В статье, отчасти в форме диалога в ходе прочтения известных фрагментов из «Времени Мира» Броделя, манифестируются тезисы абстрактного и абсолютного становления.
Рекреационируется исходное вопрошание идеирующей абстракции стоимости и ее источника. Различие первоначального и расширенного воспроизводства капиталистического накопления. С целью продемонстрировать феномен границы определенного способа производства и его имменентные трансценденции и трансценденции, что ведут к трансгресии его собственных границ. С горизонтом
новейшей субстанциональности обобщенного описания тела принадлежности и всеобщего общественного богатства.
1Предисловие к началу «Времени мира». Стр.1
2. Ко времени. Стр.4
3.Купец. Стр 11.
4. И вновь «субстанция». Стр. 17.
5. И вновь сначала. Стр. 19.
1.Первая глава третьего тома, «Времени мира», Пункт: «Пространства и экономики : миры экономики». Глава первая: «Членения пространства и времени в Европе». Третий том: «Время мира». Две трети пройдено, но в методологическом смысле воз и ныне там.
«Короче говоря, из рассмотрения частного случая мы делаем вывод, что мир-экономика был суммой идивидуализированных изолированных пространств, экономических и неэкономических, перегруппировываемых таким миром-экономикой; что он охватывал огромную площадь ( в принципе то была в ту или иную эпоху самая обширная зона сплоченности в заданной части земного шара);что обычно он пренебрегал границами крупных группирований истории».[1]
В общем и целом, трудно не согласиться с методологической стратегией подобного рода. Индукция, по форме напоминающая математическую, тем более, что только ни может напоминать ее наиболее общую форму, производит абстракцию, что в дальнейшем становиться неким регулятором обобщений и анализов, в том числе, и дедуктивных выводов, более конкретного толка. Рассматривается Средиземноморье эпохи позднего Возрождения, 16 век. Вообще говоря, математическая индукция — это наиболее общая форма любого математического формализма в определенном аспекте. Это ее вид: н+1. Это именно эта последовательность и ее алгоритм. Что, впрочем, может быть ложно наивно истолкована. То есть от возможности «передать» окрестности то же свойство, единичного факта сплоченности, делают вывод, что весь ряд последовательности именно таков, обладает этим свойством. Это, как если бы на основании смерти соседа, рождения у него ребенка, или женитьбы, делали вывод, что все соседи таковы. Но в определенном смысле, и в общем смысле математически формально, это именно так. По двум членам ряда и главное по алгоритму их связи, что в дальнейшем будет лишь воспроизводиться непрерывно тождественным способом по всему ряду касательно двух членов, делают вывод о всех членах ряда, коль скоро ряд и производиться таким механическим переносом совершения простейшего действия. Так можно обозреть не только весь ряд, но и все возможные ряды, прежде всего чисел. Просто и не просто, перебирая алгоритмы синтеза ряда. Н+1 это простейший. 2н +1 будет отличным, но не столь далеким. Вопрос идеалиста откуда «троица», свойство, что передается по членам ряда, до того, как ряд построен имеет формальные основания, но содержательно пуст. Просто потому, что нет никаких идеированных свойств в уме от века, в готовом виде для начала. Они ищутся, и часто в том числе и простым перебором. Как и сами последовательности. Изобретаются как технологии. Впрочем, миллиарды лет эволюции жизни и разумной жизни, приуготовляют к чему-то подобному. Уже растение, это гений отбора из среды, последовательностей, что составляют его потоки. С каждым большим скачком отбор улучшается и убыстряется. Вопрос о том, откуда троица содержит в себе, кроме прочего ловушку отсылки к тому, что ниже пояса. А вот в голове семь «дырок» равно симметрично относительно полового диморфизма. Математическая индукция таким образом равнообъёмная дедукции по абстракции, идеализации и т.д. Как только это было понято, дедукция лишилась той власти, что обладала большую часть интеллектуальной истории. Она возможна, только после того, как индукция в пределе по простейшей форме математическая, даст ей общие термины для конкретной области знания. В общем смысле понятия или числа. А другого, надо сказать, кроме конкретного в собственном смысле, и нет. Формальная логика, это регион, и это признавал даже такой заядлый идеалист как Гуссерль. Класс — это объект, а объект — это в общем смысле его выделенное свойство. Более того класс объект и свойство — это алгоритм их построения, н+1. Короче, так же как можно быть предвзятым предрассудками можно быть предвзятым общими понятиями и пиететом к ним. Но в определенном смысле без них, как и без чисел, очень сложно обойтись в познании, каково бы оно ни было. «Мир экономика», это в каком-то смысле и объект или субъект всего повествования, столь же универсальный, как и бытие в нем, что может быть по ту сторону всякого объекта и субъекта.
Но ведь как раз и было бы интересно узнать, какового основание выделения подобной области мира экономики. Что за свойство? А не видеть, как заранее предполагается то, что необходимо вывести, мир экономика, как условие процветания и роста. В подобных историях теоретические понятия часто являются финансовыми алгоритмами. Если же речь и вправду идет о истории, то было бы несомненно значимым признать герменевтический круг с самого начала, а не стучаться в него как в стену или в колесо белки. И еще более другое дело, объяснить почему герменевтический круг неизбежен при рассмотрении истории. Почему он адекватен. Это не делает ни Дильтей, ни Гадамер. Хайдеггер лишь намечает этот вопрос. Ответ между тем прост, но прост как жизнь. Одна из его формулировок говорит о том, что производственные единицы могут быть самими условиями, собственного производства. Эта особенность жизни, например, протеины. Клетка не контролирует их рост он фантастически случаен в виду ее механизмов. Но протеинов нет вне клетки. И напротив клетка без протеинов не просто не существует, но теряет возможность к эволюции. То есть не только к «производству» видов, но простейших приспособительных реакций. (Это отчасти подобно тому как носитель –протеин– текстура упорядочения клетки. ) Труд только более высшая или складчатая форма чего-то подобного. В общем смысле общественное богатство, что создается в общественном производстве. Другое дело объяснить, почему именно в этом месте и времени, в возрастании общественного богатства, накопление стало и производственной единицей, и условием роста – миром экономикой, субстанцией, что оказывается неуловимой «вещью в себе» или есть «условие самой себя». Почему и каким образом сложилось так, что труд стал производиться, как прибыльное дело. Это сложно. Сложно это еще и потому, что последующее движение развития, как раз стремиться нивелировать любые особенные факторы в становлении общественного богатства. Это и называют глобализацией. Просто потому, что оно желанно универсальным образом.
И вот что же мы видим или слышим. Для начала ничего кроме Чаадаева. Этого безумца, высочайше объявленного сумасшедшем. Оказывается, и Бордель и Суизи, и именно как французы, предвзяты фактором географическим, в не меньшей мере, чем россиянин московит. Впрочем, учиться у Монтескье оказывается никогда не поздно. Маркс не предвидел роли внешнего, пространства, «материи». Неизбывной раны между имущими и неимущими, что как в холодильнике или в циклах Карно, неизбежно должно воспроизводиться, дабы охлаждение имело место на одной стороне, а нагрев на другой. Но все то же, в том же принципе, известном еще Аристотелю. Надо ссылаться на вечную лишенность, тогда можно оправдать и прикрыть преступления, что так или иначе происходят в виду накопления общественного богатства и позволят большинству смириться с ними, в виду опять же общественного богатства, что уже достигнуто или еще только на горизонте. Такова незавидная участь прямо-таки дьявольская работа любого идеолога. И все же, трудно не согласиться с тем, что любая мировая религия располагает таким богатым символизмом, что позволяет ей прибывать непрерывно идеологий множества миров экономики. Короче, все эти споры с Марксом, можно оставить в стороне. Они большей частью глупы в виду простой идиосинкразии к меркантилизму и физиократии, спору земли в виде вещи, и мира, в виде абстрактного количества. Эта неразличимость как известно вступает в силу всякий раз, когда эти темы, меркантилизм и физиократия, перестают быть предметом прямого рассмотрения. А ведь это только поверхность идеологических воззрений капитала. Все остальное Бродель склонен относить к «экономизму» Маркса. Не это действительное достижение Броделя. Но схема истории Европы, что ему удалось в результате гигантской работы буквально воплотить в некоей ткани исторического повествования и развертывания. То, что наиболее близко нам в виду ситуационной логики это «грамматика цивилизаций», не текст, а само направление. Нужно признать, что ему удалось вычленить некоторые концепты, если ни («алгоритмы»), что позволили ему выделять из многообразия исторических фактов или событий сходные, что можно было бы охватить неким одним местом или названием. Второй том «материальной цивилизации», начинается с предисловия, в котором намечается этот горизонт, что не может не быть нам близок. Конечно, в силу известных причин он смазывается моментально всяческими оговорками, что с одной стороны позволяют избегать ответственности, а с другой укоренены в самих вещах.
«Основываясь на сколь только возможно внимательном и беспристрастном описании, я попробовал «ухватить» закономерности и механизмы, своего рода всеобщую экономическую историю (как есть всеобщая география). Или же, если вы предпочитаете иной язык, построить типологию, или модель, или Даже грамматику, способную по крайней мере определить смысл нескольких ключевых слов, нескольких очевидных реальностей. Однако без того, чтобы упомянутая всеобщая история претендовала на совершенную точность; без того, чтобы предлагаемая типология была бы всеохватывающей, а тем более — полной; без того, чтобы модель в самомалейшей степени могла быть формализована и верифицирована; и без того, чтобы грамматика давала бы нам ключ к экономическому языку или речи экономики (если предположить, что таковые существуют и что они в достаточной степени остаются одними и теми же во времени и в пространстве). В общем, речь шла о том, чтобы добиться вразумительности, рассматривая те сочленения, те формы эволюции и, в не меньшей мере, те колоссальные силы, которые поддерживали традиционный порядок и то «косное насилие», о котором говорит Жан-Поль Сартр. А значит — об исследовании на стыке социального, политического и экономического круга явлений».[2]
Впрочем, вместо того чтобы объяснить градиент нам дают его готовым, всегда были империи и богатство, что их отчасти обеспечивало, отчасти только и появлялось вместе с ними. И при этом ни слова о золотом миллиарде и странах третьего мира, что и инспирирует подобное рассмотрение. Более того, различие богатых и бедных, что было всегда, надо думать, как и онтологическая разница, и есть условие и производственная единица. Может быть, но это уже не история — это гора. Отсюда романтизм и его высказывания, шахты и успехи. «Любая история всегда мировая», надо думать, как Джомолунгма. Но ведь если следовать этому афоризму, для истории как раз нет географических преград, если это история. Гора не может быть преградой, преграда отсутствие свободы преодолеть ее. В этом смысле хлеб есть потому, что его едят. Сартр, если не Фихте, написал это задолго до того, как Бродель осуществил свой синтез Европы в большом нарративе, в состоянии коллатеральном материалистическому пониманию истории.
Второй том в этом смысле, отчасти свидетельствует еще о не полностью сложившемся методе, или скорее его потоко-образной трансформации в методологической рефлексии, что сопровождает написание истории. Что лишь к третьему тому, обретет некое сходство с фрагментами известного текста о методе политической экономии в существенных пунктах. Теперь же только «наблюдение».
«Чтобы идти таким путем, не существовало иного метода, помимо наблюдения — наблюдения непрестанного, изнуряющего зрение; помимо обращения к разнообразным гуманитарным наукам плюс систематического сравнения, сопоставления опыта, имеющего одну и ту же природу, не слишком опасаясь, как бы при таких необходимых сопоставлениях между довольно малоподвижными системами анахронизм их не сыграл с нами дурную шутку. Это тот сравнительный метод, который более прочих рекомендовал Марк Блок и которым пользовался я в соответствии с концепцией длительной протяженности. При нынешнем уровне наших познаний нам настолько доступны многие данные, сравнимые во времени и пространстве, что возникает впечатление, будто не просто сопоставляешь опыт, рожденный волею случая, но почти что сам ставишь эксперимент. Таким вот образом я и построил книгу на полпути между историей, первоначальной ее вдохновительницей, и другими науками о человеке».
