже какого-то подчинения. Возможно, в более ранние годы он вел себя как-то иначе, и все эти вопросы были разрешены в семье задолго до моего рождения. Но авторитетом и уважением среди близких он пользовался, как говорится, непререкаемым.
Никогда мне не приходилось быть свидетелем его перебранок со своей второй женой, моей бабушкой – Марией Федоровной Ширяевой (Копытовой). Возможно, все семейные бури и «дождливые сезоны» прошли значительно раньше, и спорить и делить ко времени появления внуков было уже нечего. Но, возможно, их никогда и не было, ведь у этого человека это был уже второй брак, непростые довоенные годы жизни и война, с которой он со всей пронзительной для всех и себя очевидностью мог не вернуться. Поэтому он дорожил семьей больше, чем об этом задумываются люди в наше время. С бабушкой они были чрезвычайно немногословны, но по ощущениям действительно были взаимно дополняющими друг друга половинами. Смотрелись они очень примечательно. Когда деду стало уже за 70, он как-то усох, похудел, уменьшился ростом, а бабушка, наоборот, на моей памяти всегда была крупной, можно сказать, дородной, как тогда говорили – широкой в кости. Так что мне всегда казалось, что дед ниже ее ростом, правда, от этого он не смотрелся менее значительным. Но когда они были вдвоем и смотрели на своих внуков, оба излучали степенность, доброту, стабильность, спокойствие, какую-то деревенскую чинность, а их лица светились улыбками радости. Возможно, главным объединяющим началом было их общее деревенское происхождение, многодетные семьи родителей и любовь к земле, к тяжелому и непрерывному крестьянскому труду и, конечно же, пережитые ими годы.
Перед самой войной, в Краснокамске, как видно из мемуаров, они успели развести огород. После войны какое-то время у них был сад, а под окнами двухэтажного дома на улице Вижайской летом всегда цвели цветы, росли яблони и крыжовник, что было завистью всей улицы и, конечно, предметом вожделения всех местных мальчишек. Взаимоотношения пожилых супругов я могу охарактеризовать сегодня только одним словом – «гармония», что подтверждает много раз повторявшийся утренний эпизод, врезавшийся мне в память, во время пребывания в гостях, – у «бабы с дедом». Утром дед молча приходил на кухню, на которой загодя уже все парилось и варилось. Дед редко вставал до самых преклонных лет и тяжелой предсмертной болезни позднее 7 утра. Но бабушка, по моим сегодняшним предположениям, для того, чтобы все было готово к семейному завтраку, вставала не позже 6, а может быть, даже в 5 утра. Мне даже сейчас не вспомнить, здоровались ли они утром с дедом и какими фразами обменивались, но перед дедом неизменно в качестве утреннего блюда появлялась тарелка с творогом и стакан с простоквашей. Не помню даже, подавалось ли после этого еще какое-то блюдо… Дед степенно ел творог «только его» мельхиоровой ложкой с почему-то почерневшим черпаком, возможно, потому что было давно стерто покрытие. Мы так и знали между внуками эту ложку как «дедову». При этом нам брать ее не запрещалось, – никто бы не наказал, – но почему-то между внуками и другими родственниками это было негласным правилом. Может быть именно потому, что всем без исключения хотелось взять эту ложку. Такое отношение к ложке говорит о твердых правилах и традициях, установленных в семье. Так вот, дед скрупулезно ел творог и простоквашу с белым хлебом с какой-то необычайной строгостью и педантичностью, словно это был обязательный и важный ритуал. Делал он это молча, иногда щелкая зубным протезом, внимательно и как тогда казалось сердито глядя на меня, сидящего напротив, на другой стороне стола. Бабушка все подавала и убирала молча, но я отлично помню, какой обязательной фразой заканчивался завтрак. Всегда съев все до последней крошки, не спеша выпив чаю, вставая, дед говорил достаточно громко, так чтобы это слышали все присутствующие, будто мантру: «Спасибо, матушка, Мария Федоровна!». В этой фразе дед особый акцент делал именно на слово «матушка», но в ней подсознательно его супруга должна была слышать не только свою заслугу за многолетнее супружество и материнство, а, как я сейчас понимаю, возможно, того самого «Матушонка» – прозвище по имени, как в детстве называл бабушку ее собственный дед, тем самым, пытаясь передать в этой дежурной утренней фразе всю любовь, внимание и передачу ощущения связи времен с их далекого крестьянского прошлого и всей прожитой жизни.
