Сквозь ресницы Луша видела яркий, оранжевый свет. Он был похож на огонёк свечи, трепетный, дрожащий, тёплый, зовущий куда-то вглубь тоннеля-трубы, как будто обитого светлым бархатом. Луша сомневалась, у неё даже затомило под ложечкой от этого сомнения - ей хотелось и пойти и остаться. Она стояла в самом начале этого бархатного коридора, и, почему-то, видела себя - молодую, красивую, с распущенными по плечам и спадающими почти до бёдер белыми волнистыми волосами, в серебристом платье, с жемчужной диадемой, охватывающей нежный, изящный лоб. Она была похожа на ту, из своего давнего сна, только та была воительницей, почти дьяволом, а эта - ангелом. Огонёк свечи постепенно разгорался, пламя крепло и ослепительный, но, одновременно зовущий свет стал заполнять тоннель, приближаясь. В его бликах Луша узнавала лица - вот улыбающееся лицо папы, он махал ей рукой - не звал и не отталкивал, как будто говорил - "Привет, дочушка. Как ты, милая?". А вот бабуля, но не такая - изможденная, худая, в бороздах натянутых жил, какую она хоронила не так давно, а та, которую она особенно любила - молодая, сильная, высокая, в повязанном назад темном платке, вытканном алыми розами, с волевым прищуром тёмных глаз, то ли ведьма, то ли фея, загадочная, так внучкой и не понятая. Луша потянулась было к ней, но бабка посторонилась, строго глянула из-под тёмных, тонких, насупленных бровей и растворилась в пучине света, исчезла за завесой нарастающего огня. Луша обернулась назад - далеко позади темнела полуоткрытая дверь, за которой тоже мелькали тени. И Луша узнавала их - Андрей, высокий, какой-то сгорбившийся, сутулый, вытирающий глаза платком, Пелагея, совсем старая, трясущаяся, седая, Нинка, похожая на сбесившуюся кошку, Наденка... Она не знала куда её тянет. Она не могла понять...
-Лушенька, девочка моя. Совсем большая стала, умница, красивая. На меня не похожа совсем, сильная.
Луша, как сквозь пелену из-за слез, которые вдруг брызнули из глаз, радостные, светлые (так плачут от счастья) увидела маму. Она стояла совсем рядом, но еле доставала своей аккуратно причесанной головкой Луше до плеча, просто маленькая девочка. Она так и выглядела девчонкой - лёгкая, худенькая, в белом, летящем сарафане с васильками по подолу.
-Мама... Мама... Мама...
Луша понимала, что повторяет одно и тоже слово, но ничего не могла с собой поделать, язык не слушался.
-Ничего не надо говорить, девочка. Просто иди назад. Тебе надо быть рядом со своими любимыми - с Андреем, Машей, Валей, Пелагеей. Тебе ещё многих надо спасти, из пропасти вытащить, это твоя задача и твоя работа. Что ты бросила всех, кто погибает без твоей помощи? Запомни - в жизни нет плохих и нет врагов. Есть те, которых не любили, те, которых не научили любить, и те, которых не поняли. Их надо понять, одарить любовью, научить любви. И кто, если не ты?
Луша слушала маму молча, слезы постепенно утихли и она уже видела её ясно-ясно, как в детстве. Она гладила ее по распущенным волосам, а папа стоял рядом и улыбался. Потом взял маму за руку, чуть потянул, поцеловал Лушу в макушку.
-Иди дочка. Больше нельзя оставаться здесь. Иди...
...
Боль резала Лушино тело пополам, так, наверное, чувствуешь себя, когда пилят живот тупой пилой. Огненные тиски скручивали, мяли, превращали в пластилин измученные мышцы, а потом сжимали их в стальную пружину, которая рвала внутренности в клочья. Боль накатывала горючим валом, потом отступала, дав секунду надежды, а потом снова душила, отнимала воздух, дарила удушье и смерть...
Именно смерть могла бы сейчас спасти Лушу, но сейчас ей и это было не суждено. Кричать не было сил, плакать - не было слез, и Луша кусала до крови губы, да так, что она струйками стекала по подбородку, и сквозь приоткрытые воспаленные веки видела суровое лицо Пелагеи, похожее на чёрный лик Богоматери с бабушкиной древней иконы.
-Ещё немного. Лукерья, доченька, ещё чуть - чуть. Ну, давай.
Пелагея что-то сделала с телом Луши, от чего её снова скрутило в тугой кокон, и, на вершине натяжения всех жил, что - то порвалось внутри, лопнуло, и блаженство освобождения накрыло ее с головой. Она почти не слышала тоненький котеночий писк у ног, ещё немного и сознание накрыла бы волна всепобеждающего сна, но Пелагея поднесла к Лушиному лицу девочку.
-Гляди... Маша твоя. Чёрная, как галка, надо же. Вылитая бабка, вот ведь бывает как.
Пелагея положила дочку Луше на грудь, прикрыла их одеялом, присела на стул около кровати и устало закрыла глаза.
Утра не было, снежная круговерть смешала время в бессмысленный ком - ни света, ни тьмы, сплошной белесый поток. Даже поезда задерживались, пути не успевали чистить, и Андрей не приехал, как обычно, к завтраку. Луша сидела на кровати, опершись спиной на подушку, кормила Машу и смотрела, как крутит за окном метель. Пелагея ковыляла по кухне, накрывая на стол, поезд ждали с минуты на минуту, хотелось бы, чтобы Андрей сразу поел домашнего.
-Что молчишь, не спрашиваешь про мерзавку эту, Нинку? Иль не интересно, кто тебя спас?
-Так спрошу. Потом, попозже.
-Нет, ты уж знай. А то завтра с милиции, с райцентру приедут, спрашивать начнут. Она сейчас в участке у Петьки кукует, арестовал он её. За покушение. Хорошо Ванька не убил эту стервь, Николай подоспел. Так они пока друг друга мордовали в кровь, Нинка и уползла под шумок. Ванька ей чуть башку не разбил о ту лавку. Сел бы, дурак.
Луша смотрела на Пелагею, на её бордовое от злости лицо, вспомнила нежное мамино и вдруг абсолютно точно поняла, что ей делать.
-Мам. Я в реку сама упала, валенки скользкие, тропинка - лёд сплошной. Нинка тут не при чем, она далеко стояла. Сама я. И дом тогда... Наверное Андрей сигарету не затушил хорошо в банке, а я банку и вытряхнула. А там сено валялось, не убрали. Ну и занялось.
Пелагея посмотрела на Лушу, как на дуру, шмякнула полотенцем от стол, да так звонко, что малюсенькое личико Маши сморшилось и она было заревела - тоненько и жалобно. Но разом замолчала, нахмурила тёмные бровки, засопела недовольно.
-Ну точно, бабка твоя, ведьмака. Ишь... Ладно, сама говори, что хочешь. Да про кота не забудь...
Если пройти по голубой ссылке, то можно поддержать автора
В том числе на издание книг