Впрочем, то, что все дело идет к программированию или стратегическому планированию пусть бы и в виде экспериментальной разработки уже просматривается. Это теперь предмет непосредственной ясности, что любой подобный текст — это некий в большей или меньшей степени проект предписание, основанный на синтаксисе некоего языка «высокого уровня» понимания истории, что позволяет не только играть в нее и с ней, но и проектировать будущее. Его существенным отличием от закона является то, что его можно не запускать в пробег или не играть, когда не хочется, в то время как закон, по-видимому, отчасти принудительно вводят в исполнение. Более того, его незнание не освобождает от ответственности по нему.
2. Ко времени.
Короче, есть еще и, по крайней мере, фактор времени. Бродель не смотря на кропотливую и вдумчивую работу, которую он проделал с послевоенной эпохи, годов с пятидесятых двадцатого века, не говоря уже про довоенные источники, на которые он ссылается, устарел по факто логическому охвату. Нью-Йорк это его непревосходимый горизонт в примерах современного мегаполиса. Последняя треть двадцатого века оказывается почти вне его рассмотрения. Объединение Европы, которое он же и выписал, несмотря ни на что, немыслимым событием. «Зоны» и «острова» богатства, архипелаг метрополии, если не «Гулаг архипелаг». То, что делает его возможным, как обратная сторона градиента.
"Господствующие города не оставались таковыми вечно, in aeternum, они меняли друг друга. Это было верно на вершине и верно на всех уровнях иерархии городов. Такие передвижки, где бы они ни происходили ( на вершине или на середине склона) , из чего бы они ни проистекали( из чисто экономических причин или нет), всегда были показательными. Они прерывали спокойных ход истории и открывали перспективы тем боле ценные, то они бывали редки. Когда Амстердам сменял Антверпен, когда Лондон сменял Амстредам, или когда около 1929.г. Нью Йорк обошел Лондон, это всякий раз бывало опрокидыванием огромного исторического массива, выявлявшем хрупкость прежнего равновесия, и силы такого равновесия, которое должно было утвердиться. Это затрагивало весь круг мира -экономики , и последствия, как можно заранее догадаться , никогда не бывали только экономическими".[3] Выделив внутреннюю и внешнюю часть мира экономики, обозначив его центр и периферию Бродель констатирует, обращаясь и отталкиваясь от повестки дня нынешней современности: " Отсюда возникали различные виды неравенства, разность потенциалов, посредством которых и обеспечивалось функционирование всей совокупности. И отсюда то" международное разделение труда", по поводу которого П. М. Суизи говорит нам, что Маркс не предвидел, что оно конкретизируется в виде [ пространственной] модели развития и отсталости, которая противопоставит два лагеря человечества - имущих и не имущих( have и have not ) - разделенных еще более радикальной пропастью, нежели та, что разделяет буржуазию и пролетариат развитых капиталистических стран".[4]
Историк, видимо, не может быть и в известной мере и физиком, коль скоро его схемы не метафизичны. Схема градиента господствует уже давно. Чем больше градиент различия, тем больше может быть желание, но у градиента может быть и иная отсылка - это рана. Рана пропасти между периферией истории капитала, тех, кто в ней не участвует, и тех, кто ее делает, гораздо глубже чем та, что носиться самим буржуазным обществом, недостатки которого могут быть продолжением его достоинств. Та же схема развивается и Броделем, именно неизлечимая рана между метрополией и ее по ту сторонним не имущим и не имеющим доступа горизонтом людей, залог истории, что все еще сохраняет свою открытость, и, следовательно, и будущее. Из этой схемы теперь следует, что золотой миллиард вообще что-то хочет только потому, что все еще могут быть известного рода страны, Африки и Латинской Америки, Южной Америки, и скорее всего это, теперь, в том числе, и желание каким-то цивилизованным образом отгородиться от них, построить стену. Впрочем, стратегия Трампа не единственная. Спору нет, в виду предпринятых масштабных действий все может выглядеть так, и все же, сказать, что: Тесла, Фалькон или Аппл существуют только благодаря таким ранам было бы наивно. Наивно несмотря на то, что Тесла была инициирована человеком из ЮАР, а Аппл инициировал человек, выросший в приемной семье и часть своей жизни проведший без обуви за медитацией в Индии. Все же, было бы наивно все еще длить эпоху детских теорий сексуальности, сдобренных возвышенным языком благопристойности. К чему не имеют доступа и тем более свободного, не имущие? Удивительным образом как к долгам, так и к средствам производства, что могут быть как раз средствами вернуть долг. Богатство богатых стран– это долг, прежде всего самим себе, потому он может быть по некоторым подсчетам так огромен, иначе им не зачем было бы жить, и парадокс средства производства могут быть как раз не нужны всем, коль скоро долг исчезнет и не зачем станет жить. Те, кто получат доступ, могут получить все это с лихвой и именно тогда, когда Морган Стенли, придет на их землю. Что же привлекает, что позволяет мириться с метрополией, в которую скорее всего тянет сбежать, после того как банки познакомят с новым образом жизни и опустошат прежние ее образы? Видимо, кроме прочего, некие «абсолютные» значения ее уровня, ради которых беженцы в Европе, готовы годами жить в лагерях практически без каких-либо предварительных условий, лишь бы прорваться по туннелю или через Ламанш в мусульманские райки Лондона.
Здесь, таким образом, может быть видна некая имманентная поломка схемы, центра и периферии. Образ круга или сферы, это неизбывный геометрический архетип подобных авторов. От Броделя до Слотердайка. Мы, напротив, не ожидаем абсолютного крушения Нью Йорка, что, впрочем, отчасти уже произошло, как известного рода трассировка влияния. Но, напротив, совершенно иной схемы распределения и главное производства общественного, на этот раз действительно мирового богатства. Вряд ли, стоит слишком ожидать сильного падения каких-либо мегаполисов в пользу других новых или вновь оживающих прежних. Гонконга или Сингапура и теперь главным образом мегаполисов Китая с населением иногда в 100 миллионов человек. Но можно ожидать появления новейших. Сама схема единственного и одноразового исторического выдвижения может быть и радикально ставиться под вопрос. Многополярный мир означает только одно отсутствие полярности, трансценденцию географического фактора. Впрочем, это движение не скорое, но равно скоростное созданию в том числе и континентальных скоростных железнодорожных магистралей (300 -500 км час и более). Здесь, таким образом, главное многообразие разнообразных возможностей. Во всяком случае интересно посмотреть и сравнить глубину абсолютного падения вначале этой цепочки восходящих попеременно европейских городов и\или столиц, и в конце, после смены лидера, чтобы понять, о чем идет речь. В то время как относительное падение может быть и еще более гигантским. Нью Йорк – это «Большое яблоко», только начиная с 20 века и созрело оно к 60- 70, 80-м этого века. Но наиболее высокий средний уровень жизни совсем не в этом городе, но в Европе. Говорят, иногда в Швеции, что по всем меркам сошла со сцены еще в 18 веке как большой игрок. Не говоря уже о том, что Нью Йорк, периодически уступает звание самого дорого города, и в том смысле, что подчеркивал Бродель, «дороговизны».
И потому схема Броделя верна, как величина территории бывшего СССР, шестой части суши, что можно было пересечь на самолете за 70 рублей, максимальная цена на билет. 17, 5 долларов по «черному» курсу(1:4) конца 70-х годов. Что, цена на билет, могло равняется месячному заработку за вычетом налогов 12%, и было на 10 рублей больше потолка средней пенсии в 60 рублей. (1 руб= 100 копеек) При стоимости хлеба (500 грамм) 16 копеек. Оплате двухкомнатного жилья, но с одной спальней,10 рублей в месяц. И среднем заработке семьи при двух занятых в месяц, приближающимся к 300 рублям.
Итак, несмотря ни на что, вопрос о историческом генезисе градиента господства города над округой, все же ставиться, но только для того чтобы превзойти его в понятии мира экономики. Почему город господствует и не есть ли его господство лишь ожидаемое будущее и или вернее некое настоящее, о котором еще и еще хочется мечтать, тем более что оно уже достигнуто. По словам того же Броделя, город или рыночная экономика победил только в двадцатом веке. До этого момента вся экономика была, прежде всего, экономикой деревни или села. Все передовое, что производилось в городе, производилось для села и из села. Броделю нужно объяснить появление такого дела, которым могли бы заняться все и при этом, это не была бы Земля, всеобщее богатство и средство производства. То, на что можно всем сесть, как на Землю, но не Земля. Появление такой темы, что никогда бы ни кончалась, просто потому что разделение труда, что только и порождает новые темы производства общественного богатства частным образом, заранее встроено в нее. И что же это, это свободный наемный труд. Именно это «занятие» нивелирует различие города и деревни, вернее переопределяет его. Поэтому Бродель зря так быстро отбросил Смита и Рикардо. И тем более обошел Маркса, ради надо думать французской самобытности, или скорее личного авторитета, интеллектуального отличия от предшественника или нежелания выполнять уже проделанную работу, пусть бы и в некоем стремлении предоставить расширение.
