Постмодернизм как историческая эпоха по определению итальянского учёного, философа, теоретика культуры, литературного критика, писателя У. Эко, это не фиксированное хронологически явление, а некое духовное состояние.[1]
Рассмотрение способа видения мира человеком эпохи постмодернизма предполагает рассмотрение его через культуру данного периода, так как в эту эпоху разрушается оппозиция культуры и жизни.
Французский философ и теоретик литературы Жан-Франсуа Лиотар в работе « The postmodern explained» говорит о том, что постмодернистский художник и писатель находится в позиции философа: текст, который он пишет, или произведение, которое он создает, не управляется никакими установленными правилами, о нем нельзя судить, исходя из установленных суждений, или применять к работе или тексту известные категории. Художник и писатель работает без правил с целью установить правила для того, что будет уже созданным ( will have been made ). Поэтому произведение и текст обладают свойствами события, также, поэтому они приходят очень поздно для их автора, и в то же самое время, поэтому их осуществление всегда начинается слишком рано. Постмодерн следует понимать как парадокс предшествующего ( modo ) будущего ( post ).[2]
В центре нашего разговора о современном человеке произведение французского философа, писателя и драматурга Альбера Камю "Падение".
Для анализа ситуации с человеком ХХ века Альбер Камю избрал необычную форму: покаяние человека, который называет себя то адвокатом, то судьей на покаянии:
" Если угодно знать, я до того, как приехал сюда, был адвокатом. Теперь я судья на покаянии".
Главный герой "Падения" Жан-Батист Кламанс сидит где-то в голландском кафе и рассуждает о своем понимании жизни. Чем больше он говорит, тем больше чувствуешь раздражение по поводу его отношения к жизни:
Несколько лет назад я был адвокатом в Париже, и, честное слово, довольно известным адвокатом. Разумеется, я вам не сказал своего настоящего имени. Я специализировался на "благородных делах", на защите вдов и сирот, как говорится. Не знаю, почему защищать их считается благородным -- ведь есть весьма зловредные вдовы и свирепые сироты. Но достаточно было, чтобы от обвиняемого хоть чуточку повеяло запахом жертвы, как широкие рукава моей мантии начинали взлетать. Да еще как! Настоящая буря. Душа нараспашку.
С одной стороны, главный герой - защитник слабых, с другой - он это делает для прославления себя ("благородные позы давались мне без труда").
Знаете, через некоторое время после того вечера, о котором я рассказывал, появилось, как я заметил, что-то новое в моем поведении. Расставшись со слепым на углу тротуара, до которого я помог ему добраться, я на прощание снимал шляпу и кланялся слепцу. Разумеется, поклон предназначался не для слепого -- он ведь не мог меня видеть. Для кого же? Для публики. Роль сыграна, актер кланяется. Недурно, а? Однажды в ту же самую пору владельцу автомобиля, благодарившему меня за помощь в аварии, я ответил, что никто другой не приложил бы столько стараний. Разумеется, я хотел сказать: "Всякий на моем месте". Из-за этой злополучной оговорки у меня сжалось сердце. Ведь я же отличался, по всеобщему мнению, непревзойденной скромностью.
А на самом-то деле, признаюсь, дорогой соотечественник, меня просто распирало от тщеславия. "Я", " я ", " я "! -- вот лейтмотив моей жизни, он слышался во всем, что я говорил. Я не мог обойтись без хвастовства, но обладал искусством хвастаться с потрясающей скромностью.
Но если человек об этом говорит, можно его заподозрить в наличии совести? Ведь самое трудное - это сознаться себе: "Во мне росло и ширилось чувство собственной силы и, я сказал бы, завершенности. Я выпрямился и хотел было закурить сигарету, как это бывает в минуту удовлетворения, как вдруг за моей спиной раздался смех". Этот смех - как проявление совести человека. Важно, чтобы эта совесть все-таки когда-то зазвучала в человеке.
Далее, герой описывает жизнь вокруг себя.
Я-то живу в Еврейском квартале, как он назывался до тех пор, пока господа гитлеровцы не расчистили его. Вот уж постарались! Семьдесят пять тысяч евреев отправили в концлагеря или сразу же убили. Подмели под метелку. Как не восхищаться таким усердием и терпеливой методичностью? Если у человека нет характера, он должен выработать в себе хотя бы методичность.
Жан-Батист Кламанс говорит о преступлениях нацистов в годы войны неопределенно, двойственно. Не очень понятно, на чьей он стороне. В одном предложение и "чудеса", и "величайшее в истории преступление" (здесь она, бесспорно, сделала чудеса, и я живу в тех местах, где совершены величайшие в истории преступления). Но после таких событий он произносит : "Я держусь настороже". И далее страшное:
"А знаете вы, что на моей родине, в маленькой деревеньке, во время карательной экспедиции немецкий офицер очень вежливо предложил старухе матери самой выбрать, которого из двух ее сыновей расстрелять в качестве заложника. Выбрать! Представляете себе? Вот этого? Нет, вон того. И смотреть, как его уводят".
Вспоминается работа Сергея Герасимова:
Можно быть нейтральным в эти страшные годы?