Дед вернулся с войны с тяжелой контузией и потому казался мне в детстве крайне сердитым, угрюмым, немногословным и каким-то отрешенным от реальной действительности. Честно говоря, я его побаивался, да и нрав у него был крутой, хотя в справедливости ему отказать было нельзя. Со временем семья разрослась, родилось много внуков, и в доме всегда было шумно. Каждый год, в День Победы лицо деда светлело, он еще накануне начищал ордена и медали, – а «орденскую планку» он носил всегда, даже в будни. Выправка у него, хоть и не кадрового военного, но офицера, тоже всегда была на уровне: к ботинкам и брюкам никогда не было вопросов. С раннего утра, в этот праздничный день бабушка «жарила и парила» на кухне, делая свои знаменитые пироги, а дед уходил часам к одиннадцати гулять в центр города Перми и возвращался часам к трем-четырем к уже накрытому столу, за которым собиралась вся большая семья.
Запомнилось отношение деда к алкоголю. Трудное советское время и «фронтовые» граммы многих после войны скоро привели к алкоголизму и могильной плите, но он в этом плане был стоек. В дни праздников, юбилеев и семейных торжеств, дед всегда сидел во главе стола. У него была своя личная рюмка – «непроливашка», – максимум на глоток. И вот в начале застолья ему говорили: «Папа, надо рюмочку для сосудов принять!». Дед нехотя соглашался, выпивал и… переворачивал рюмку кверху дном – дальнейшие уговоры были бесполезны, впрочем, никто и не пытался предложить второй раз...
Во второй части своего повествования приведу лишь несколько эпизодов из детства, связанных с дедом. Думается, что этого более чем достаточно для заочного знакомства читателя с этим замечательным человеком.
* * *
С детских лет дед был хорошим столяром и плотником. Он умел хорошо и «правильно» работать с деревом. Как вспышка в детской памяти, очевидно связанная с сильной обидой и переживанием (наверное, в возрасте 4–5 лет), – эпизод, связанный с деревянной игрушкой, сделанной дедом для моего родного старшего брата Саши. Игрушечный автомат ППШ, полностью изготовленный из дерева, за исключением ствола, вместо которого дед приладил медную трубку. Форма и размеры были практически идентичны настоящему автомату, при этом дед, вероятно, выстругивал его по памяти военных лет. Деревянный автомат был выкрашен то ли черной морилкой, а затем покрыт лаком, то ли просто сразу покрашен так называемым «кузбасс-лаком», но эта вещь была пределом всех моих детских мечтаний! В первую очередь потому, что автомат был в распоряжении старшего брата, и, конечно же, мне его не давали! Особенно манящим выглядели деревянный круглый диск для патронов и умело примотанный брезентовый ремень. Даже позднее появившийся у меня пластмассовый игрушечный автомат «на батарейках» из магазина со светящейся лампочкой на конце ствола и с трещоткой, не вызывал такого восторга, как тот, самый простой деревянный автомат. Пожалуй, потому, что он был сделан именно дедом…
Аналогичная история была и с деревянным кораблем. В детстве мне неожиданно на глаза попался деревянный корабль, длиной около 40 см, настолько искусно сделанный, что вся его внутренность была аккуратно и кропотливо выдолблена стамеской. В наши дни без подготовки и особых умений это не удастся сделать никому, чтобы при этом не расколоть заготовку! При этом требуется спартанское терпение, ведь на эту работу уйдет как минимум несколько дней. Корпус корабля был аккуратно покрашен ниже ватерлинии блестящей коричневой краской, а выше ватерлинии, которую обозначала аккуратно наклеенная тонкая