Другими словами, никто не собирался отрицать различия или градиента между столицей и провинцией. Его определённой или, прежде всего, исторической значимости. Но таким же образом, каким невозможно, оказывается, свести все к абсолютной прибавочной стоимости, невозможно свести первоначальное накопление капитала к простому грабежу или различию в уровне старта, к двойному стандарту, который еще и всегда был. К экстенсивным, а не интенсивным факторам первоначального накопления. Кроме того, Броделю нужно как раз объяснить род и его генезис, то есть, почему город владел средствами производства, а не исключительно деревня. То есть, не только то, почему он завладел самыми передовыми. И как таковыми условиями богатства, что деревня покупала в городе. Но покупала «на хлеб», то есть таким же образом очевидное средство и условие существования, как и основное средство производства, каким она владела, землей. Покупала так, что все время могла и шантажировала город этой зависимостью. Прежде всего, «обменивая» посредством денег, хлеб на железный плуг, который теперь работал ни кузнец, но кузница города. Почему сельский или деревенский кузнец, уступил все же, сначала городскому ремесленнику, а затем очевидно всем волнам промышленных революций. Причем уступил не сразу, но только к 20 веку, урбанизация в ходе, которого, действительно могла вдохновить Броделя на тот герменевтический круг, который он отныне и будет развертывать. Можно почитать Пушкина в ответ на сетования Броделя на отсталость, в том числе, и России, начала или средины 19 века, отчасти мнимые ужасы крепостничества и надо думать, на возможность быть демиургом своего полунатурального хозяйства и дешевый хлеб, в сравнение с пролетарскими кварталами Лондона. Конечно, это будет несколько странно, если не пошло. Впрочем, можно будет говорить и о личной трагедии поэта, обусловленного временем. Нет сомнения, здесь оценки Маркса и Броделя сошлись бы. За тем различием, что Бродель был бы, все же, «аккуратнее» в деле осуждения полицейского диктата Российской империи в 19 веке в Европе, в одном месте, и совершенно возможно не сдержан в другом. И все же, периферия и центр, это крайне наивные средства объяснения, они поверхностные без глубины. Они дают градиент данным. Впрочем, Россия – это особый случай, как, впрочем, и любой, в особенности к 19 веку, такой мощный город и столица, как Санк-Петербург, да еще на море, не может считаться провинцией, но и для Венгрии, это был было бы значимо. Это «Время мира», начало. Короче, очевидно, что экстенсивное приращение стран и территорий, на которых капитал становиться господствующим способом общественного материального производства, несомненно играет свою роль в первоначальном накоплении капитала и его истории, в воспроизведении этого первоначального накопления, а не только единства капитала, в постоянно новых формах. Да, действительно смена способа первоначального становления и накопления, как и формы капитала в Европе превращение его в промышленный началось как раз в эпоху Великих географических открытий и во многом несомненно, что избыток означающего золота и серебра Южной Америки, было необходим, для того чтобы Амстердам взлетел бы на невиданные высоты, впрочем, извлекая их уже у Испании в относительно честной торговле, тем что было произведено на месте. Трудно объяснить только экстенсивными факторами то, что поле Амстердама взлетел Лондон, и до сих пор удерживает на седьмом небе, фондовые и финансовые биржи, ни будучи уже даже Империей, над которой не заходит солнце, и разве что отчасти. Тогда, когда Амстердам первый раз проиграл, это произошло, кроме прочего еще и потому, что рабочий день наемных рабочих в 14 часов мог быть нормой в Лондоне, и так не работали не только крепостные, но и рабы в США. Именно отсюда следует тот теперь известный и ставший банальным тезис, что капитал ищет дешевую и согласную на большую продолжительность рабочего дня, рабочую силу. Иначе говоря, столь упорное акцентирование на внешнем, в котором капитал оживает, истощив все внутреннее резервы простым грабежом, часто выглядит монотонным, во всем труде. Признав мир экономики самодостаточным множеством, Бродель отчасти несомненно реактивирует «постоянный» теперь капитал истории номадического существования французского Двора в первых столетиях первого тысячелетия, в попытке объяснить почему эти множества будучи изначально частями планеты, сменяли друг друга за указанный им период истории, ибо он отчасти постмодернист. Не печь даже, а Двор целиком, странствовал. Сложна, таким образом, может быть история воспроизведения, как капитала, так и его первоначального становления. И явно, что без аутентичного творения капитала, оригинального порождения обойтись в таком процессе было бы трудно, как и в любой истории жизни. Верно, что капитал все время ищет новую жизнь, истощив прежнюю, коль скоро часто бывает последовательно выстроенным инстинктом смерти. Но подвергать жизнь истощению, в этом смысле он может только изнутри. Как минимум таким образом два фактора, внутренний и внешний, и их складки, составляют эту сложную историю. Для того чтобы что-то не механически переносилось из региона в регион, это что-то должно быть. Риск, на который пошел Бродель состоял в том, что, поставив во многом на геополитическую парадигму, он мог явно потерять предмет исследования и именно потому, что даже история Европы столь разнородна, что было бы трудно выделить всякий раз тот же объект исследования в истории ее экономик. Коль скоро, разнородные и исторически замкнутые экономические множества не дают единого качества или свойства кроме чрезвычайно абстрактных и тех, что выражаются большими афоризмами вида тех, что Бродель заимствует у Сисмонди, относительно непрерывная история таких множеств становиться невозможна, большая история рассыпается, Данилевский и Шпенглер, могли бы праздновать безусловную интеллектуальную победу. Нужно, видимо, отличать историческое становление структурно функционального единства некоего способа производства, в данном случае, капитала, от его ставшего единства. Но особенность подобного становления капитала, состоит в том, что оно имманентно воспроизводиться, причем во всех новых формах. (Это, как если бы курица рождалась теперь из яйца, теперь почковалась бы, а теперь просто живо рожала, а не вечно носилась бы с яйцом, с овалом.) Первоначальное становление капитала могли занимать разные временные промежутки. Но по крайне мере везде там, где была торговля уже был торговый капитал. Ибо путешествия заставляют ждать и давать в кредит. Возможность менять способы первоначального накопления или становления, это не только ответ и на вопрос о том, почему капитал до сих пор существует, но и ответ на вопрос, почему он вообще смог появиться. Впрочем, не забывая и его, подобно тому как Голландцы до сих пор торгуют луковицами тюльпанов и самими тюльпанами. Первому кризису перепроизводства условно говоря 400 лет, но Голландия до сих пор в известном смысле страна тюльпанов. И потому этот исходный пункт имманентного фактора, что становиться трансцендентным и приходит извне не стоит упускать. Не стоит совершенно нелепо упускать ведущее движение, что постоянно вновь и вновь в новых формах производит капитал в Новое время, как будто у него есть только внешняя форма единства D-D'. Верно, что исторически эта новизна, не могла не провялятся, в том числе, и просто экстенсивно, то есть в другом месте. Капитал воспроизводил первоначальное накопление «простым переносом», просто потому, что было куда переносить в Европе, Азии, Америке и Африке. Он и теперь этим занят. Это и теперь происходит, только в более общих масштабах. Но ведь и это ждет своего объяснения, ведь эти европейские города, что Бродель так легко выстроил в исторической цепочке попеременного возрастания богатства и вхождения городов в это возрастание богатства, должны были быть чем-то объединены, что бы перенос стал бы возможен. Не говоря уже о том, что они были радикально различны, и это и было время, самого, что не на есть первоначального становления и накопления. Это, теперь, можно говорить об относительно простом переносе из Лондона в Берлин или из Парижа в Нью Йорк. Из Нью Йорка в Гонконг. Из Гонконга в Москву или Санкт Петербург. Кроме того, Европа не умерла, как Рим, она стала единой, и с невероятно амбициозным проектом объединения и расширения. В силу этого процесса, вся ее прошлая история до сих пор и интересна, и Рим до сих пор оживает, пусть бы и в метафорах скорее относительно США. И это трудно объяснить простой сменой выдвиженцев в финансовой спекуляции или грабеже колоний. Пусть бы иногда дело и действительно выглядело так, что сначала Испанцы ограбили южноамериканских индейцев на все золото, а потом слили его в Амстердаме за товары, что не могли произвести. Прежде всего, на предметы роскоши. И подобно этому экономика бывшего СССР, была неким «золотом майя» для конкистадоров олигархов 90-х. Вообще говоря, Европа довольно далека от ландшафта тех гигабайтных компьютерных игр, которые иногда пишут в США, слишком ретивые, что же что и наверняка бессознательно, сторонники модели Броделя. (И не только его, Тойнби или Шпенглер, или целая плеяда русских мыслителей идеалистов, историков, все время подсовывали нам исход предшествующих формаций и империй, как неизбывную особенность истории, что де замыкается в культурно исторические анклавы никак не связанных между собой миров, что идут разве что в удобрения, будущим.) И что, так по молодости, надо думать, и страны, и возрастной, так легко раскрывающие свои стратегические планы и самое главное формы планирования. Нечего рассчитывать на закат Европы или ее гибель. Тем более, что он столь скоротечен, как и Восход. Мы могли бы сказать Броделю, все то же что сказали бы и Бахтину об абстрактном и абсолютном становлении. Но мы будем достаточно прилежно читать его, в поисках тех форм переходов(«скачков»), что не выводимы из предшествующего движения, и напротив релаксации, что каждый раз заново определяли возможности эпохи и ее трансценденции. Там, где будем обнаруживать явные совпадения с анализами, что уже давно были проделаны или еще только ищут своего автора, мы будем обнаруживать различия, что не будут туманить наш взгляд привычными раскладами, «смертью духа». Короче, в отличие от такого писателя, как Генри Миллер, Бродель, все же, историк и его нарратив, что говорят умер, как большой, позволит нам в не меньшей степени приблизиться к таким значимым пресуществлениям уже совершенных абстракций, что забыли откуда они взялись и свой путь восхождения, то благодаря чему они были сделаны. Но мы не будем стараться поддержать его именно как большой нарратив, и именно вследствие частичной монолитности схемы. Впрочем, в этой перспективе и тогда, отчасти будируя расовый психоз, всегда можно сказать, что именно Африка, похоронит Евразию и Америку, в своем историческом восхождении. Можно было бы подумать, что Америка предоставила афроамериканцам хоть какую-то свободу, тогда как Европа с ее колониальным прошлым, что было чудовищно, не имеет никаких шансов. И все же Лампедуза и вид на жительство, что желаем до безумия, как-то охлаждает этот пыл «справедливого исторического возмездия». И потому в виду законодательства многих стран, что против разжигания, в том числе, и расовой ненависти, можно было бы и забыть Броделя.
Это таким образом, отчасти наша позиция легального марксизма в России 19 века. Всемирно исторического значения капитализма, и его несоответствия абсолютной форме свободной индивидуальности, и, прежде всего, в экономике, где как раз и видят все свободы. Абсолютно обратимые переходы странны даже для природы. Но обратимости есть даже в быстротечной и изменчивой, истории, впрочем, Гегель мыслил время как всегда прошедшее. Но что делать, если таков оказался «откат» и высвобождение в этом штурме неба и от этого штурма неба, высот идей материалистического понимания истории.
Бродель для нас, таким образом, если не Фроянов, это персонаж очень похожий на сказочного кощея бессмертного, в недавно вышедшем полнометражном мультфильме о Иване-дураке и волке. У него начинается нервный тик, когда ему рассказывают истории.
Просто потому, что история справедливо, часто означает внутренне подвернуться внешнему, даже если внутренне во внешнем, в иголке, иголка в яйце, яйцо в курице, а курица еще не родилась. Впрочем, все эти игры со случаем, у к которому часто и склонны сводить историю, в конце концов, приводят только к одному, к зависимости от случайного трансцендентного предмета, в классическом примере, от головни, к року.
Нам могут возразить, каким же образом и теперь, можно говорить о первоначальном становлении или накоплении, если капитал уже есть, господствует и господствует глобально. Тогда как первоначальное становление — это период, которому предшествует совершенное не существование капитала. Можно вспомнить, едва ли не исходное определение события данное Кантом. И соответственно определить историю, как-то место, где только и происходят события. Это ее нулевой уровень далее не последний вопрос о статусе события. То есть более того, кризисы есть имманентная особенность этой структуры капитала и ее функций. Капитал как бы вбирает в себя свое становление будучи бытием, или напротив, становление и становиться самим бытием и именно в кризис. Или вернее все эти отчасти метафизические категории никуда не годятся. Верно, отвечаем мы. Первоначальное становление в этом смысле давно пройдено. И это давно, длится со времен Рима, если не морского союза Афин, или имперского Шумер. Торговый капитал современник многих событий. И его первоначальное становления давно пройденный этап. Поэтому Бродель все время и вспоминает про империи, что всякий раз заново и новые находят археологи. А именно в этих империях и между ними и их провинциями, торговый капитал и зарождается, как и кредит. Нужна мощь для далеких торговых путешествий и большого строительства, архитектуры, а они невозможны без торгового кредита. Впрочем, Афинам так и не удалось стать империей. И об этой неудаче повествует не кто ни будь, но Фукидид. Но морской союз Афин– это источник торгового кредита. И все же, Имп ерия. Подобно тому как антропологи, все время находят какого-нибудь человека, постоянно отдаляя границу его возникновения. Пусть бы и Бродель отсекал бы первоначально становление капитала, только к 20 веку. Когда город высвобождается от шантажа округи. Но развитие капитала столь гетерогенно, что многие вообще считают, что его больше нет. Не узнают. Похоронили капитал, как способ производства и уже давно, в отличие от Броделя. И именно на конец 20 века [(Вспомним Тофлера.)] Как совместить. И не только в НАТО, но в любом объединении стран. А вернее, как это возможно, что есть столь гетерогенная история одного и того же способа производства, от гигантского «латентного периода» в тысячи лет преимущественно торгового капитала, а не рыночной стихии индустриального производства, во всем гетерогенном многообразии ее совершения, вплоть до элементов государственного капитализма СССР. И вот что-то явно оказывается несовместимо. Мы поэтому говорим, свободный всеобщий доступ к любым средствам производства в форме развитого денежного обращения и главное капитала, что не возможен без свободного наемного труда, в политической форме демократий и социальной форме социализма (или страховки во всех видах, что есть одновременное производство кредита и рабочего в том числе и самим рабочим, что становиться буржуа в известных схемах) в порах капитала, в той или иной мере, социально ориентированного государства, вот что, теперь, фундирует движение в результате которого постмодерн это модерн в состоянии зарождения и таким образом модерн может быть едва ли не вечен. Просто потому, что его границы и есть постмодерн, выходя на которые он вновь порождает себя. Фундирует первоначальное становление и накопление капитала во всех новых формах. Вообще говоря, всякая жизнь живет на границах, прежде всего, и потому, мы все же думаем, что это миф о вечности капитала. Просто потому, что история не заканчивается на жизни. У нас она еще и разумная. Пусть бы, и для разумного сердца в разумной песне. Нам опять же могут возразить, но разве миф или сказка, мечта о скатерти самобранке не вечна, и не всегда ли подобный горизонт мог быть востребован, без, вообще говоря, какой-либо действительной надежды заполучить все это. Верно, вновь отвечаем мы. Замечая на это, что скатерть самобранка, это только супермаркет супермаркетов, потребление, а не производство, и скорее волшебная палочка. Но только со времени капитала труд стал юридически (формально) свободным, а количество и его поток воистину абстрактным. Стоимость окончательно отделилась от вещи с потребительными качествами, чтобы сделать ее своим «носителем», и главное от земли, что стала всего лишь одним из трех, минимум минимумов, источников дохода. Рынок стал мировым, а общественное производство, фундирующее абстрактный труд коррелят стоимости, глобальным. И возможность доступа ко всем средствам производства каждому, что и продемонстрировал купец, о котором речь впереди, еще более доступной и реальной. И таким образом наш миф – это скорее символическая логика, что мы и прилежно дезавуируем в компьютерном программировании.
