Моя бабушка была очень контактная. Просто не знаю, как сказать по-другому – к ней все люди липли, друзей было очень много. Если с ней идти по городу, то почти каждый с ней раскланивался, а каждый второй останавливался: Пална (её звали Надежда Павловна), как дела? Не могла же она мимо пройти – остановится, поговорит. Поэтому с ней куда-нибудь ходить было слишком долго.
Когда мой дедушка – после войны и лагерей – умер, недолго с бабушкой побыв, она говорила, что очень боялась одиночества. Потому что ей было всего-то сорок с хвостиком на тот момент. А старшие дети уже создали свои семьи. Бабушка рано вышла замуж, в 16 лет, по огромной любви, да счастье её было коротким – вскоре дед ушёл на фронт, а потом, как пришёл, недолго побыл, то в Воркуту его отправили, то в Архангельск на лесоповал… После смерти Сталина реабилитировали, да жить ему оставалось лет 8, наверно.
Вот что бабушка рассказывала: после войны, когда дед вернулся, они жили на Беговой – дед работал на ипподроме инженером по электрике. В тот период как-то его сестра Елизавета предложила моей бабушке сходить к гадалке, ну и пошли. И вот гадалка нагадала бабушке: будешь ты счастлива, да недолго, под Покров день придут к тебе два Михаила и заберут твоего мужа. Вскоре ипподром сгорел, деда забрали в Бутырку, отпустили, они вернулись в Истру, и стал он здесь работать прорабом, восстанавливать разрушенный город. А под Покров, осенью, пришли в дом два конвоира, перед тем, как делать обыск, показали документы – оказалось, тот и тот Михаил. Забрали деда надолго теперь…
В войну бабушка смелая была – работала связисткой, держала связь с Москвой, пока телефонную станцию не разбомбили, до последнего – уж стена одна обрушилась – всё работала. А потом начальник ей говорит: беги, Надя, спасай детей. И рванула она под бомбёжкой по Пролетарской горе вниз, на берег Истры, где их дом был. Видела, как вражеские самолёты бомбят Ново-Иерусалимский монастырь – кирпичи летели, кровь по реке плыла…
Спасла бабушка и детей и мать, только свою бабушку Марфу не спасла – та слепая была и наотрез отказалась бежать с семьёй – не буду вам обузой!
Выбежали из дому бабушка с прабабушкой Евдокией, матери моей – 11 месяцев, дяде 4 года (Царство всем небесное!), мороз жуткий, только отбежали от дома – бомба рядом кааак жахнет! Угодила в Воротничковую фабрику, от которой только руины остались. Мне там в детстве воронку от бомбы показывали, теперь уж она сравнялась с землёй. Мать моя тогда почти оглохла от взрыва, и всё детство панически боялась гула самолётов…
Много есть чего порассказать про бабушкин героизм, да речь не о нём, а о том, что такая сильная и смелая женщина боялась одиночества…
Да только никакого одиночества не получилось. Семеро внуков получилось, много друзей и подруг, да и работала она почти до конца своих дней. Сначала на телефонке, потом где-то ещё, а потом на справочной 09. Помните, такая служба была? Голос был у бабушки низкий, прокуренный – курила с войны махорку, чтоб голод приглушить, а потом все «беломорчик» потягивала. И вот к этому голосу мужики клеились, а бабуся посмеивалась: взять и придти на свидание, посмотреть, что с ним будет! И ещё она там собирала забавные фамилии – до сих пор помню, неприличные.
А вечером мы, семеро, собирались у неё дома, она жила тогда уже в однокомнатной квартире в пятиэтажке. Дадим ей том Чехова или сказки Пушкина – почитай, бабуся – мы её звали бабуся. Ох, хорошо она читала – училась когда-то в Щукинском, подавала надежды… Хохотали мы до слёз. Любили с ней пошутить, подурачиться. Она нам плюшек напечёт целый противень, красота!
Хотела про её подружек рассказать, но вот растекаюсь по древу, заодно многое вспоминается.
Была у неё подружка Наташка Кусочкина. Ещё та артистка. Соберутся – соседка Шурочка с первого этажа, Инна Олейникова – красавица, мастер-парикмахер, теть Лёля, и эта Наташка, тоже красавица. Хотя уж лет по 60 бабуськам было, а то и поболе.
Ну и начинают молодость вспоминать, и про войну, но больше про послевоенное время – тяжело, голод, детей поднимали, и ведь работали, учились – чуть больше 20 им тогда было. И все находили повод посмеяться. А мы слушаем, уши развесим.