полоска из белой бумаги, борт был покрашен краской серого цвета «под сталь», то тут, то там виднелись аккуратно приклеенные бумажные иллюминаторы! Я не помню, была ли у корабля палуба (моя детская память не сохранила этого эпизода), но то, что эта по сути заготовка корпуса вызывала у меня детский восторг, не вызывает сомнений до сих пор. Но корабль опять принадлежал брату!!! – Ясно, что эта ситуация не обошлась без скандала. Наверняка я истошно орал, пытаясь вырвать эту игрушку из рук «конкурента». Дед вынужден был оперативно взяться за работу, и мою память до сих пор ласкают эпизоды изготовления другого кораблика, поменьше, – персонально для меня! Прямо посередине прихожей нашей квартиры, что была на улице Вижайской, к деревянному столу прикручены тиски, и дед, как мне помнится, абсолютно молча, взяв небольшую деревяшку, колдует над ней небольшим рубанком, разными напильниками и на его лице я вижу скромную улыбку творца. При этом его мысли, похоже, были где-то далеко – в его собственном детстве, в деревне. Я, наверняка, стоял рядом с открытым ртом, вдыхая носом запах свеже распиленного и оструганного дерева, так если бы был свидетелем изготовления Буратино самим Папой Карло. Рождение корпуса маленького кораблика вызывало у меня не меньший восторг, как если бы я увидел, как у названного старика из Италии, вдруг появляется и оживает деревянный человечек. В моем детском сознании уже вставали мачты, надувались бумажные паруса и этот маленький кораблик уплывал далеко-далеко и что интересно – не только в мое будущее, но и одновременно в далекое детство моего деда, сквозь войну, непростые предвоенные годы, обретение новой семьи и утрата старой, в те беззаботные детские годы, где можно было «бороться в опоясках», выбираться без разрешения взрослых на улицу, подлезая под воротами и ходить по весне «по вербочки»…
* * *
Как-то лет в 6, уже не помню при каких обстоятельствах, я заполучил путем обмена во дворе целый пистолетный патрон. У мальчишек нашего времени это было модно, и я естественно не преминул по молодости лет похвастаться патроном перед дедом. Наверное, в такой ситуации любой взрослый устроил бы скандал, отобрал бы опасную игрушку, прочел лекцию о несовместимости патрона, костра и трамвайного рельса… Все обычно заканчивалось в таких ситуациях для вашей головы подзатыльником, а патрон «улетал» в форточку или мусорное ведро. Дед поступил иначе, и в той ситуации мне было скорее интересна его реакция, чем сам акт хвастовства. Дед с внимательным видом повертел патрон, одел очки, сдвинул их на кончик носа и выдал краткую историческую справку о типе патрона и видах оружия, к которым он предназначался во время войны. Затем он молча сходил за слесарными тисками, взял плоскогубцы, шило, молоток и, не говоря ни слова, начал разряжать мою «игрушку». Уже в те годы я понимал, что целый патрон куда «интереснее» для пацана, чем стреляный. Когда в ваших руках только пуля и гильза, и на пуле следы нарезов от ствола, а капсюль некрасиво примят посередине, – удовольствия мало. Но душевного сожаления я, почему-то, в тот момент не испытывал. Скорее всего, я не мог даже думать, чтобы возразить деду. Пожалуй, больше меня увлек сам процесс, который разворачивался передо мной.
Дед вдруг сказал: «Я когда с войны вернулся, у меня с собой был табельный наган и целая сумка патронов, – все дно было завалено россыпью». Очевидно прочитав на моем лице восхищение от такого «богатства», он поспешил заверить меня: «Я немного погодя, после войны, все отнес и сдал в военкомат».
