Хоронили Пелагею скромно. Зато место её последнего приюта было хорошим - тихим, спокойным, благостным. Сельское кладбище находилось у подножия невысокого холма, расходилось скобой, охватывая склоны, а потом поднималось вверх, постепенно сходя на нет. И уже на самой вершине, плоской, продуваемой всеми ветрами, могил почти не было, так, с десяток старых, потемневших деревянных крестов. Зато берёзы росли огромные, мощные, с искривленными стволами, с низкими кронами, похожими на крыши каких-то нездешних зданий. Зимой на холме сугробы лежали с метр, а то и с полутора, родственники умерших прокапывали тропинки, и кладбище здесь было похоже на лабиринт. А вот летом буйствовали ромашки. Ложились сплошным пышным ковром, да такие, каких не увидишь в лугах, размером с небольшое блюдечко, высотой выше колена. Сиял холм от них зимней белизной, кланялись они ветру, заглядывали вниз, там где петляла река, огибая холмы. Здесь, под одной из берёз и положили Пелагею, Андрей вкопал дубовый крест, пристроил веночек, встал на колени прямо на снег и замер. Луша не утирала слез, бегущих ручьём, стекающих на подбородок таким потоком, что через минуту шаль, плотно повязанная на шее, промокла, вроде её полили водой.
-Ничего, мама, ничего. Ты полежи немного так, без цветочков до весны. А потом я тебе тут все насажаю. И флоксов твоих любимых и нарциссов. Будет могилка в красоте, в цветении, душенька твоя сверху поглядит, порадуется. Спи, мама.
Луша шептала и шептала, прижав свёрток с тепло закутанной малышкой к себе, и ветер уносил её слова куда-то вдаль, к реке. Уже и Андрей встал, выпрямился, поправил крест, вытер влагу с побелевших щёк, а Луша все шептала, шептала, как завороженная. Андрей тронул её за плечо, потряс, забрал Машеньку, и только тогда она пришла в себя, вздрогнула, как проснулась. Последний раз дотронулась рукой до земли, глянула на Андрея. И они пошли, медленно, ссутулясь, как будто беда тяжкой ношей легла им на плечи, придавила, мешала шагнуть.
... Ночью Луше приснилась свекровь. Она стояла у окна, помолодевшая лет на тридцать, в чем-то светлом, то ли платье, то ли в сарафане, вышитом красными узорами, не разобрать. Шёлковая шаль была повязана свободным узлом, так, что пышный узел густых волос красиво вырисовывался, а шея казалась особенно стройной и высокой. Пелагея стояла в профиль, перебирала на шее ярко-алые бусы и улыбалась краешком пухлых губ. Потом вдруг резко повернулась, сердито глянула, нахмурила тонкие, как нарисованные брови.
-Я тебе говорила, не вяжись с Веркой, а ты травы-то наварила, неслух глупый. Отдашь, беда будет, вылей, пока горя не нажила.
Луша почувствовала, как у неё заледенело внутри, руки-ноги стали деревянными, она хотела подойти к Пелагее, но та, предупреждая, вытянула руку, стой, мол.
-Мама. Как же не дать? Помощи ведь просит, бьёт он её каждый день. Да и сам погибнет, так пить.
-Я и говорю, дура. Её и надо бить, поделом. Ладно. Я Вальке скажу, раз у тебя ума нет. Может, хоть она сообразит.
Пелагея снова отвернулась, постояла, глядя в окно, и тихо-тихо шепнула, как будто по секрету.
-Дитё хоть береги. Глаз не спускай. Помни.
...
Утром Луша рассказала Андрею свой сон. Он слушал молча, не перебивая, потом встал, вытащил с полки над комодом чемодан, достал старый альбом с фотографиями. И они долго сидели, вглядываясь в потемневшее фото, на котором нестарая ещё женщина в шелковом платке и вышитой крестиком рубахе смотрела вдаль, на далёкие холмы. И её красивую голову оттягивал назад тяжёлый узел волос, угадываемый под шалью.
-А где этот отвар? Ты его отдала уже? Или вылила?
Андрей впервые смотрел так на жену - требовательно, немного раздражённо, в прищур. И тут, Луша вдруг, неожиданно для себя соврала. Соврала и сама испугалась - зачем. Но отступать было поздно, Андрей довольно кивнул головой и ушёл, с полной уверенностью, что опасность миновала.
...
Первый день весны был солнечным, ясным, таким тёплым, что снег враз осел, с крыш до земли вытянулись хрустальные сосульки и куры, озабоченно кудахтая, начали грести жилистыми лапами в лужах, явно надеясь что-то найти. Андрей уехал по делам, Маша спала в своей колыбельке, тётка сидела у печи и сотый раз сматывала один и тот же клубок. Она похудшала после смерти Пелагеи, разом постарела, осунулась, безумие все сильнее и сильнее затягивало её в свой омут и в безумных глазах стала появляться какая-то стена.
Верка пришла неожиданно, ближе к обеду, когда Луша уже начала накрывать на стол, в ожидании мужа.
-Ну что? Дашь отвар, обещала. Я специально не шла, думаю, дай очухается после похорон, через пяток дней зайду. Вон, глянь, коляску тебе привезла, мне не к чему. Валяется на чердаке.
Верка скинула пальто, она пришла, как была, в цветастом байковом халате, драном фартуке в пятнах и толстых рейтузах, напяленных под халат. Под глазом у неё красовался лиловый синяк, губа была расквашена, и она пришепетывала, как старуха.
А вот коляска и вправду была новая, аккуратная, видимо хранил её Веркин муж, не она. Зачем она им была, непонятно, но и спрашивать Луша не стала, мало ли.
Воровато обернувшись на дверь, глянув в окно, не идёт ли Андрей, проклиная свою жалость на чем свет стоит, Луша вытащила из-за божницы пузырёк, потерла полотенцем и протянула было Верке. И в секунду, как будто её толкнули в спину, тётка бросилась наперерез, выхватила склянку у Луши из рук и, размахнуашись, с силой саданула им о каменный бок печки. Склянка жалобно хрустнула, разлетелась на сотню мелких осколков, а густая. запашистая, коричневая лужица свернулась на полу, подернувшись маслянистой плёнкой. И, завизжав тонко, злобно, так, что заложило уши, тётка фурией бросилась к Верке, вцепилась ей в волосы и начала трепать из стороны в сторону, выдирая клочья из бедной соседкиной головы.
Луша не оттащила бы окончательно свихнувшуюся тётку, если бы не вовремя вернувшийся Андрей. А уже через два часа Валентину увозили на фельдшерской машине в райцентр, стянув ей руки рукавами белой, крепкой рубахи...
Если пройти по голубой ссылке, то можно поддержать автора
В том числе и на издание книг