Не будем углублять вопрос, но поверьте, сударь, все неожиданности возможны. Я знал человека, который сердцем отвергал недоверие. Он был пацифист, сторонник полной, .неограниченной свободы, любил несокрушимой любовью все человечество и все зверье на земле. Избранная душа! Да это уж несомненно!.. И знаете, во время последних религиозных войн в Европе он удалился в деревню. На пороге своего дома он написал: "Откуда бы вы ни явились, входите. Добро пожаловать!" И кто же, по-вашему, отозвался на это радушное приглашение? Фашисты. Они вошли к миротворцу как к себе домой и выпустили ему кишки.
Сам Альбер Камю участвовал в движении Сопротивления в годы второй мировой войны, не смотря на то, что Париж был сдан гитлеровцам французскими властями за 39 дней, а на юге Франции 10 июля 1940 года, в городе Виши маршал Анри Филипп Петен был провозглашён парламентариями главой Французского государства с диктаторскими полномочиями, ставшего союзником фашистской Германии.
Продолжая свою исповедь, Жан-Батист Кламанс начинает осознавать свою фальшивость:
Пожав плечами, я затворил окно, меня ждала папка с материалами по делу, которое я вел. Я пошел в ванную, выпил стакан воды. Увидел в зеркале свое лицо, оно улыбалось, но улыбка показалась мне какой-то фальшивой.
И ещё:
я-то свой ярлык знаю: "Двуликий. Обаятельный Янус". А сверху девиз: "Не доверяйтесь ему". На визитных же карточках будет напечатано: "Жан-Батист Кламанс , комедиант".
Но однажды он шел по мосту в дождливый день, было холодно.:
Однажды в ноябрьскую ночь года через три после того вечера, когда мне показалось, что кто-то смеется за моей спиной, я возвращался домой по левому берегу Сены и пересек ее по Королевскому мосту. Был час ночи. Моросил мелкий дождь, скорее, изморось, разогнавшая редких прохожих. На мосту кто-то стоял, перегнувшись через перила, как будто смотрел на реку. Подойдя ближе, я увидел, что это молодая тоненькая женщина, вся в черном. Я прошел уже метров пятьдесят и вдруг услышал шум, показавшийся мне оглушительным в ночной тишине, -- шум падения человеческого тела, рухнувшего в воду. Я замер на месте, но не обернулся. И тотчас же раздался крик. Я говорил себе: "Надо скорее, скорее" -- и чувствовал, как непреодолимая слабость сковала меня. Не помню уж, что я думал тогда: "Слишком поздно, слишком далеко" -- или что-то вроде этого. Я стоял неподвижно, прислушивался. Потом медленно двинулся дальше. И никому ни о чем не сообщил.
Главная причина, почему главный герой произведения Жан-Батист Кламанс не помог девушке - никто не видел! Можно преступить, если нет свидетелей! Вот в чем причина: главное, чтобы человек был честен перед собой. После этого события текст исповеди меняется: "Поверьте, религии ошибаются, как только начинают создавать принципы нравственности и мечут громы и молнии, устанавливая заповеди. Нет необходимости в боге, чтобы возложить на кого-нибудь бремя вины и наказать за нее . Это прекрасно сделают наши ближние с нашей помощью. Вот вы сказали о Страшном суде. Позвольте мне почтительно посмеяться над этим. Я жду его бестрепетно, ведь я изведал кое-что страшнее: суд человеческий. Для него нет смягчающих обстоятельств, даже благие намерения он вменяет в вину".
Образ современного общества - это образ ямы. "Слышали вы хотя бы о камере плевков? Какой-то народ недавно придумал такую камеру, чтобы доказать, что он самый великий народ на земле. Это каменный ящик, в котором заключенный стоит во весь рост, но двигаться не может. Прочная дверь этой каменной скорлупы доходит ему до подбородка. Значит , видно только его лицо, которое каждый тюремный сторож, проходя мимо, орошает обильным плевком. Узник, втиснутый в ящик, не может утереться, но ему, правда, позволено закрывать глаза. Ну вот, дорогой мой, вот вам изобретение ума человеческого. Для этого маленького шедевра бог людям не понадобился" .
Образ современного человека, человека ХХ века - это те, кто придумал каменный мешок. "Все пакостные, все наказанные, а туда же, плюем на провинившихся, и хлоп -- в каменный мешок! Давай, кто кого переплюнет, вот и все. Я вам сейчас открою большой секрет, дорогой мой. Не ждите Страшного суда. Он происходит каждый день".
Погодите, вы знаете, за что его распяли -- того самого, о ком вы, может быть, думаете в эту минуту? Разумеется, было много причин. Всегда найдутся причины для того, чтобы убить человека. И наоборот, невозможно оправдать помилование. Преступление всегда найдет защитников, а невиновность -- только иногда.
Истинная причина вот в чем: он-то сам знал, что совсем невиновным его нельзя назвать. Он, наверно, слышал, как говорили об избиении младенцев. Он этого не хотел, разумеется. Та печаль, которую угадываешь во всех его речах и поступках, -- разве не была она неисцелимой тоской? Он ведь слышал по ночам голос Рахили, стенавшей над мертвыми своими детьми и отвергавшей все утешения. Стенания поднимались во мраке ночном, Рахиль звала детей своих, убитых из-за него, а он-то, он был жив!