Затем дед взял плоскогубцы, обхватил ими пулю и, слегка покачав ее, вытащил из гильзы. Затем он что-то вытряхнул из гильзы на дощечку. Перед моим взором появилась небольшая кучка черного порошка – пороха. Дед отвел меня в сторону от стола, зажег спичку и поднес ее к горке черного вещества, которая тут же мгновенно вспыхнула, отправив к потолку красивое кольцо сизого дыма. Потом дед взял гильзу и, перевернув ее кверху донцем, аккуратно зажал в тиски, поставил на капсюль шило и показал мне жестом, что нужно заткнуть уши и открыть рот, и резко ударил по торцу шила сверху молотком. Шило легко промяло капсюль, но ожидаемого хлопка почему-то не произошло. Очевидно, патрон был старый. Убедившись в безопасности предмета, дед аккуратно поставил пулю обратно в гильзу и вручил «патрон» мне. Так я, с одной стороны, лишился, в какой-то мере, вожделенного предмета для игры, а с другой стороны, получил интересный навык для будущего мужчины по разрядке боеприпаса.
* * *
Валенки, вплоть до 90-х годов XX века, были у народа в большом ходу, даже в городе. Сейчас же эту обувь можно встретить только в сельской местности. Моя бабушка, Ширяева Мария Федоровна, называла их не иначе, как пи́мы. В семье именно дед следил за состоянием валенок и всегда подшивал их с каким-то отчетливым рвением, часами просиживая за этим занятием. Таких эпизодов в моей голове сохранилось из детства не меньше десятка.
Технология была очень проста и в тоже время эффективна. Сначала из голенища старого валенка вырезалась подошва, при этом и здесь дед подходил к процессу крайне творчески. Подошва была не цельной, а отдельно вырезался каблук и отдельно сама подошва под основную часть ступни. Так что в нашей семье даже валенки были не простые, а с изыском! И вот дед сидит в прихожей квартиры при дополнительном свете настольной лампы, там, где он делал все столярные и хозяйственные работы. Правда, если работы приобретали особый размах, он перемещался в «дровяник» (сарай), недалеко от дома, где, как я запомнил, одно время держали огромную собаку, как говорил дед – с примесью волка. В детстве мне казалось, что это серое мохнатое чудовище с желтыми глазами. И хотя в дровяник мог бы войти целый мотоцикл, мне казалось, что собака занимает там все место, и в 4-5 летнем возрасте я вряд ли был выше ростом ее головы, – это собакоподобное чудовище звали «Джек». Сейчас я думаю, что размеры этого животного вряд ли являются преувеличением моего детского сознания, но вернемся к валенкам. Дед одевал очки с дужками, перемотанными изолентой, – они смотрелись на его лице как-то неуклюже, похоже явно не соответствуя по ширине оправы его лицу. Очки, как явно инородное тело, сползали на кончик его носа, и похоже мешали ему работать. Мне всегда казалось, что он одевает их для важности. Затем он брал обрезки старых капроновых чулок или колготок и, высунув от удовольствия кончик языка, нарезал их небольшими узкими полосками, длиной по 3–5 см. Выходя из-под ножниц, эти кусочки смешно скручивались и напоминали мне червячков коричневого цвета. Когда горка капроновых кусочков становилась на взгляд деда значительной, он неуклюже поправлял очки, приносил свечку, которая стояла в туалете в баночке из-под майонеза так, чтобы стекающий парафин от зажженной свечи не попадал на табурет и мог быть затем использован повторно. Дальше начиналось настоящее волшебство! Дед удобнее и основательнее подсаживался ближе к зажженной свечке на основательном деревянном табурете голубого цвета, который в детстве мне казался чрезвычайно гигантским и массивным и, конечно же, неподъемным. Думаю, он и в правду мог выдержать слона. Дед переворачивал валенок, требующий ремонта, кверху подошвой, зажимая его между коленями, прикладывал «каблук» или «подошву», подготовленные заранее. Правой рукой он брал шило, слегка натыкал капронового червяка на его острие и подносил к горящей