(Кроме того, такие волшебные вещи скорее теперь могут научить тому каким образом производятся фетиши, достаточно просто возвести в бесконечную степень то, на что вы непосредственно смотрите: печку, скатерть, и быть может на известно какую палочку.)
3.Купец.
Генезис отдельного капиталиста и генезис класса в расширенном воспроизводстве капитала это таким образом не то же самое, что и первоначальный генезис, как индивидуальных способов становиться в той или иной мере, или, в той или иной степени, владельцем средств производства от которых иные отлучены. Так и целого класса в его разнообразных способах находить и извлекать выгоду из взаимно невидимой (слепой) зоны, что на поверхности выступает войной всех против всех, в конкуренции. Кроме того, капитал очевидно производит рабочего и первоначально именно капитал производит его. Но и обратным образом очевидно, что рабочий производит капитал и капиталиста, просто потому, что он только действительно производит, и все эти формы, могут и имели свои исходные становления, что могут отличаться от тех, что сменяют друг друга, когда капитал стал господствующим способом производства, в той или иной стране. Если бы никаких других способов производства не существовало. Если бы никакой другой способ производства не мог бы существовать одновременно с капиталистическим, то речь о первоначальном накоплении, в условиях господства капитала, что де постоянно воспроизводиться в новых формах была бы совершенно бессмысленна. Но это не так. И в этом известная истина схемы Броделя. Она основана отчасти на том, что всегда есть периферия, что недостаточно охвачена или «капитализирована». Но она не улавливает того простого обстоятельства, что социализм с какого-то времени, как и относительная прибавочная стоимость, это неотъемлемая часть капиталистического способа производства. То есть, дело не просто во внешнем, что еще не стало капиталом или его способом производства, и что позволяет ему мигрировать в новые области, воспроизводя первоначальное становление. Ради установления локально неизменного цикла извлечения абсолютной прибыли. Но в появлении трансформированной формы производства прибавочной стоимости и прибыли, что не связаны напрямую с увеличением экстенсивной (физической) эксплуатации рабочего, но напротив скорее с его статусом экстерриториальности производству, он может просто уйти. С какого-то момента оппозиция государственников и рыночников, становиться прямо неизбежной. Когда же это происходит, то не просто внешнее, потенциал экстенсивного роста, что не имеет и не встречает безусловного сопротивления, кроме плача стариков Тив. Или кризис, что есть, в том числе и способ рекреации, что ведет к возрождению капитала в новых условиях и в новых формах и способах, но касание абсолютной границы способа производства, становиться тем источником, что позволяет капиталу воспроизводиться. Именно в этом процессе возникают те тенденции, неизбежно искаженные этим строем, что ведут или намекают, что этот способ производства не вечен. Надо ли говорить, что это касание приходит изнутри. Просто потому, что капитал – это неутомимый поиск богатства и потому абсолютное богатство не может быть ему безразлично. Но капитал не является формой абсолютного богатства, формой, что позволяет сделать так, что богатство не будет более вопросом. Отсюда эта поверхность действительно двойной тенденции, что развертывается в виде раскодировки потока, встречающей постоянные инвективы геополитизации. Известная политическая экономия знает это в виде противоречия между общественным характером производства и частной собственнической формой присвоения и организации производства. Что является основным условием для замедления роста средней нормы прибыли и абсолютным увеличением относительного перенаселения. Что, тем не менее, не выявляет основное политэкономическое противоречие социализма в этом отношении, непосредственной и свободной недоступности всех, или вернее любых средств общественного производства, каждому и, таким образом, власти трудящихся в единой и единственной корпорации для всемирного народа. Тезис, что одновременно и дезавуирует всю ситуативную приуроченность афоризма Ленина, и понятия «корпорации». Но именно это условие может быть действительным местом всеобщности труда и его высвобождения от труда из нужды на господина. Продажа рабочей силы из нужды должна быть упразднена. Быть более пролетарием, чем пролетарий и более буржуа, чем буржуа. Теперь этот тезис отчасти некий водораздел мысли, что, как и всякий хиазм, может быть оселком выбора. Если теоретик отсекает первоначально накопление капитала и предпочитает иметь дело, только с полностью ставшим капиталом, неким структурно функциональным единством, что имманентно движется к трансцендентному событию революции. То есть к переходу в другую формацию. Это один способ мыслить, в том числе, и трансгрессию. Другой, тот что постулирует некую непрерывность первоначального становления для всей истории капитала начиная с торгового и заканчивая самыми последними формами, в том числе, и государственного капитализма в бывшем СССР или теперь в Китае. И та и друга позиция могут быть и часто встречаются, как реакционные и консервативные, вести к ревизионизму. Первая позиция, что была большей частью линией партии КПСС и является в некоем смысле ортодоксальной, парадоксально, как и вооружение СССР до смерти, может привести и приводит к некоему краху идеологии, как и политической системы административного государственного капитала, в целом. Вторая, несомненно, может и часто утверждает просто вечность капитала. Его бесконечное приближение к идеалу и, просто-напросто, конец истории на этой формации. И напротив и так и другая позиция могли, могут и являются, действительными истинами о капиталистическом способе производства. И таким образом могут быть имманентно революционными. Так Тофлер вслед за Броделем относит победу «капитала», что он называет второй волной, по хронологическом совпадению, прежде всего, над «землей», к двадцатому веку. И тут же начинает писать про третью волну на конец двадцатого века и начало двадцать первого. Это, как если бы капитал победил, чтобы сразу же проиграть. Это отчасти наивно. И, напротив, могут говорить, что капитал возник, как только вообще появился обмен. И что до капитала вообще ничего не было, кроме мифа, который и лучше всего забыть. И что он поэтому вечен просто потому, что был всегда. Можно, однако, указывать на различные эпохи развития капиталистического общественного отношения. И при этом очевидно исходить из того что оно не вечно просто потому, что когда-то возникло. И это противоречие очевидно результат присутствия, с некоторого времени, в том числе, и некоего исторического движения или тенденции, которым невозможно пренебрегать. Так, например, реклама велосипедного замка, что позволяет предоставлять велосипед в пользование группе людей, открывая к нему доступ через сеть, так как замок электронный и управляется из сети. Есть, по сути, некая реапроприация капиталом, в том числе, и возможного коммунистического производства, и распределения, в виде накопления. Но главное, это то, что уже теперь развертывает систему машин, в том направлении, что делает горизонт всеобщего свободного доступа вполне мыслимым. Впрочем, как и детализирует систему подавления и вытеснения в различных степенях приватности, что имеет эта система электронного замка. «Этого мы не берем». Тем не менее выглядит невероятно заманчиво, если вместо очередной попойки тесной компании в складчину, в складчину же купили бы велосипед с подобным замком.
Дело только выглядит так, что пар впереди, но это не так, в общем смысле, паровоз прежде всех «испарений» мысли. Электровоз, так тот просто потакаемый «заложник» сети. Что всегда уже впереди. Короче, «если мозг не едет, нет никаких мыслей». Внутренние развертывания капитала, как государственного, так и частного, его действительные трансценденции, часто гораздо более по ту сторону буржуа и пролетария, чем что бы то ни было еще, в этом совершенно невероятном движении, более буржуа, чем буржуа и более пролетарий, чем пролетарий, что отчасти совершается в возрастании общественного богатства. Впрочем, трудно забыть и обнищание или истощение двух главных источников дохода: земли и рабочего, что давно бы погубили капитал, вместе со всей эко сферой Земли, если бы, в том числе, не социализм или коммунизм, или скорее борьба с безудержным истощением всех источников дохода. Впрочем, некие способы урбанизированного выращивания картошки уже намекают на то, что капитал может вообще не касаться земли, так сказать буквально. И земля, как и рабочий может уйти. Просто потому, что все это происходит на каком-нибудь этаже небоскреба в комнате рядом с офисом. И таким образом можно перестать покупать картофель в супермаркете приобретя 3d принтер или мини конвейер, по его выращиванию, так сказать оптом. Войдя при этом в сервисную службу что и возьмет на себя все заботы о функциональности. Картошка растет клубнями вверх, ботвой вниз, и вырастает сразу чистой, быстро и много. Впрочем, с надеждой на уход, столь же эфемерной, сколь и тезис об отсутствии капиталистических тенденций в социалистических государствах. В этом смысле Мавроди мог бы сказать, что его схему просто ошельмовали тоталитаризмы и приверженцы оголтелого коммунизма. Но в то время, как и в США понимают, что и производство капитала на различных биржах и прежде всего на фондовой, может истощаться схемами Понцы.
Не стоит питать особой любви к власти, но борьба с капиталом и за капитал, в этом смысле, идет по линии снижения абсолютных степеней эксплуатации, с тем, чтобы снизить давление на начальство. Просто потому, что оно неизбежно вынуждено подчинять себя в большей степени при абсолютном росте степеней эксплуатации рабочего, земли или мошеннической «эксплуатации» капитала. Мэмфорд был в этом смысле большой работник, что был занят общественным трудом – благотворительностью, тайной фирмой, что обеспечивала организацию пирамиды, и открытой торговлей на бирже, которым он прикрывал основное дело мошенничества Это, вообще говоря, довольно много для одного человека и бизнесмена. Не говоря уже о иных исторических примерах, что свидетельствуют о необходимости для господ, вести спартанский образ жизни, что, впрочем, не гарантирует незавидного исхода. И поэтому в общем случае совет директоров, наблюдательные функции и/или «остаточный доход».
[ Мы не становимся глупее от того, что не можем сделать из этого все возможные выводы для каждой данной политической ситуации власти. В всяком случае не более, чем любое конечное существо. А они могут быть и чудовищны. Во всяком случае не глупее тех, кто исходя из своей ситуации видит их, глядя на этот горизонт, в отличие от нас находясь в ситуации или трансцендируя именно ее. Такова особенность всякого подобного рассмотрения истории и в том числе герменевтическая проблема, что и есть одна из ведущих проблем глобализации. В том числе возможности быть в цвете, оставаться в нем, несмотря ни на что. ]
Короче, на каком-то этапе анализа становиться совершенно очевидно, что все прежние категории можно отбросить, сохранив их для первоначальных стадий анализа. И потому, неизбежно различие первоначально становления и капитала, как ставшей структурно функциональной целостности в исходный пунктах, это первый том «Капитала». Подобно тому, как генезис форм воспроизводства животных и растений, может отличаться от генезиса видов или популяций. Это относительно разные вещи. Кит и собака млекопитающие. Воспроизведение существенным образом является внутренним и внешним, вынашивание и выкармливание — это подвижная граница, что обеспечивает продолжение рода. И потому можно говорить о гетерогенном единстве: зародышевого тока, вынашивания и выкармливания. Просто потому, что одно от другого могут существовать относительно независимо.