"Он знал все сокровенное, все постигнул в душе человеческой (Ах! Кто бы мог подумать, что иной раз не так преступно предать смерти, как не умереть самому !), он день и ночь думал о своем безвинном преступлении, и для него стало слишком трудно крепиться и жить. Лучше было со всем покончить, не защищаться, умереть, чтобы не сознавать себя единственным уцелевшим, не поддаваться соблазну уйти куда-нибудь в другое место, где его, может быть, поддержат. Его не поддержали, он на это возроптал, и тогда его стенания подвергли цензуре. Да-да, кажется, это евангелист Лука выкинул из текста его жалобный возглас: "Зачем ты покинул меня?" -- ведь это мятежный возглас, не правда ли! Живо, ножницы сюда! Заметьте, однако, что, если бы Лука ничего не вычеркнул, жалобу распятого едва бы заметили; во всяком случае, она не заняла бы большого места. А запрещение цензора превратило возглас в крик. Странно все устроено в мире".
К несчастью, нас он оставил одних, и мы живем, что бы ни случилось, даже когда мы брошены в каменный мешок, когда мы изведали то, что он изведал, но оказались не способны сделать то, что он сделал, и умереть так же, как он. Разумеется, кое-кто попытался обратить себе на пользу его смерть. В конечном счете было гениальной выдумкой сказать нам:
"Да, вы не блещете добродетелями -- это факт. Но не будем вдаваться в подробности! Вы искупите все сразу, когда вас распнут на кресте!"
Теперь слишком много страдальцев карабкается на крест, желая, чтобы их видели издалека, даже если им надо для этого попрать ногами того, кто уже давно распят. Слишком много людей решило творить милосердие без великодушия . Ах, как же несправедливо, как несправедливо с ним поступают! У меня просто сердце сжимается от обиды.
Альбер Камю не называет Христа по имени. Но мы понимаем о ком он говорит. Христос - это замысел о том, каким человек должен стремиться быть. Но современное общество отказалось от такого уровня совершенствования себя: " А потом ушел навеки, предоставив им судить и выносить приговоры. На устах - прощение, а в сердце - суровый приговор".
А общество без него, но от его имени: "Они в тайне сердца своего вознесли его на стену трибуналов и от его имени бьют со всего размаха, а главное - судят, осуждают. От его имени! Он-то кротко говорил блуднице: "И я тоже не осуждаю тебя". Но для них это неважно, они осуждают, они никому не отпускают грехов. "Во имя господа получай пощечину. На тебе!" Во имя господа? Он не требовал такого рвения, друг мой".
Знаете, во что превратили в этом городе дом, где некогда жил Декарт? В сумасшедший дом! Да-да, повсюду теперь бред безумия и преследования. Ну, а раз мы все стали судьями, все мы друг перед другом виноваты, все мы подобны Христу, на свой грешный лад, всех нас одного за другим распинают на кресте, а сами палачи того и не ведают. Так было бы и со мной, Кламансом, если бы я не нашел выхода, единственного разрешения задачи - словом, не открыл бы истину...
Вывод:
А. Камю представил метаморфозу, происшедшую с человеком в ХХ веке, следующими образами: «Мы были народом, а стали массой! Раньше нас приглашали, теперь нас вызывают! Мы продавали друг другу молоко и хлеб, теперь мы снабжаемся. Мы топчемся на месте! Топчемся и твердим сами себе, – это никто не может ничего изменить и каждый должен стоять на своем месте, в указанном ему ряду! Мы топчем самих себя!»[3] Мы были народом, а стали массой в ХХ веке, и в таком качестве пришли к власти. Эту массу немецкий историк, философ, автор книги «Закат Европы» Освальд Шпенглер назвал четвертым сословием. К ХХ веку в жизни человека победила цивилизация, основное проявление которой выражает понятие «мировой город» и для него характерны космополитичность, холодный практический ум, научная иррелигиозность, деньги как основополагающий фактор деятельности, конкуренция как основа отношений между людьми.
Французский философ Жан Поль Сартр видел в Альбере Камю наследника великой традиции трагического гуманизма: «Стоит только его почитать, подумать, как обнаруживаешь гуманистические ценности, которые он хранил в крепко сжатом кулаке : этот картезианец абсурдного мира отказывался покидать надежную почву нравственности и ступать по ненадежным дорогам практики».
Литература:
- Эко, У. Имя розы.- М.: “Книжная палата”, 1989.- С. 462.
- Lyotard, J-F. The postmodern explained. / J-F.Lyotard – Minneapolis: University of Minnesota, 2003. – P. 15. (перевод наш – Н.Б.)
- Камю, А. Осадное положение. Сочинение в 5 томах; т. 2. – Харьков: «Фолио», 1997. – С. 23.
Если понравилась статья ставьте лайки, подписывайтесь, оставляйте комментарии. Спасибо! С уважением, Academia-nadezhda
Больше интересного на сайте https://www.academia-nadezhda-com.com