Семнадцатый век - это время создания великого искусства. Век, когда жили и творили величайшие художники, чьи имена навеки остались в истории. «Я, Хуан де Пареха» Элизабет Бортон де Тревиньо - это история раба Диего Веласкеса, которому повезло стать художником и самому войти в историю искусства, вслед за великим Мастером.
Мы публикуем отрывок из книги «Я, Хуан де Пареха», в котором рассказывается о приезде в Мадрид Питера Пауля Рубенса и его посещения вместе с Диего Веласкесом мастерской скульптора.
Тот день в 1628 году я помню как сейчас. В сопровождении герольдов и пажей в мастерскую прибыл Его Величество, облачённый в бархатный костюм цвета морской волны, с широким кружевным воротником. Его приход давно не обставлялся так торжественно, и Мастер, почувствовав, что грядет нечто особенное, отложил кисть и палитру и опустился на одно колено в ожидании новостей.
Король тут же дал ему знак подняться, положив узкую белую руку ему на плечо, на чёрный камзол.
— К нам в гости едет художник, которому покровительствует сама регентша Испанских Нидерландов , — сказал он по обыкновению тихо, слегка заикаясь и пришепётывая. — Его имя Пи тер Пауль Рубенс. Вместе с ним прибывает огромная свита, множество слуг и рабов. Все они будут размещены во дворце. Этот Рубенс, как мне доложили, знаменит на всю Европу. Дон Диего, прошу вас взять его под свою опеку на всё время, что он пробудет в Мадриде.
— Почту за честь, — ответил Мастер.
— В день его приезда я устраиваю приём и пир, а вечером — бал во дворце. Надеюсь, госпожа Веласкес будет в добром здравии и сможет присутствовать вместе с вами на нашем празднике.
Сказав это, король повернулся и сделал шаг к двери. Герольды поднесли к губам сияющие мундштуки своих инструментов, но король снова обратился к Мастеру, положив белую руку с длинными, украшенными перстнями пальцами ему на плечо.
— Диего, я не верю этим россказням. Никто, даже Рубенс, не может быть лучшим художником, чем вы. Но давайте воздадим ему почести, которых он ожидает.
— Я буду рад у него поучиться, — просто сказал Мастер.
Я решил, что он ответил так из вежливости, ибо вежливость присуща ему от природы. Лишь с годами я разобрался в человеке, которому принадлежал безраздельно. Он ставил искусство превыше всего и никогда не считал, что познал в нём всё, не кичился достигнутым. Он беззаветно служил искусству и для этого был готов учиться всю жизнь. Уже на следующий день, после дворцового приёма и банкета, Рубенс пришёл в мастерскую — крупный, широкоплечий, пышущий здоровьем, с изрядным пузом и курчавыми рыжими волосами. Его борода и усы отливали золотом. Быстро покончив с поклонами и комплиментами, художники занялись делом. Я чуть с ног не сбился, поднося новые кисти и тряпицы и натягивая холст за холстом. Рубенс показывал, как он пишет волосы, как работает с тканями и откуда получается удивительный цвет человеческого тела, который прославил его на всю Европу.
Общались они непринуждённо: Рубенс многословно и неплохо, хотя и с некоторой запинкой, говорил по-испански.
— Теперь будем писать обнажённое тело! Вы можете при гласить натурщицу?— спросил он вдруг, без всякого стеснения. — Я хочу продемонстрировать мои методы на деле.
Мастер вздрогнул. Испанский королевский двор отличался пуританскими нравами, и сам дон Диего никогда не имел дела с голыми моделями.
— Это невозможно, — объяснил он гостю. — Его Величество относится к таким вопросам крайне болезненно. Могу предложить лишь одно… Я слышал, что один известный церковный скульптор иногда пользуется услугами мужчин-натурщиков, хоть и не полностью обнажённых. Однако помните, что эти люди — крестьяне, чья жизнь проходит под палящими лучами солнца, и их тела — те, что вы увидите под лёгкими драпировками, — смуглы и жилисты. Вы не найдёте в них фарфоровой белизны и нежно-розовых тонов, которыми мы любуемся на ваших полотнах.
Рубенс воодушевился.
— Мои покровители рассказывали об удивительных талантах ваших скульпторов. Я очень бы хотел посмотреть, как они работают!
На следующий день герцог Оливарес устроил для них визит в мастерскую Гила Медины*, чьи многочисленные ученики работали по дереву и камню. Я сопровождал художников, неся под мышкой альбом для эскизов, с которым дон Диего не расставался.
Поскольку произведения Медины предназначались исключительно для церкви, под мастерскую ему отвели место в монастыре и полностью отдали в его распоряжение один из внутренних двориков, что было особенно удобно, поскольку натурщики высокого роста просто не втиснулись бы под своды монастырских залов и келий. Да и освещение во дворике получилось замечательное.
Герцог Оливарес вышагивал впереди, враскачку, сдвинув свою широкополую тёмно-зелёную шляпу на затылок, так что перья плюмажа свешивались на воротник. Встретил нас маленький, даже ниже меня, человечек с грубым и хитроватым, как у хорька, лицом.
— Это наш скульптор, лучший резчик по дереву во всей Европе, истинный христианин, посвятивший себя служению Богу, — представил его герцог. — Дон Гил, это Питер Пауль Рубенс, великий голландец, художник при дворе регентов. А это наш придворный художник, дон Диего Родригес де Сильва Веласкес.