Но именно потому, что высвобождение свободы к возможности доступа к любым средствам производства в их порождении и творении, каждому, трансцендирует естественный отбор, было бы неоправданно проводить эти аналогии повсеместно и все время. Смерть человека, означает, прежде всего смерть его антропогенеза. Мы независимы от него в достаточной степени, чтобы сказать, наша история свободна по отношению к выделению из природного царства или скорее многообразия. Теперь, провозглашение кого-то или себя, животным, это отчасти социальная «игра», или «человеческое слишком человеческое», война или «достоевщина» во всех видах, если не «мое жития», которого нет. Но по тому же основанию, история человеческого общества, все еще не свободна по отношению к взаимодействию с природой. Сказать поэтому, что человечество беременно новым миром экономикой, это ровно ничего не сказать, или сказать только, что у соседа, или вот здесь и теперь, скоро родиться ребенок. Напротив, грядущие события могут быть сопоставимы с генезисом вида с той только разницей, что большинство особенностей этого генезиса вида будут релевантны для них, как кипение воды для финансового или экономического кризиса. То есть лишь афористически. Впрочем, это вопрос гораздо более сложный, чем любые построения Броделя. Короче, если генезис способа воспроизводства вида может быть родом, то в истории экономики, все может быть иначе, и он может быть более чем вид, и более чем род. В этом причина возможного постоянного революционизирования первоначального накопления?
Короче, повседневное накопление или упорядочение быта, экономия, с попытками одновременного выигрыша на покупке или продаже, на бытовых потребительских торгах и мелкой спекуляции, но прежде всего, в относительно неравном браке, что позволяет наживать благосостояние(«Женитьбы Бальзаминова»), после становления потребительского рынка, кажется, составляет некий наиболее устойчивый нулевой уровень улучшения жизни города и его жителей, процесса выравнивания с одновременным появлением новых градиентов, когда-то сложилось. Зомбарт, человек, что, кажется, мог бы замолвить слово за «еврейскую расу», будучи отчасти светским философом, в то время когда, даже церковь – колеблемый тростник отказалась бы,– многоразлично разжевал этот «ноль», сочленение которого только с одной единицей, дает порядок.
Вот что этот мыслитель отвечает на вопрос, что сам же поставил о возможности сохранения «еврейской расы» «И если мне теперь предложат вопрос, нахожу ли я
желательным сохранение этой расы, то я отвечу: трижды да —и по тысяче мотивам».[5]
Фрейд, что испытал на себе, что это за колеблемый тростник церковь, с точки зрения которой такое перформативное противоречие Зомбрата было бы крайне предосудительным, так как оно исходит из предпосылки, что вопрос существования или не существования какого-либо народа или даже расы людей, это вопрос политического, а не божественного решения. Что всегда уже было принято в пользу любых человеческих рас. Но Фрейд и в этом случае, надо думать, не ошибся бы, сказав, что в бессознательном нет «нет». Большая часть «AЭ» развертывается из этого предполагаемого диалога социолога, что де придерживается рациональных мотивов, и психоаналитика, вернее шизоаналитика, что во всяком случае, не всегда склонен доверять разуму, как часто марионетке в игре бессознательных желаний. Бред Зомбарта еврейским вопросом и отчужденным в форме духа капиталом просто разителен. Прежде всего, в виду различного рода политических хартий. Что провозглашают всех людей равными. Или предоставляют уравнивать их шансы, что разные от создания Богом всех людей различными, таким людям, как Кольт и Б. Гейц. То есть равным же доступом к неким средствам производства. И все же, ему трудно отказать в некоей степени рассудка, что относительно разумно ставит вопросы и отвечает на них.
Короче, очевидно, что все жители города не могут наживаться на всех жителях. И потому вопрос производства ни элиминируем. Просто потому, что абсолютный уровень обнищания все время повышается, если брать его в измерении среднего уровня жизни. И глупо было бы отрицать, что супермаркеты появились сразу же, как оно сложилось. Напротив, этот нулевой уровень повседневного накопления и сбережения, постоянно срезается, расширенным воспроизводством капитала во всех новых формах, как и воспроизводством его первоначального накопления во всех новых формах. Другими словами, невозможно объяснить те уровни богатства, что теперь существуют, простым на житием и относительно честным отъемом денег у тех, кто не нажился, а обеднел. Так же, как и простым грабежом колоний. Что де происходит циклично, как времена года. Просто потому, что вопрос воспроизводиться, откуда у тех, кого обжили («нас живут другие»), в свою очередь взялось столько деньжищ, что благополучно перекочевали в карманы тех, кто их нажил, в том числе и пребывая в накопительной аскезе. Или каким образом эти все возрастающие суммы были изначально вброшены в этот круговорот, что лишь сменяет их владельцев. Вспомним первый том «Капитала». Почему Парсонс так много говорил о предъявлении ожидания, как о социальном действии? Это отчасти просто, тот, кто владеет к некоему сроку или пункту большим богатством, может ждать, тогда как другой нет. И потому этот другой идет работать, так как не владеет в достаточной мере условиями собственного существования. Но откуда исходный градиент? Ответ как известно был и прост, и не прост, так как предполагал детальный исторический анализ первоначального накопления, что происходило в крайне гетерогенных формах различающихся от опыта городов Италии, например, Флоренции, или Генуи, или Венеции, можно вспомнить историю жизни автора Декамерона, до процессов огораживания в Англии. Когда действительно сначала нужно много бумаг подтверждающих владение землей, после продажа этой земли, и вложение в промышленное выгодное дело в городе. Что вот вопрос, откуда взялось? Что отчасти и рассказывает АЭ вслед за неким исследователем этих процессов в том числе и в Англии. Здесь, как известно, есть еще два вызова для здравого смысла. Это война, что не является средством наживы. И частная собственность, что не есть результат или функция насилия. Так вот этот процесс все время революционизируется. От страны к стране, от времени к времени.
Схема Броделя поэтому наивна, не смотря на видимость основательности, дело представляется так, как будто в силу изначального и постулируемого градиента или дифферента богатства, провинция или окраины, все вновь и вновь обманываются или надуваются городом, и потому он каждый раз новый и, каждый раз в новом месте. Спору нет, этот момент несомненно присутствовал, как и прямой грабеж колоний, например. Трудно отрицать что крупная буржуазная собственность на землю в Англии была замешана на насилии, огораживании, сгоне мелкого частного собственника с земли. Но это очевидно не единственные формы этого дела. Так теле канал «Дискавери» показал документальный фильм, в котором некий купец, или торговый агент перешел, если не из класса в класс, то из одного крупного подразделения класса в другое. Из мелкого бизнесмена смог бы стать средним. Начав с двух- трех сотен, если не десяток фунтов, просто купив и перепродав в Индии несколько машин, одну из которых привез в Англию и продал. Приобрел на вырученные деньги, теперь уже в Англии «Бакстер», приблизительно за 1500 тысячи фунтов, и продав его в Англии за десятки тысяч. Продавец Бакстера догадывался о возможной выгоде сделки, но ему нужны были наличные деньги в оплату дома, а ремонт «Бакстера» требовал связей и времени. У купца как раз был хороший знакомый, что и отремонтировал ему машину за вознаграждение и быстро. Предоставив только небольшой ремонт. Это «золотой запас» купечества. Что позволял постепенно переходить из гильдии в гильдию по степеням. Он рисковал, но риск оправдал себя. Пусть бы и было очевидно, что, как и в любом реалити-шоу ему не дали бы «утонуть». И потому сомнение было скорее методическим, но крайне приближенным к «боевому». Но это запас не единственный, и не самый значимый, не самый производительный на всем протяжении. Этот купец все время сидел в «Интернет», где и черпал информацию о товарах на продажу. И размещал информацию о возможности сделок. Но для поддержания уровня стендинга нужно все время покупать больше и продавать лучше, с выгодой. Не говоря уже о том, что нужно уметь плавать. Капитал обменивается только на капитал, выгодное дело на выгодное дело. Если не производить потребление или торговлю в маркетинге, то это тупик. Не говоря уже про простой грабеж, что быстро исчерпывает ресурс, как об этом и свидетельствует судьба золота Испании. И потому с какого-то момента законного накопления такому частнику, кажется, привлекательнее играть на бирже, что торгует ценными бумагами с помощью робота. И потому с какого-то времени ритейл это: сети, маркетинг и реклама, как минимум, приобретают индустриальный характер. Впрочем, как в случае некоего «бандитизма» и охранение, становиться индустрией услуг. Только таким образом они и могут сочленяться и взаимодействовать с индустриальным производством. Короче, если бы кто-либо стал бы утверждать, что капитал и его производство, это есть только выше описанная схема обогащения купца, то он вполне мог бы констатировать смерть капитала, как Гегель констатировал смерть искусства, как ведущей формы истины. Там и сям, что подобное могло бы встречаться, как ведущее к обогащению, и более того, в общем виде просматриваться, как абстрактная форма, но не более того. Ося Бендер, этот герой плутовского романа и одновременно первоначального накопления давно опочил. И именно поэтому, вспоминая год выхода в свет этой книги, мы задаем вопрос, в виду удавшихся, если не его «последователей», то граждан очень похожих на него, если не на Корейко, всех видов и типов в РФ, на бывшем пространстве СССР, почему все так живо и ново? Конечно этот отчасти риторический вопрос вполне может встретить смех, причиной которого будет указание на то, что всякое новое – это хорошо забытое старое. И все же явно, что существуют в том числе и массовые способы становления капиталистом, что отличны от всех предшествующих и прежде всего в виду наличия новых технологий производства в том числе и капитала. Иными словами, ставший способ производства вполне мог бы и давно закончиться, как и предсказывает первый том Капитала, и надо сказать что он и закончился. То есть предсказание не обмануло, просто капитал оказался невероятно стоек к революционным изменениям, в том числе, и собственной сущности, ибо интроецирует революцию в такую сущность. Это и есть основа формулы постмодерн – это модерн в состоянии зарождения.
Каталония, что теперь с обирается отделяться от Испании, это с какого-то момента, просто место вывоза капитала для Мадрида, а это уже совсем другая история. Различие этих процессов разительны. Если ранее провинция ограблялась, если не надувалась купечеством, то теперь она становиться производительным и богатым центром, что отчасти смещает градиент, и иногда так, что столица, полностью затмевается, как например в США и более того, столица, так никогда и не становиться финансовым и экономическим центром. Теперь же в силу статуса мировой резервной валюты, США вывозят капитал по всему миру. Это совершенно другой способ, впрочем, что часто дополняется войнами в регионах, но лишь для того, чтобы и далее продолжать вывозить капитал, а не грабить золотые запасы. Что не отменяет выгоды вывоза капитала, и «провинция» может быть относительно ограблена еще более, чем ранее, но и не есть обычный грабеж. И именно поэтому свобода — это основной лозунг вторжения и прежде всего политический. И часто во многом оправданный. Впрочем, так же, как и вторжение Наполеона в Россию, с желанием де освободить тамошних крестьян от крепостной зависимости. Теперь, если и есть автомобили, что могут конкурировать на мировом рынке, что производятся в России, так это как раз те, что сделаны на заводах по вывозу капитала. И именно эти заводы, поднимают планку производства авто, что уже сложилось, если оно выжило. Жигули или «Лада», этот завод в Набережных Челнах, что кстати так же был построен отчасти в виду вывоза технологий и капитала, производит машины, что конкурентно способны в некоем сегменте рынка, в том числе и в силу конкуренции заводов, что никогда по массе выпускаемой продукции не догонят этот гигант в Набережных Челнах. Просто потому, что заранее по мощности рассчитаны так, что могут покрыть только часть рынка и зависимую часть. Не смогут стать автономными производствами. Впрочем, именно совершенно ясно, что любая попытка создать мир экономику, что не будет пере привязывать доллар к своим производствам: ракет (делая спутники под ключ), атомным станциям, добыче угля или нефти, будет встречать естественное сопротивление США. Это неоколониализм. Любое производство таким образом пере привязывает доллар, и он пере привязывается к нему. И несмотря на то, что на фондовой бирже во всяком случае Российской, доллар, в основном пере привязывается к нефти. Тем не менее, золото, как мы помним уже целый год, может «хиреть» на низких ценах. То есть, это возможно, и возможно относительно легко и главное это давняя фактичность, что все время перекрывается мифом о золотой привязке валют. В то время как мы видели, уже купеческий капитал в достаточной мере свободен от того товара, в котором выражается стоимость. Даже если это драгоценный метал, а товар — это товар товаров – деньги. Купец из реалити-шоу, мог бы спекулировать на золотых изделиях, или просто на слитках золота, но он торговал автомобили. И мог проиграть от торговли золотом и этот проигрыш был бы укоренен в самих вещах. Впрочем, именно, теперь, в силу господства капитала эти схемы столь свободны в выборе той скрепы, что каждый раз служит связующим звеном в переводе стоимости из товара в деньги или из денег в товар– вещь, услугу или отношение.