свече. Капроновый червячок вспыхивал и мгновенно начинал плавиться, при этом нещадно чадил и извивался, а дед мгновенно, не сбивая пламя, засовывал горящего страдальца между подошвой и основным телом валенка. Описывая свои детские воспоминания, я конечно же, пишу слово «дед», но в этом процессе он действовал столь быстро и ловко, что не всякий молодой человек может управляться столь сноровисто и молниеносно с этой работой. По прихожей распространялся неприятный запах горящего капрона, но дед продолжал свое действо, раз за разом, нанизывал очередной червячок на шило, поджигал и прятал его под приклеиваемую к валенку подошву. Не могу сказать, насколько этот способ приклеивания по современным меркам является эффективным, но в середине 70-х годов XX века никто не знал в быту разнообразия химической продукции для склеивания. Мучной клейстер, столярный клей, а, если повезет, то знаменитый клей БФ, – вот и все, о чем можно было мечтать тогда для нужд домашнего хозяйства. Уверен, что этот способ дед знал еще с послевоенных времен, когда кто-нибудь нашел способ применить интересные свойства капрона. Хотя хочется напомнить живущему сегодня молодому поколению, что в те времена капрон был в большом дефиците и в цене у слабого пола, так что в дело можно было пустить уж совсем негодные чулки, оцениваемые модницами того времени как настоящее достояние.
* * *
Одним из самых ярких эпизодов, врезавшихся в мою детскую память, был рассказ деда о войне. Как-то в классе 6–7-ом, накануне Дня Победы (апрель 1986–1987 гг.), нам в школе дали задание – опросить в семье ветерана Великой Отечественной войны и узнать какие-то эпизоды военной поры. Я с удовольствием взялся за это задание. Через 2–3 дня мы с мамой пришли в гости к деду. Я приготовил толстую чистую тетрадь, и мы все сели за большой стол. Мама – напротив деда, а я – с торца, – посередине между ними. Я был в предвкушении интересных подробностей, которые в силу своего возраста, представлял крайне типичными, как в классических фильмах о войне. Например, как мой дед-герой «сотнями» косил фашистов из пулемета. Но то, что мне пришлось услышать дальше, привело к тому, что я вообще не записал ни одного слова, а в последующем школьном сочинении отделался какими-то общими фразами.
Всегда молчаливый, суровый и плохо слышащий от контузии дед, начал рассказывать и вдруг как-то сразу оживился и вдохновился буквально с первых слов! Он рассказывал, что служил интендантом (снабженцем) в 930 артиллерийском полку, 311 стрелковой дивизии, Третьего Белорусского фронта. Живых фашистов, кроме пленных, ему видеть не приходилось. И, по-моему, тогда это меня слегка разочаровало. Однако следующие подробности вызвали у меня шоковое состояние. «У нас была тяжелая дальнобойная артиллерия. И мы никогда не стреляли прямой наводкой. После работы нашей артиллерии «по площадям», в штаб приходили только сводки: уничтожено столько-то танков, автомашин и живой силы противника. Но когда приходилось перемещаться, вслед за откатывающимся на запад фронтом, мы проходили своей воинской колонной по местам, сравнительно недавно завершившихся боев, еще до прихода трофейщиков (специальные команды, собирающие оружие и боеприпасы, – П.Ш.) и похоронных команд, убирающих трупы. Наши и немцы лежали на обочинах и в полях вдоль дорог, в разных скрюченных позах, как их застала смерть. Повсюду распространялся противный сладковатый запах разлагающихся трупов. Так что многие из наших не могли есть. Этот запах проникал всюду…
Немцы часто бомбили наши позиции маленькими фосфорными бомбами. Если фосфор попадал на человека, спастись было практически невозможно. Так многие погибшие лежали, а в них день за днем, прожигая останки, чадил фосфор» …
Пока эпизоды этого рассказа немножко не подзабылись, я несколько месяцев не мог играть с ребятами в «войнушку», когда все во дворе делились на «русских» и «немцев».
