Первая глава «Евгения Онегина», как известно, была напечатана в феврале 1825 года, вторая – в октябре 1826-го, третья – в октябре 1827-го, а четвёртая и пятая вместе – 31 января 1828 года. Писались же они совсем с иными интервалами.
Окончена первая глава была 22 октября 1823 года (поблагодарим привычку Пушкина ставить даты в рукописи!), вторая (почти полностью) 8 декабря, третью главу он писал дольше (закончил 2 октября 1824 года), а вот над четвёртой работа была приостановлена.
И, наверное, то, что печатались они уже позднее, и одна за другой, спасло Пушкина от многих нареканий. Судите сами! Третья глава оборвана на самом интересном месте: Татьяна, в смятении убегающая от приехавшего Онегина, вдруг встречает его.
Но наконец она вздохнула
И встала со скамьи своей;
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И, как огнём обожжена,
Остановилася она.
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.
Современный читатель, заинтригованный автором, может прочитать продолжение тут же (в крайнем случае, перевернув листок). А ведь, издавай автор свой роман по главам сразу после написания каждой, читатели были бы весьма разочарованы: «после как-нибудь» растянулось надолго, при том что начата работа над четвёртой главой была практически сразу же (XXIII строфа четвёртой главы имеет помету «31 декабря 1824 / 1 января 1825». Вероятно, автор хотел, чтобы читатели задумались о том, как воспримет Онегин «доверчивость души невинной»…
И начинается четвёртая глава большим отступлением, открывающимся знаменитыми строками
Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей.
А перед этим – снова указание на пропущенные строфы. Их, если верить Пушкину, шесть. Четыре из них читателям были знакомы: они были напечатаны в журнале «Московский вестник» в октябре 1827 года с заголовком «Женщины. Отрывок из Евгения Онегина». Четыре строфы - это много. Поэтому сейчас я приводить их не буду – кто захочет – прочитает по сноске*.
Чем они интересны? Во-первых, написаны от первого лица: «мною правил», «я таял», «дознался я» и т.д. Кто это первое лицо? Сторонники «лав стори», конечно, заявляют, что здесь расписаны чувства Пушкина в отношениях с Елизаветой Алексеевной (а как же иначе? Ведь написано же: «Я долго был пленён одною», - а имени назвать не хочет! Есть, конечно, следующее замечание «Что было, то прошло, то вздор» , но зачем смотреть на него?). Принимать ли это всерьёз? Я не могу. Кое-кто из комментаторов считает, что «эти строфы первоначально задуманы были как речь Онегина, обращённая к Татьяне» (Б.В.Томашевский). Как будто бы это подтверждается словами «Так точно думал мой Евгений », идущими позднее.
Следующие две строфы нам неизвестны. Либо они так и остались в не дошедших до нас черновиках, либо вовсе не были написаны. Ю.М.Лотман, например, считает: «То, что автор исключил уже известные читателям четыре строфы, прибавив к ним номера ещё двух, видимо, вообще не написанных, одновременно напоминает о существовании исключённого текста и мистифицирует относительно несуществующего с помощью “пустых” номеров» (Правда, В.В.Набоков в своём комментарии к роману как-то ухитрился скомпоновать их из сохранившихся набросков).
Так или иначе, строфы пропущены. Остались две с размышлениями Онегина (те самые, опираясь на строку из которых, «учёные мужи» пытаются обосновать «откровение» о 13-летней Татьяне). Очень интересно, что часть этих рассуждений героя практически повторяет мысли автора.
Осенью 1822 года Пушкин пишет из Кишинёва своему 17-летнему брату письмо-наставление: «Правила, которые я тебе предлагаю, приобретены мною ценой горького опыта. Хорошо, если бы ты мог их усвоить, не будучи к тому вынужден. Они могут избавить тебя от дней тоски и бешенства». И среди них: «То, что я могу сказать тебе о женщинах, было бы совершенно бесполезно. Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею. Однако забава эта достойна старой обезьяны XVIII столетия. Что касается той женщины, которую ты полюбишь, от всего сердца желаю тебе обладать ею».
А в романе:
Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей
И тем её вернее губим
Средь обольстительных сетей.
Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,
Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не любя.
Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хвалёных дедовских времян…
Почему Пушкин поступил именно так? Почему исключил написанные ранее строфы, которые сам анонсировал как отрывок из романа? Думаю, отнюдь не потому, что (как считают всё те же поклонники императрицы), «Пушкин так означает место реальной тайны в романе» - орфография не моя. Мне кажется, потому, что Онегину сейчас женщина уже не представляется «каким-то чистым божеством» - он успел, в отличие от Ленского, увянуть «от хладного разврата света» , и автор это подчеркнёт оставшимися строками:
Вот как убил он восемь лет,
Утратя жизни лучший цвет.
В красавиц он уж не влюблялся,
А волочился как-нибудь;
Откажут — мигом утешался;
Изменят — рад был отдохнуть.
И так ли уж важно сейчас, каким он был? Ведь куда важнее, каким он стал. И рассказав об этом, Пушкин уже может спокойно вернуться к свиданию героев. А те, пропущенные, строфы, лишь утяжелили бы роман. «Беру кусок мрамора – и отсекаю всё лишнее»…
Впрочем, четвёртая глава хранит и другие тайны. Но о них – в следующий раз!
__________
* В начале жизни мною правил
Прелестный, хитрый, слабый пол;
Тогда в закон себе я ставил
Его единый произвол.
Душа лишь только разгоралась,
И сердцу женщина являлась
Каким-то чистым божеством.
Владея чувствами, умом,
Она сияла совершенством.
Пред ней я таял в тишине:
Её любовь казалась мне
Недосягаемым блаженством.
Жить, умереть у милых ног —
Иного я желать не мог.
*
То вдруг её я ненавидел,
И трепетал, и слезы лил,
С тоской и ужасом в ней видел
Созданье злобных, тайных сил;
Её пронзительные взоры,
Улыбка, голос, разговоры —
Всё было в ней отравлено,
Изменой злой напоено,
Всё в ней алкало слез и стона,
Питалось кровию моей...
То вдруг я мрамор видел в ней,
Перед мольбой Пигмалиона
Ещё холодный и немой,
Но вскоре жаркий и живой.
*
Словами вещего поэта
Сказать и мне позволено:
Темира, Дафна и Лилета —
Как сон забыты мной давно.
Но есть одна меж их толпою...
Я долго был пленён одною —
Но был ли я любим, и кем,
И где, и долго ли?.. зачем
Вам это знать? не в этом дело!
Что было, то прошло, то вздор;
А дело в том, что с этих пор
Во мне уж сердце охладело,
Закрылось для любви оно,
И всё в нем пусто и темно.
*
Дознался я, что дамы сами,
Душевной тайне изменя,
Не могут надивиться нами,
Себя по совести ценя.
Восторги наши своенравны
Им очень кажутся забавны;
И, право, с нашей стороны
Мы непростительно смешны.
Закабалясь неосторожно,
Мы их любви в награду ждём.
Любовь в безумии зовём,
Как будто требовать возможно
От мотыльков иль от лилей
И чувств глубоких и страстей!
Если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал.
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь
"Оглавление" всех статей, посвящённых "Евгению Онегину", - здесь
Навигатор по всему каналу здесь