Скульптор с поклоном сложил ладони и пробормотал:
— Чем могу служить вашим светлостям?
— Я, с вашего разрешения, просто похожу, погляжу, как вы работаете, — ответил Рубенс.
— Ни о чём не беспокойтесь.
— Чувствуйте себя как дома, — с испанской учтивостью ответил Гил Медина.
Пока дон Диего с Рубенсом гуляли по мастерской, я держался чуть в стороне и наблюдал за учениками скульптора, совсем маленькими, не старше шести лет мальчишками. Им давали чурбачки из мягкой податливой древесины и учили обтачивать её по заранее размеченным линиям. Ребята постарше умели уже больше. Они сидели за длинными столами и вырезали большие фигуры по контурам, нарисованным прямо на столешнице. Вдоль всех стен стояли самые разные скульптуры: и Дева Мария, и святые в ниспадающих одеждах, и огромные распятия, и ангелы, готовые раскинуть крылья и взмыть в небеса. Обнажённых фигур я не заметил, только едва прикрытые, но и тех немного: Иисус на распятиях, несколько Святых Себастьянов и ещё какой-то святой, которого я так и не опознал. Рубенс останавливался перед ними и подолгу всматривался в детали, даже касался пальцами обточенного дерева, а потом отступал на два шага, чтобы полюбоваться совершенством пропорций. Что он говорил, я не слышал, но всё понимал по ответам громогласного герцога Оливареса.
— Как же, как же! Я часто посылаю мастеру Медине приговорённых к смерти или каторге преступников, чтобы он мог работать с натуры. Крестьяне-то наши чересчур горды и обычно не соглашаются позировать обнажёнными. Зато осуждённые рады полежать голышом или даже повисеть пару часов на распятии. Если они соглашаются, я добиваюсь, чтобы им скостили срок. Когда живые люди корчатся на распятии, у Мастера Медины получаются по-настоящему страдальческие лица. Гвоздями мы, разумеется, никого не прибиваем, но долго висеть на канатах тоже, поверьте, не великое удовольствие. Настоящая пытка!
Да-да, так он и сказал! Я, Хуан де Пареха, слышал это собственными ушами. Сердце у меня ушло в пятки. Но Рубенс спокойно кивнул.
— Значит, все ваши натурщики — воришки. И вы не прибиваете их гвоздями, а просто подвешиваете на крестах.
— Именно, — поддакнул Медина.
— Я понимаю, что образ Христа до распятия и вознесения вы берёте с натуры, с живых людей, — продолжал Рубенс. — Но мне интересно, откуда вы черпаете вдохновение вот для этого? — Он кивнул на гигантское резное распятие с фигурой, чуть не вдвое боль ше реального человека. На этом кресте тело Иисуса уже обмякло, он был безучастен, то есть, несомненно, мёртв. Герцог раскатисто захохотал и, подойдя поближе к гостям, шепнул Мастеру и Рубенсу что-то, чего я не расслышал. Потом, по дав им знак следовать за собой, он увёл их по длинному коридору, че рез дверь, в другой дворик. Я тоже двинулся за ними, так как в мои обязанности входило сопровождать Мастера везде и всюду и носить за ним рисовальные принадлежности и мешочек с носовыми плат ками и кошельком, поскольку господам не пристало держать деньги в карманах. Однако мастер Медина меня остановил. Дверь за доном Диего и Рубенсом захлопнулась.
— Побудь здесь, они скоро вернутся, — велел мастер Медина и снова взялся за работу: он как раз завершал лицо ангела.
Я отошёл в сторонку и стал ждать. Тут ко мне подскочил один из подмастерьев и прошептал:
— Нам принесли умирающего. Мастер подвесил его на крест, и он там умер. А мы его рисовали. Это всё герцог устроил, без не го никак.
Меня обуял страх.
Маленький подмастерье хихикнул и посмотрел на меня искоса, с хитрецой.
— Он так и так бы умер. Его вообще приговорили к пыткам и смерти. Зато тут, у нас в мастерской, от смерти есть хоть какой- то прок.
Художники тем временем вернулись из соседнего дворика. Ли цо Мастера оставалось бесстрастным. Спросить, что он там увидел, я не решался. Неужели я так и не узнаю правды? Может, подмастерье всё-таки соврал — хотел полюбоваться на мой ужас? Сверстники меня частенько дразнили и били: ведь раб защищаться не может. Хотя нет, надо честно признаться, что, будь я свободным человеком, я тоже не стал бы с ними драться. Я бы от них убежал. Далеко- далеко. Любая жестокость всегда вызывала у меня отвращение. Всю жизнь.
Когда мы вернулись во дворец, Мастер отпустил меня — велел идти домой отдыхать. Я улёгся на свой тюфяк и попытался уснуть, но перед глазами всплывала череда образов и лиц: то похожий на хорька Гил Медина, то страшные страдания рас пятого Иисуса, то жадные и жестокие физиономии подмастерьев…
*Гил Медина - придуманный Элизабет Бортон де Тревиньо персонаж.
Перевод на русский язык Ольги Варшавер.
Читайте продолжение в книге «Я, Хуан де Пареха» .