4.И вновь «субстанция».
Было бы смешно если бы США и вправду отдали Де Голю (исторический анекдот о запросе обмена парохода денег на пароход золота) взамен много бумаги много металла(золота), что он потратил бы, если не в Германии, то в тех же Штатах, чем окончательно и разорил бы Францию. Или отложил бы в запас, в относительно разоренной после войны стране. То есть, имея пароход американских денег президент Франции Де Голь не знал, куда их деть. В то время когда в России 90-х, имея всего коробку, – учитывая еще и инфляцию это сущие пустяки,– можно было владеть правительством. Не говоря уже о нефтяных вышках. Впрочем, в 90-х, это происходило много спустя после Бреттон-Вудских соглашений. Но и обратно, все еще и привязанный к золоту доллар, пусть и номинально, не мог перестать стоить одномоментно. Этот исторический анекдот таким образом показателен. Коммунисты были в большой силе и авторитете во Франции именно после войны. И это они, надо думать, придали общему движению энергию статуса земли, вещи, металла, любви к золоту. Если же не они-то почему так часто в речах коммунистов можно услышать обертоны физиократов. Впрочем, была и истина запроса Де Голем, деньги то «американские», во всяком случае формально, это так.
Короче, перед лицом новых мультимиллионеров и миллиардеров от IT технологий, мы говорим наши абстракции, абсолютного и абстрактного становления, может быть, не пустой звук. Это и теперь с трудом мыслимо, что даже не пользуясь никакой бумагой, но просто написав какие-то знаки в виртуальном пространстве, можно стать сказочно богатым и уважаемым, в отличие от простого финансового спекулянта по схеме Понци. Просто потому, что это не будет даже обычной спекуляцией, но просто непосредственно общественным производством: Googl и FaceBook . Даже Бродель для нас, поэтому, воистину дореволюционный писатель.
Если абстрактное становление – это иное название для абстрактного труда коррелята меновой стоимости, мирового рынка и господства капитала, то абсолютное становление — это синоним некоего первоначального коммунистического или всеобщего накопления. Взятые как таковые, со стороны внутренней для капитала эти категории могут быть вполне оправданы в том числе и общей традицией философии.
Всеобщий свободный и универсальный в том числе и электронный доступ ко всем товарам и услугам. Это таким образом новейшая программа минимум, с тем чтобы обрести всеобщий и универсальный, свободный, в том числе и электронный, удаленный доступ ко всем средствам производства. В обществе совершенно революционизированном прямой демократией пусть бы и для начала социальных сетей. Это действительно горизонт, на котором можно перестать видеть, если не понимать под этим действием умного зрения, совершенный уход в антиутопию или фантазирование. Но именно этот горизонт раскрывает нам воистину всеобщее тело принадлежности абсолютного богатства. Свободное общество свободных людей или действительное единство всех людей и абсолютная система машин, имеющая топологический характер развертывания на весьма большом потоке энергии, с умной знаковой системой, в их непосредственной корреляции, действительно свободного, творческого труда, вот обобщенное описание всеобщего тела принадлежности абсолютного богатства. Как таковое Абсолют истории, который только и может раскрыться в ней историческими феноменами, позициями желания и общественного и сингулярного производства. Если это состояние можно назвать бытием, то абсолютное и абстрактное становление, это те самые переходы к этому бытию, без которых оно и не существует, и не мыслиться. Мы знаем о различных в том числе и сфабрикованных революциях. Но их критика наивна тогда, когда не видит в революции то, что невозможно сфабриковать и что лишь стремиться перекрыть ее де «стихийность» не дать ей перерасти в бунт. В этом момент истины основной заботы в том числе и специальных служб США, что пытаются экспортировать капитал в форме экспорта революций. И с другой стороны, не видят насколько ретроградны могут быть инвективы против «Интернет» или социальных сетей как таковых, только потому, что кто-то воспользовался ими не в благонадежных целях.
Что же это за первоначальное всеобщее или коммунистическое накопление? Очередной грабеж красных, что грабят, как и белые. Военный коммунизм бесплатных раздач продовольствия по карточкам? Продразверстка ради справедливого перераспределения? Нет, во всяком случае это не только все те формы коммунизма и социализма, что когда-либо встречались в истории в прошлом, и встречаются теперь. Наш ответ — это множественное многообразие разнообразного производства желания и с желанием в производстве нового новым в высвобождении свободы, в общественно необходимое рабочее время. Поскольку время — это неизбежно, так или иначе, в том или ином смысле, и, в той или иной степени, оказывается решающим для нашей эпохи. Но явно, что инспирация (воодушевление) или энтузиазм не исчерпывают высвобождения, просто потому, что могут сопутствовать и крайне порабощенному труду «за дарма» или «здорово живешь». И все же, именно в этих процессах желания в производстве, что объективнее любого объекта и субъективнее любого субъекта, и что не привязаны к какой-то выделенной мастерской, фабрике, конторе или роду деятельности, но и стоят того, это первоначальное коммунистическое накопление, что и есть трансгрессия капитала и происходит. В каком-то смысле мы говорим, это и есть наша мысль и наше мышление, что и есть не только познание, но и нравственность, и прекрасное. Что мы отнюдь не собираемся сваливать в кучу или сплавлять в отсутствие гетерогенности. Это накопление диффузно в определенном смысле де персонально и гетерогенно, разбросано по всему полю общественного производства безотносительно каких-либо из известных разделений труда, ролей, общественных установлений и процессов. И в этом смысле может быть относительно свободным от идеологий и их борьбы, как, впрочем, и некоей борьбы классов и разделений на них и, вообще говоря, любых разделений людей по какому ни будь из предрассудков. Оно может сочленяться с огромными денежными потоками, а может и происходит в совершенности оставленности чем-то подобным. В этом смысле, все, кто участвует, так ли иначе уже там. Проще говоря от «субботников», что рассеяны по разнообразным хобби, что могут быть просто непосредственно общественным производством и обменом, что имманентен производству, просто потому, что происходят в сети до коллатеральных основному занятию, профессии, интересов фрилансеров. Что в понятийном виде звучит скучно и занудно, но в непосредственном исполнении просто иррезистентно. И потому главное, что в этом направлении необходимо достичь это возможность быть занятым подобным образом в отраслях, что обеспечивают непосредственную материальную жизнедеятельность человека, материальные условия его существования. Сексуальность здесь понятно не могла не быть впереди. [И потому напротив к движению, что пытается извлечь ее из метафор и способов поведения питания.] [ В этом отношении, скорее не извлечение из сексуальности, но коллатеральное вовлечение ее инвестиций, что могут и должны быть направлены на производство непосредственных условий жизни является, в который раз снова некоей задачей. ]
[ Кто это «мы» и чье это «наше», могут спросить у нас, и почему это в публицистической статье, претендующей на толику научности, столько идеологии?
Мы с удовольствием бы ответили на эти вопросы, в особенности на первый, если бы сами знали, как себя назвать. Тем более в виду вторичной мотивации проглядывающей за этим вопросом. Впрочем, на последующий отчасти мы попытались дать ответ.
Что же касается идеологий, то мы согласны с тем, что из вообще нет. Если нам необходимо про отрицать образ врага, на который нельзя не злобиться, то ли сидя на цепи, то ли сорвавшись с нее. Но на всякий случай у нас есть проект разговоров идеологов, включая такие персонажи этой работы и заботы, как девушки по вызову или охранники системы исполнения наказаний, аналогичные разговорам о войне и мировой истории Вл. Соловьева. Предполагаемый отрывок мог бы включать фрагмент, выделенной из общей беседы, диалога с идеалистом, в которой тот, удивляясь ссылкам на сказки материалиста, предлагает ему существенно отредактировать текст, сократив его для краткости. На что тот отвечает, что запрос волшебной палочки наряду с атомной станцией это не блажь, а необходимость работы идеолога, которую идеалист должен исполнять, коль скоро его конек, это градиент желания что непревосходимо, и побуждает ценить жизнь принимать ее достойной того, чтобы проживать ее вплоть, как известно, до смысла смерти. А не просто осуждать некие трансгрессии существующего за отсутствие в этих «поползновениях» здравого смысла. Короче, объясняет идеалисту, что идеология — это не просто лож во спасение при случае обманывающая захватчиков относительно местонахождения соседа и таким образом спасающая ему жизнь. Но в том числе, и просто, и не просто, некая возможность вдохновить подобно скажем Луи Армстронгу на продолжение существования, ежедневной практики, в том числе, и бытового застенка золотой клетки для золотой рыбки, что отнюдь не испытывает в чем-либо материальной нужды. И вот девушка по вызову, в очередной раз вполне оправданно, как в свое время и киник, пеняет идеологу на то, что он болтун, и ее искусство гораздо занимательнее в этом смысле производства рабочей силы и желания жить. И для того чтобы в головах господствовали мысли господствующего класса, это должны быть, по крайней мере, мысли, а не лишь дисциплина власти, ее всепроникающее око подавления и вытеснения, сдобренного моральным назиданием. На что тот отвечает, что он вполне согласен с ней, с потомком Марии Магдалины, что болтать и мотылять для него, это почти то же что и для нее, только он делает это языком со словами. И что уж лучше поветрие, чем стойкое и повсеместное наведение идеологического и любого другого прицела с большой долей вероятности летального исхода. ]
15.09.2014 – 19.09.14.
5. И вновь сначала.