Немного придя в себя от услышанного, я совершил очередную глупость, решив, что, если я спрошу у деда про его ордена и медали, то за каждой наградой обязательно услышу потрясающий рассказ о каком-нибудь подвиге. Я заставил деда достать китель и указал ему на Орден Красной Звезды. Мне эта награда нравилась больше всего: красивая темно красная блестящая звезда с серебристым солдатиком в центре, держащим на перевес трехлинейку. Дед на секунду углубился в воспоминания и начал рассказывать: «Меня как-то вызвали в штаб и сказали: «Ширяев, в артиллерийских тягачах (тракторах, – П. Ш.) кончилось топливо. К вечеру не достанешь – расстреляем». – Ну… Я пошел, – рассказывал дед, – мысленно готовясь вечером к неизбежному. Взял пару солдат в помощь, и тут мне один из них подсказал, что рядом есть станция, только что отбитая у противника. Мы пошли туда. Страха совсем не было: или немцы убьют, или свои вечером расстреляют… Станция была вся разбита, постройки дымились то ли после боя, то ли после бомбежки. Никого не было: ни наших, ни немцев. Мы нашли целую цистерну, и в ней оказалось нужное топливо, сбегали за трактором и оттащили цистерну поближе к расположению нашей части. Вот так, вместо расстрела, – задумчиво сказал дед, поглаживая награду, – мне дали орден…».
Про два других Ордена Отечественной войны, во избежание новых страшных историй, я просто не рискнул спрашивать. Но чтобы не показаться невежливым, ткнул пальцем в первую попавшуюся медаль – на ней было написано «За взятие Кёнигсберга». Дед снова оживился, тихонько потрогал медаль и сказал: «Ах, эта… «Кёнигсберг» – столица Восточной Пруссии (сейчас – город Калининград, – П. Ш.). Здорово немцы там закрепились, – все было отлито из бетона. Нам говорили с передовой, что наши тяжелые снаряды просто «отскакивают» от немецких укреплений. Сколько мы боеприпасов истратили! Сутки напролет стреляли наши батареи. Наконец, мы это каменное гнездо размололи. И уже оттуда я поехал воевать с японцами…».
В мой детский ум все эти эпизоды «ворвались» будто наяву, и они не имели ничего общего с фильмами о войне, которые были знакомы мне в детстве. Это был рассказ о какой-то совсем другой войне, в которую совсем не хотелось играть во дворе. Но больше всего мне запомнилось другое: дед был необычайно взволнован, глаза блестели, а сложное выражение на его лице я бы охарактеризовал фразой – «озлобленная радость». И он, вспоминая войну, кажется, был по-своему… счастлив!.. – Звучит это, по меньшей мере, странно, но сейчас, с высоты прожитых лет, я понимаю, что многие, кто пережил эту войну, навсегда в мыслях остались там, это была их жизнь, молодость, и они не собирались «вычеркивать» из своей памяти эти страшные годы…
* * *
В семье деда очень любили слушать музыку. В квартире на Вижайской улице всегда было много грампластинок. Особой любовью они пользовались у моей родной тетки, одной из дочерей деда – Ширяевой Веры Павловны. В те времена «достать» проигрыватель было очень сложно. Мне запомнился такой «аппарат» в виде складного чемоданчика так, что когда он открывался, на одной стороне можно было ставить пластинку, а в откинутой крышке был динамик. Естественно, что в раннем детстве меня не только завораживала эта техника, но и привлекала музыка, которая звучала в доме.
«К тебе приходят корабли
И паруса маячат алые.
На самом краешке земли
Ждет моряка гора усталая».
Однажды, когда мне было года 3…4, на одном из семейных праздников взрослые обратили внимание, что я, еще не умея читать, по цветным наклейкам на пластинках (интересно, что большинство из них были белыми, реже желтыми или фиолетовыми, с серебряными буквами) точно знал: где и какая пластинка, какая песня за какой идет и на какой стороне!.. – Поэтому меня стали просить при гостях подавать на проигрыватель виниловые диски и отгадывать песни «на заказ», – всех это очень развлекало, а я был рад стараться!..