И вот эта Наташка Кусочкина рассказывала, как она в железнодорожный техникум поступала. «Пришла экзамен сдавать, дура деревенская, дрожу от страха, заикаюсь. Приемная комиссия вопросы задает, во главе сидит профессор в очках: ну, говорит, расскажите, какие бывают дефекты рельсов? Я и говорю – ну раковины там, выебоны…. Он очки снял, подул, опять надел: так-так, ещё что? Я опять: выебоны…ой, простите, выбоины. Он: хорошо, хорошо… Представляете, даже не улыбнулся, и вся комиссия не шелохнулась! А я в коридор вылетела, коленки дрожат, ребята спрашивают: сдала? а я плачу…от хохота…слова сказать не могу!»
Самая военная подружка была теть Лёля. Эта придет, сядет на диван, руки скрестит, и ни слова от нее не услышишь. Когда бабуся умерла, она до самой своей смерти носила ей цветы на могилку и плакала по ней. Придёшь, хоть зимой – цветочки лежат – теть Лёля принесла. Теперь где-то рядом полёживает. «Полёживает» - это они так говорили про своих покойников.
Парикмахерша Инна Олейникова ходила в парике с прической «сессон», легко могла бы быть кинозвездой – даже в том почтенном возрасте казалась мне неземной красавицей. (Когда я спрашивала у бабушки её мнения про внешность моих подружек, она отвечала: молодые все красивые. А они близко с той Инной не стояли). Инна работала уже только на дому, у неё была своя клиентура. К моей бабусе сама ходила, стригла её. Волосы у бабуси были – шёлковое серебро.
Шурочка с первого этажа была вредная, всё меня подковыривала, замечания всякие делала, похожа была на Бабу Ягу. Она была экономная, с одной своей пенсии помогала сыну и снохе – копила, ковёр им купила – по тем временам, ого-го! Она в церковь ходила – ездила на Троицкую, бабуся с ней записочки передавала. И всё болела, всё лечилась. То у неё какие-то лямблии, то вообще слегла. Мне было лет 17, приезжаю с работы, а бабуси нет, спускаюсь к Шурочке, бабуся там хлопочет, Шурочка лежит в подушках, бледная… Я с мороза, в новой шубе, румяная, говорю – вот, я вам здоровье привезла, берите! Подхожу, за руки её беру, и прямо чувствую, как моя свежесть в неё переливается. Встала бабка, долго ещё жила.
Вот могла я так когда-то, теперь самой силы не хватает…
И все бабусю любили, уважали, кроме детей – вот такой парадокс про пророка в своём отечестве… Говорила она про них, порой, в задумчивости: «Дети-дети, куда вас дети? На палку надети, заставить пердети». Пардон, за такие выражения, но из песни слова не выкинешь. Всё она им угодить никак не могла – не то подарила, не так приготовила, мало помогла, всё что-то ей припоминали… Это я всё помню, и было мне обидно за любимую бабусю, и всегда я была на её стороне, а она на моей. Дяди мои любили выпить, вот один из них звонит подшофе и что-то матери выговаривает, она ему: опять выпил… Он ей: я трезв, как огурчик. Она: с горькой жопкой…
Многие её поговорки вошли в семейное предание, мы, внуки, правнукам передали.
Молиться она меня научила. Дело было так: засыпаю я на своём диване, а она уж похрапывает на своём, и вдруг! Наваливается на меня мужик – кряжистый, страшненький, рожа хитрая, гнусная, коричневая. И суёт мне между зубов свой коричневый, растрескавшийся палец. Я пытаюсь его скинуть, кричу: баааа! Он смеётся и исчезает, у меня во рту остаётся солоноватый вкус его пальца. Жуть, конечно. А ба так спокойно: это домовой, ты молодая, вот он и озорничает, меня-то не трогает.
- Молись так… и научила как Трисвятое на ночь читать.
А потом мы с ней меня окрестили на Соколе… Она была партийная, в Истре была единственная церковь – на Троицкой, там все бабусю знали, потому мы и решили ехать в Москву. Было мне 17 лет.
Годы прошли, пролетели, нет и не было никого на свете ближе бабуси. А знаете, как я это поняла? Она была единственная, с кем можно было молчать вдвоём. В одной комнате. Молчание комфортнее любых бесед, молчание, когда общаются души. Вот по этому комфортному молчанию вдвоём и узнаётся самый близкий человек.
картинки из сети, спасибо авторам