Но можно начать сначала. Первый том. Структуры повседневности. Если Бахтин рассказал нам, если не историю праздника, то смеха эпохи Возрождения в своем бесподобном тексте о Рабле, то Бродель взялся выписать будни этого времени, его «слезы». Если не смех сквозь слезы, что раздавался всякий раз, когда какой-либо новый мегаполис вновь обретал высокие цены и гиперболический рост богатства, возможность быть соседом человека что сказочно обогатился на каких-то тюльпанах, а не брильянтах или ростовщичестве золотом. Они поразительно похожи в констатациях той временной дистанции во всех смыслах этого слова, что отделяют нас от этого времени. Но далее можно встретить существенное расхождение. Если соотношение классического тела и тела гротескного таково, что классическое, довольно рано торжествует и официальное вполне вытесняет из культурного пространства гротескное тело. То структуры повседневности, что выделяются Броделем из многообразия исторических событий, уникальных по преимуществу и фактов, что, массово повторяясь, складываются в структуры, такое измерение, что вполне самостоятельно или, даже самодостаточно, существует вплоть до 1974 года, составляя порой до 40% национального продукта. Поневоле Обеликс и Астерикс из одноименного фильма, перестают быть сказочными персонажами в виду подобных цифр. И при этом историческая фактичность, отталкивает Броделя от схем Зомбарта или Кулишера, в описании этой материальной культуры, что он, как всегдашнюю повседневность, как тут не вспомнить про описания Хайдеггера в «Бытии и времени», противопоставляет собственно экономике, построенной на разуме и денежном расчете, экономике капитала. Итак, никто иной, как Бродель, может обратным ходом дать некий намек для понимания, в том числе, и такого трудного текста, как «Бытие и время». Именно несовпадение этих двух способов ведения хозяйства, к которым он условно свел их многообразие, может пояснить то различие в понимании времени, согласно которому способов временить его может быть, впрочем, так же условно, при всем их возможном многообразии сингулярных потоков, главным образом, два. Различие темпоральностей. Но не прямым образом. Вряд ли Хайдеггер, довольно рьяно осуждавший людей, в чьих сердцах, прежде всего, звенит золото, стал бы отождествлять аутентичную темпоральность с потоком абстрактного количества, а аутентичное бытие к смерти, с капиталистическим накоплением, прямо и непосредственно. Но стоит почитать внимательно то, что он написал о смерти, как непревосходимой возможности, как аналогии могут стать, едва ли не неизбежными. Короче у нас есть, что возразить, и тому, и другому. Итак, практикуемые народные деньги Граны, в рамках в том числе и так называемого галльского социализма. Это нечто, очевидно, отличное от потока абстрактного количества, в виде капитала или кредита. И все же, в той мере, в какой это деньги, а это деньги. То есть, некие средства учитывать в обмене равные доли одного и другого труда, они не уничтожают стоимостного отношения в обмене. Закон стоимости продолжает выполняться как некий искомый горизонт. И весь вопрос в том, удастся ли встроить в том числе и архаические формы этого стоимостного отношения, что воспроизводиться наряду с возможными предрассудками, в более развитые формы денежного обращения и производства и его окончательного упразднения. Прежде всего, это касается субстанциональной неизменности повседневности. Конечно, когда еще в ХХ веке, европейцы встречали пигмеев в джунглях, что-то подобное вечной субстанции человеческого бытия и отношений, не могло не «прийти в голову» при сравнении с некоторыми областями их повседневной жизни. Но повседневность, как и день, покрывает очень много мест, и то, что она может быть разной на разных этажах небоскреба, не делает ее тождественной. Впрочем, Бродель начал с этого с гетерогенности. Так же как и Хайдеггер говорил об историчности, в том числе, и повседневности. И все же, это противопоставление того, что происходит изо дня в день, новому порядку капитала и рыночной экономики, что был довольно долго порядком навязываемым, может быть в силу условности часто ошибочным. Другими словами, повседневность общий термин, для различия многоукладных экономик. Нам не хватало бы «среднего» термина между общим понятием времени дня и материальным производством, то есть большей дифференциации способов производства. Даже если их гораздо больше чем пять, взятых исторически, но необходимы еще и «азиатский» или «номадический», «кочевнический» или еще какой- либо из соответствующих названий исследованию и предмету, само это различие, все же, вряд ли может быть исключено. Кроме того, довольно часто именно расчетливое принятие во внимание дохода и расхода, в целях накопления, что само по себе трудно отличить от соответствующей повседневности капитала или его времени зарождения, трудно, таким образом, отличить как повседневность от повседневности людей, что не принимают в расчет деньги непосредственно или вообще не рассчитывают. Дело в том, что практика услуга за услугу, не всегда означает отсутствие расчета, и скорее этот расчет наивно и стихийно безналичный. Но цениться, прежде всего, стоимость, что и является основным условием обмена услуга на услугу, что укорачивает путь между агентами. Впрочем, скорее эта практика должна быть фактичностью крайне развитого рынка, как например, во Франции ХХ века 1974 года. Элиминация денег, это возможно первый шаг подобной повседневной экономики капитала к пластику и электронным деньгам. Пусть бы он и осуществлялся бы скорее, как его отрицание. (Но как только система всеобщего потребления с использованием электронных денег приобретёт массовый характер, что возможно, то почему не назвать пластик «граном» «зернышком». Но очевидно уже совершенно на иных уровнях производства и потребления, что всегда и всеобщим образом недостаточно.) Столетиями вымерявшийся цены и стоимости, массово повторяющихся услуг именно, таким образом, могут замыкать простым обменом, да еще и в 40 национального дохода. В противном случае, лишь влиянием коммунистов можно объяснить эту цифру, неким галльским социализмом, что, впрочем, стал возможен, именно по сказанной причине. Дело в том, что капитал может и не нуждаться в деньгах. Что само по себе довольно забавное высказывание. Как богатство может в чем-то нуждаться. Но не нуждаться, еще в этом прямом смысле отсутствия денег в посредничестве в сделках, отсутствия нужды в прежних формах денег и главное он стремиться нивелировать, как время обмена, расходы на обмене, так и сам обмен. Во многом это показал Маркс, но и Ленин. И при этом очевидно, что ни в чем другом капитал так не нуждается, как в абсолютном и относительном росте абстрактного количества. Но очевидно не просто самого по себе, как если бы где-то чисто росло некое число, по экспоненте, но накопленного живого труда. Вот это абстрактное количество накопленного живого труда, что позволяет покупать живой труд или рабочую силу, прежде всего, в оборотных средствах еще и еще, с тем, чтобы увеличивать вновь и вновь это количество накопленного живого труда. Предпринимая это в том числе, и ради власти над этим живым трудом, что вновь и вновь покупается, и есть капитал в одном из его определений.
Когда подобный способ производства, основанный на капитале, становиться господствующим, он проникает во все отношения, пронизывает и пропитывает их собой. Просто потому что обмен товаров по их стоимостям, то есть по количеству затраченного на их производство общественно необходимого рабочего времени, это некий предельный горизонт капитала. Другое дело, что он имеет место в исключительных случаях, как исторически, так и в виду различия цены и стоимости. Любой обмен, тем не менее, может стать или становиться, даже если это осуществляется бессознательно, расчетливым обменом. Справедливым. Могут быть бессознательные мысли, говорил нам Фрейд, и можно вполне уверенно сказать, что это большей частью за мысли, если речь идет о здоровых людях. Это в той или иной форме, подсчёт стоимости или цены. Что часто может осуществляться простыми операторами оценки хорошо или плохо, или полезно или бесполезно, но важно в количественном отношении количественным оттенком или с количественной интонацией. На длительной дистанции закон стоимости может таким образом приводить к тому, что люди начинают обмениваться услугами без посредства наличных денег. Вопрос о смысле именно в этом отношении может пропасть окончательно, будучи все время «на виду». Короче то, что так быстро Бродель описал в начале первой главы и во введении к первому тому «материальной цивилизации», может быть прямо обратным его утверждениям. И то, что он принимал за исходный пункт и постоянство, может быть, как раз завершающим моментом некоего очередного перехода, в результате которого капитал обретает новую форму денег. Социальная машина, перестает играть роль пластиковой вещи или электронного гаджета, или сети «Интернет» в целом. Впрочем, не теряя от этого статуса той, что всегда впереди. И потому той, для которой нет ничего невозможного. Именно поэтому, социальная машина, все время сможет удивить любого будущего экономиста, что возьмется за ее изучение. Бродель действительно вместе с целой школой Анналов предоставил огромный материал для философских размышлений, Делезу и Гваттари. Другими словами, и действительно без такого концепта, как социальная машина трудно понять, каким образом сочленяются в своем историческом движении производительные силы и идеологические отношения формации. Как известно базис — это не производительные силы как таковые, это отношения, и производственные отношения собственности. И вот почему классы в собственном смысле есть только для капитала? Да потому, что только он предоставляет отличную от вещи, в том числе и всеобщего тела принадлежности вещей, земли, основу для этих отношений. В противном случае собственность на землю была бы в рассмотрении тождественна феодальной или рабовладельческой форме собственности. И эти способы производства, как раз по базису ничем не отличались бы. Лишь частная собственность и, прежде всего, на землю, была бы основой для отличия от времени ее прежнего не существования и возможного будущего не существования. Что было бы забавно. Зачем бы тогда вводить в рассмотрение эти большие квантитативные и квалитативные размерности как формации, если они не позволяют различать на больших временных интервалах эпохи и именно по базису. Это не был бы тогда материализм, даже или тем более с прилагательным исторический, раз такой материализм, не позволял различать исторические формации по базису, по материи. И вопрос этого различия, это вопрос различия определений материи, коль скоро она чрезвычайно гетерогенна. И по хлебу, муке невозможно определить, что за способ производства ее изготовил. Но именно к этому и приходят в АЭ эти авторы. Маркс, введя в рассмотрение элементы социальной машины сочленения потребностей и практик, смог отличить рабовладение от феодализма. Именно социальная машина, позволила ему отличить рабский труд от крепостнического, просто потому что именно социальная машина опосредовала, как развитие производительных сил, так и форм идеологических отношений господства и подчинения. Рабовладельцу, в общем смысле, принадлежит все время раба, и вся земля на которой он работает, и все средства производства, которыми он это делает. Феодалу, частью время крестьянина, частью земля, в отличие от общины, и частью средства производства. То есть зависимый крестьянин и по месту, и по времени, как и раб, но частью, принадлежал феодалу и его земле. (Различие форм частной собственности, – что же осталось в такой собственности, кроме средств производства и прежде всего средств производства общественного производства (коль скоро, все платят налоги государству, а государство не может быть исключительно буржуазным, то и здесь может быть видимость, что ничего ни осталось.) То, в каком сочленении эта принадлежность телу короля и его вассалов и с другой стороны общине и крестьянину в это время происходит, дает нам различие севера от юга Англии, Франции от России и России от Монголии и т.д. Другими словами, в том числе, и детям миллиардеров можно довести до сведения, что рабство и крепостничество, это не просто большие налоги, вроде оброка. За что их вероятно и выдают им их учителя, в угоду их родителям. Между тем, в современном Китае капиталист не может вывести свой капитал. И это создает в том числе относительно стойкую видимость, что эту страну все еще ждет буржуазная революция. И во многих странах Европы и в США, могут быть действительно большие налоги, что напоминают государственный оброк. И потому, если не самураи, «бояре на Тайотах» могут и действительно насытить «древнерусской тоской». Впрочем, многое в различии феодализма и рабовладения зависит и от различия средств общественного производства. Просто потому, что может статься, в Египте никогда не было рабовладения, в том смысле, в котором обычно приписывается рабовладению, исходя из практик Рима. Раб–говорящее орудие, что находиться в форме собственности, как и обычная вещь. Короче, это довольно сложный вопрос, что всегда, в том числе, относительно зависит от географической среды. Если Нил принадлежит фараону, то все что на нем делается, и делается с его помощью, принадлежит ему, но налоги, это отдельная статья. И крестьянин, хозяйство которого не вытеснило крупное землевладение рабовладельцев, не раб, в прямом смысле которых закрепился за этим словом, исходя из истории римской империи. Но раз так, то без социальной машины, что должна изучаться в ее собственных элементах. Будет трудно понять, каким образом относительно однообразные формы власти, в основном запретов и наказаний, фундировались столь различными системами сочленения, отчасти производными от географической среды и множества других особенностей. Сочленения этих идеологических отношений с приблизительно равновозможными производительными силами определённой эпохи, деревянной мотыгой.
Не смотря на отчасти забавный пример, в виду метонимии производительных сил и отдельного инструмента, сравнения всей их совокупности с одним инструментом, им пользовались не только во времена Возрождения во Франции, но и до сих пор пользуются не только в Афганистане. Дело, как видно, не в самой мотыге, пусть и первой реакцией протеста раба была бы ломка инструмента. Впрочем, отсюда и все магические и мистические представления о зловредности вещей. Социальная машина — это способ, «по-человечески переживать участь вещей» (Сартр) или будущих или часто прошлых, в силу градиента переставших быть реальными средствами производства. Именно поэтому это машина не только эйфории, но и страдания. Или познания, страдания в широком смысле, в каком и эйфория — это страдание. И вот Бодрийяр начинает страдать по лопате в виду экскаватора, в котором он не узнает свое «мужское достоинство». Видимо рычаги в кабине как-то не разглядел.