«Пусть журавли несут по осени за моря свою печаль.
Феодосия, Феодосия – ты любви моей причал»…
В будни, когда родители были на работе, я был при бабушке. Она за мной хорошо следила, но заняться было особенно нечем: в советское время у нас было мало игрушек, – деревянные кубики и различные пирамидки, поэтому меня часто охватывала скука. Видимо, чтобы отвлечь, бабушка как-то уступила моим настойчивым просьбам и выдала «без разрешения» проигрыватель с пластинками.
«Тебе – днепровская вода
И телеграмм московских молнии.
Пусть будет жизнь твоя всегда
Счастливым солнышком наполнена!».
Похоже, мы с бабушкой так частенько «договаривались», – но поскольку проигрыватель был достаточно ценной вещью и мне явно не по возрасту, она мне его не включала, поэтому, по малости лет, я, конечно же, нещадно царапал пластинки, вращая захватывал их руками и портил иглу звукоснимателя. Особенно мне нравилась пластинка с фиолетовой наклейкой, на ней была песня, которая очень нравилась:
«За годом год за веком век
Уходят и не возвращаются.
Пусть каждым утром человек
В красивом городе рождается!».
Однажды, меня застал за этим занятием дед, и поскольку я действительно в этот момент, портил пластинки, дед приказал у меня все немедленно забрать. Прошло, наверное, пару дней и снова дед обнаружил меня одного в комнате, сидящим на полу и с печальным видом крутящим, вместо грампластинок, крышки от… кастрюль и ведер! При этом я напевал: «Феодосия моя, Феодосия»… Увидев это – дед прослезился и сказал мне все немедленно вернуть…
«Пусть журавли несут по осени
За моря свою печаль
Феодосия, Феодосия
Ты любви моей причал…»[1]
* * *
Помню еще в раннем детстве время, когда дед начал записывать свои воспоминания, которые далее ждут вас в этой книге. Готов вкратце описать, наверное, одно из самых первых осознанных эпизодов из своего детства. Им я и завершу свои воспоминания о родном деде, авторе этой книги. Комната в квартире на улице Вижайской, окна которой выходили в сад. Сумерки…
Я дремлю на мягкой перине, которая устилает большую кровать, сделанную из стальных трубок, так что на каждой спинке вертикальные палочки заканчиваются блестящими шариками, которые можно откручивать для игры. Перед моим взором только две однотонные стены: слева, возле меня и прямо у ног за спинкой кровати. На стенах обои, рисунка которых я сейчас не вспомню, но он явно никого сейчас не впечатлит. Комната освещается только настольной лампой, – таким несуразным «зеленым грибком», верхняя часть которого действительно подобна шляпке гриба и вращается в разные стороны. «Шляпка» крепится прямо к самой лампе, обхватывая ее двумя проволочными дужками. Я не вижу письменного стола и человека, который за ним сидит, но я знаю, что там сидит мой дед в майке с длинными лямками на плечах и в черных длинных, как бы сейчас сказали, армейских трусах. На столе большое количество желтой, дешевой, как тогда говорили, «пищей» (писчей) бумаги. А еще рядом с лампой стоит чугунный черный «Дон Кихот» из каслинского литья: одна рука у него сломана, а вторая держит раскрытую книгу. Пожилой человек кропотливо, с задумчивым и сосредоточенным лицом, строчка за строчкой, страница за страницей, упорно что-то излагает на бумаге. Тогда мне это казалось странным: вместо того, чтобы лечь спать, надо что-то писать, борясь со сном и дневной усталостью. Сегодня, по прошествии почти 40 лет, прочитав воспоминания моего деда Ширяева П.Х. и предлагая ознакомиться с ними читателю, я отчетливо понимаю, для чего все это было нужно… (Написано в октябре 2016 г., г. Пермь, внук Павел Сергеевич Ширинкин).
[1] Песня «Феодосия», исполняла М. Лукач.