Итак, можно начинать историю капитализма с торгового капитала. И тогда противостоящую ему повседневность, приодеться тянуть со времен великих империй или союзов прошлого. В этом числе, найдя в повседневности необходимость справлять нужду, спать, есть, одеваться, общаться и т.д. можно найти и относительно неизменные способы делать это. Основывая на этом ее непрерывность и обратимость. Некую, самодостаточную субстанциональность в смысле неограниченного массового повтора. Что оставался относительно независимым от смены эпох форм правления и способов господства и подчиняться. Но это, во-первых, отчасти, пойдет в разрез с историей повседневной культуры будней, что как раз, так же, всюду ищет различия. Не просто «солит капусту», но «капустит соль». И в то же время, нивелирует историю социальной машины, что, все же, сочленяла эту повседневность с соответствующими изменениями и временами.
Короче, любые построения идеологов, что исходят из идеологической потребности в легитимации существующего строя, порядка или данного способа общественного производства, в том числе и такое как текст Броделя, сталкивались, и будут сталкиваться с латентной классовой структурой, что и является источником подобного дефицита легитимации. Это прекрасно понимает такой мыслитель как Хабермас.[6] То есть, любая всеобщая претензия на значимость в целях легитимирующего эффекта будет взорвана, как и соответствующий паноптизм, всякий раз, когда покупка правящим классом и государством на его службе, конформных интересов граждан, окажется далеко позади справедливых ожиданий этих граждан. Ожиданий, что очевидно, касающихся, как идеологического градиента, так и массы предлагаемой компенсации за его отсутствие, то есть, материальной компенсации за лишь косвенное признание латентной классовой структуры. Проще говоря, если согласие невозможно купить оно взрывает любую паноптическую претензию на значимость. Как известно, в какое-то время исторически, все выглядело прямо наоборот, и церковь, этот на то время абсолютный институт всеобщей легитимации существующего порядка, покупала грехи граждан, продавая им прощение или отпущение грехов, как раз за деньги. Со временем и ясно каким ситуация обратилась. И теперь государство, а главное господствующий класс, вынуждено постоянно покупать себе индульгенции за грехи не столь успешных амортизаций общественного производства и потребления, что не являются сугубо частным делом капитала. И вот у нас на горизонте возможность всеобщего и свободного электронного доступа к информации и ко всем товарам и услугам. Хабермас в принципе, как, впрочем, и все остальные реальные политики, и философы, не мог и мечтать о чем-то подобном. И потому, кажется, проблема будет решена навечно, хлеба и зрелищ, уже более никогда, не будут вопросом. Но, во-первых, добавление лишь одного слова, символически, да и буквально, взрывает всю надежу. Зрелищем и действительно можно обеспечить каждого, у кого есть минимальный гаджет, но вот хлебом. Это все же пока вряд ли, во всяком случае бесплатным, что обеспечивал Хрущев в публичных столовых в СССР. Но без гаджета. Это остается проблемой, тем более, если будет подразумеваться, в виду покупки консенсуса, а это неизбежно, соответствующий уровень стендинга. И потому мы не видим, сколько-нибудь разумной альтернативы той свободе, условия которой мы пытаемся продумать.
Иначе, для любителей известного реализма. Совершенно непонятно для не ленивого, в том числе, и рассудка, почему русскому народу, оказалось, едва ли не совершенно безразлично, что совершается его геноцид, о котором так много говорили русские коммунисты в 90-х, да и теперь часто констатируют. Это мало понятно, и взывает не просто к объяснению. Множество вопиющих фактов и из констатаций остались, едва ли не совершенно без внимания, в виду каких общих процессов? Что, все же, воспрепятствовало большой гражданской войне, замешанной, в том числе, и на восстановлении суверенитета, что, тем не менее, не является только словесной угрозой, к которой, кто только не прибегает, когда дела идут под горку, во всяком случае, на Юге Украины. И что в виду формулы, что продолжает тиражироваться о новом, что хорошо забытое старое, просто маячит все более и более, иногда, на горизонте будущего? Почему мирровая система социализма отчасти проиграла в соревновательной гонке, и теперь скорее существует в порах капитала, чем в виде открытой мировой системы, что противостоит ему? Вопрос, ответ на который не может заключаться только в указании на утопичность начинания. Просто потому, что тогда будет с совершенно непонятно, почему эта система, смогла стать мировой. И вот наш ответ состоит в том, что капитал воспроизводит во всех новых формах первоначальное накопление. Этого ответа нет у Маркса в таком явном, ясном и отчетливом виде. Его теория последовательно отсекает этот ответ, в виду последовательной революционной борьбы с капиталом, в том числе. И ведет к той простой мысли, что ставший капитализм, Что, более не имеет ничего общего с первоначальным становлением, как структурно функциональное единство имманентно приведет к таким тенденциям в обществе, что революционизируют этот способ производства. И капитализм как несоответствующее общественное отношение, будет преодолен. Экспроприаторов экспроприируют. С первоначальным накоплением история таким образом закончена, как и будет закончена с капиталом. Мы не отказываемся от этой мысли. Мы только говорим, что воспроизводство капиталом первоначального накопления, может осуществляться и за счет социалистических и коммунистических тенденций и инвестиций, будет ли капитал существовать в частной или государственной форме. Более того, это революционизирование первоначального накопления капитала капиталом и трудом, вообще возможно только потому, что есть горизонт всеобщего свободного доступа ко всем средствам производства каждому, что сам же капитал исторически и создает, пусть и косвенно. Вообще говоря, доступ ко всем средствам производства стал возможен с появлением рынка. Он был крайне опосредован и первоначально крайне кастовый, и иерархичный. С возникновением мирового рынка эти противоречия только усилились. Ибо это очевидно не является его целью, во всяком случае на известном историческом этапе и, прежде всего, частного капитала. Но что, в конце концов, похоронит его, впрочем, скорей всего мирно, как и похоронит государство. Региональные войны же, в том числе, и между государствами, будет вместить именно в виду, в том числе и воспроизводства первоначального накопления капиталом, что происходит и в этих формах, просто потому, что оно может происходить, (едва ли не) во всех. Но весь этот сценарий будет осуществляться подобно тому, как здоровое справление нужды есть только у здорового человека. И потому потоки письма и испражнений могут быть равнозначны. Иначе, все может быть гораздо печальнее, как и в случае с человеческой болезнью. И восстановленный г. Грозный, как и Всемирный торговый центр, а не покинутый жителями и полностью разрушенный, есть только потому, что в большей или меньшей мере, удалось реализовать некий подобный сценарий. Наш ответ поэтому не догма, это в общем смысле гипотеза, которой в определенном отношении является любая научная теория. И, прежде всего, любая теория является таковой, по теории вероятностей, над которой именно поэтому и стало принято иронизировать, коль скоро она так же теория, и какова ее собственная вероятность гипотетичности. И от лица возможной диктатуры, что де не допустит мрачных исходов. Если не подвергать вероятность черному юмору за неустойчивость. Короче, нас совершенно не устраивают все те модели будущего, что придумываются любыми, прежде всего, апологетами капитала и соответствующей демократии идеологами, просто в виду их совершенной глупости. И что может выглядеть умно чисто тактически в виде игры на выигрыш к конкурентной борьбе на рынке труда. Они пригодны только в виду возможности идеологов дурачить друг друга, что быть может допустима во времена благоденствия, но может быть крайне непригодна, во времена кризиса, в качестве знания о действительных возможностях ситуации. И потому не смотря на множество возможных расхождений с Броделем, мы чтим этого автора, вообще говоря, как не самого циничного и извращенного в глумлении и дурачестве идеолога капитала. Что в сравнении, например, с Черчелем, что был уверен что русские, даже не заметили бы уничтожения Москвы, просто агнец Божий.
Возьмем такого не глупого аналитика журналиста, как Тофлер. Вот что он пишет о двух книгах, содержание которых им же четко распределяется на становление и структурно функциональное единство.
« Автор и читатель не никогда не видят в любой книге одно и то же. Для меня «Третья волна» принципиально отлична от «Шока будущего» и по своей форме, и по цели. Прежде всего она охватывает гораздо больший период времени, как в прошлом, так и в будущем. Она содержит в себе больше предписаний. Ее архитектоника совершенно иная. (Проницательный читатель увидит, что ее структура отражает, как в зеркале, ее основную метафору — столкновение волн. )
По существу, различия между ними еще более значительны. «Шок будущего» призывал произвести определенные перемены и подчеркивал персональные и социальные издержки этих перемен, а «Третья волна», отмечая трудности, связанные с адаптацией, делает акцент на том, что за отсутствие достаточно быстрых перемен придется заплатить не менее значительную Цену.
Кроме того, в своей более ранней книге я писал о «преждевременном наступлении будущего» и не делал никаких попыток дать полную и систематическую картину возникающего общества завтрашнего дня. Фокус той книги был направлен на процессы перемен, а не на направление этих перемен.
В данной книге мы смотрим через перевернутый объектив. Я фокусирую его на ускорении как таковом и в большей степени рассматриваю те перспективы, к которым нас приводит это изменение. Таким образом, одна книга в большей степени посвящена процессу, а другая — структуре. Обе книги задуманы так, чтобы они хорошо соответствовали друг другу, — не в том смысле, что одна является источником, а вторая — ее продолжением, а в том смысле, что обе они представляют собой комплементарные части одного более крупного целого. Каждая из них сильно отличается от другой, и в то же время они проливают свет друг на друга».
И это то что можно было бы сказать о первоначальном накоплении капитала и состоянии установившегося господства капитала. С соответствующими изменениями в первом приближении. Так вот ответ состоит в том, что стадия становления воспроизводиться, все вновь и вновь, в новых формах, и не в отношении капитала- индивида, но вида или даже рода. Эти биологические метафоры отчасти неизбежны именно в виду общей направленности универсальной риторики, что вполне точно характеризуется или биологическими, или кибернетическими метафорами по преимуществу. И ясно почему, именно здесь основное направление в производстве рабочей силы, этого источника производства стоимости. Дело конечно не обстоит так, что капитал забывает два других: землю и собственно производство капитала, кредит и финансы. Земля в виду генной инженерии все более превращается в некое место где можно сидеть вечно и едва ли не любым количеством населения. Не рискуя истощить ее окончательно. Про финансы и говорить нечего, любые научные открытия, кажется, далеко отстают в развитости ума, изобретательности, фантазии и всему, всему, всему, от того, что происходит в этой области. Но с какого-то времени, именно на этом направлении– революционизирования рабочей силы, концентрируется все больше и больше усилий. И потому в виду этого можно только сказать, что шоку от будущего Тофлера ровно столько лет, сколько первой промышленной революции, и потому мы еще ничего не видели, и одновременно что его книги могли бы быть и длинней.
Короче, можно спросить, а зачем все это? И ответ может быть получен в прямом соответствие с теми выделенными способами мыслить сочленение первоначального накопления и капитала. Это может быть очередная легитимация капитала, что стремиться доказать, в том числе, и зарубежным коллегам, что национальные капиталы не есть продукт исключительно преступления, но имманентной деятельности для всякого капитализма. Но и, напротив, это может быть основанием для абсолютной, в том числе, и надежды на то, что капитал, все же, не вечен. Более того, это может быть и тем, и другим. Что может вселить уже не только надежду, но и веру, и не мало важно знание, что история свободы, богатства, равенства и братства, быть может, еще и не началась.
«СТЛА».
Караваев В.Г.
[1] Ф. Бродель. Время мира. Материальная цивилизация экономика и капитализм 15-18 веков. Т.3. М. 1992, стр.16.
[2] Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм 15-18 веков.Т.2М. 1988, стр. 6.
[3] Бродель Ф. Время мира. М. 1992, Стр. 24.
[4] Sweezy P.M. La Capitalisme moderne. 1976, p.149. Бродель там же. то же. стр. 18.
[5] Зомбарт В. Буржуа: к истории духовного развития современного экономического человека. СПБ. 2005. Стр. 510.
[6] Хабермас Ю. Проблема легитимации позднего капитализма. М, 2010, стр. 123-124.
