Туве Янссон, знаменитая историями о Муми-троллях, не любила говорить о себе как о детском писателе. Но это не мешало задать ей вопросы именно как детскому автору, еще ей постоянно заказывали тексты на эту тему. Эссе «Этот коварный детский писатель» впервые переведенное на русский язык в 2020 году Асей Лавруша, пожалуйста, самое большое и самое художественное из подобных материалов.
В нем Туве рассуждает о заблуждениях, связанных с детской литературой. Она рассказывает об интересе детей к жуткому и жестокому, поиске баланса между страхом и чувством безопасности. Говорит, что не нужно объяснять детям символы и намеки, им просто нужно приоткрыть дверь. В детской книге обязательно должна быть дорога, по которой писатель направит читающего, а сам останется в тени.
Ещё Янссон выводит на чистую воду скрытые желания писателя: самому убежать от действительности, вернуться в прошлое, пережить заново собственное детство — получить удовольствие от процесса работы. Возможно, поэтому читатель легко отождествляет себя с героями.
Достаточно описаний — даем дорогу великой Туве Янссон. Ниже вы можете прочитать отрывок из эссе «Этот коварный детский писатель», которое вошло в «Летнюю книгу».
<...>
Поскольку сочинительство в любом случае происходит из некоей потребности, должна быть и какая-то движущая сила.
Но какая?
Необходимость высказаться, чтобы либо дать выход переизбытку чувств, либо изобразить — и тем самым пережить — нечто утраченное или недостижимое.
Но откуда, интересно, взялись чувства для Гафсы и Хомсы? И какой такой недостижимый символ скрыт, предположим, в Филифьонке?
Охотясь за писательскими мотивами, наталкиваешься на удивительные возможности. Трактовать их можно как угодно, потому-то и тянет оставить собственный след на обочине истории.
В каждой строчке невинный с виду детский писатель старается утаить свои внутренние мотивы. Хотя, если приглядеться, не такой уж он и невинный.
Он же самым возмутительным образом использует бедных деток, прикрывая инфантильным камуфляжем бездну чудовищного эгоцентризма.
Сочиняет он, скорее всего, просто потому, что ему хочется. Не может остановиться.
Если он не собирается никого развлекать или воспитывать, то наверняка пишет из собственной ребячливости. Которую либо наполовину утратил, либо не может пристроить в обществе взрослых. Обыкновенный эскапизм.
Очевидно, именно поэтому все убедительные детские книги полны символов и отождествлений, их герои одержимы собой — их мало заботит малолетний читатель.
Но этого малолетнего читателя, как мне кажется, часто околдовывает невысказанное и замаскированное.
В головоломный подтекст помещаются сокровенные детские тайны, уязвимость и жестокость. И страх.
Если я, конечно, ничего не путаю.
Сложно не заметить, как юный читатель, мчась по волнам традиционных приключений, внезапно замечает черный проблеск чего-то иного и непонятного. И это подогревает его интерес. Надеюсь.
Дети, так же как и взрослые, раздражаются, когда им показывают и объясняют все.
Они и сами не прочь подумать или, точнее, почувствовать, что будет дальше — там, где нет определенности, а значит, возможность и невозможность идут рука об руку.
Взять, к примеру, «Охоту на Снарка» Льюиса Кэрролла. Было бы настоящим преступлением взять и описать немыслимо безобразное лицо Снарка, при встрече с которым (разумеется, если перепутать его с Буджумом) «Я без слуху и духу тогда пропаду /И в природе встречаться не буду...».
Писатели полагают, что бедный ребенок сам поймет, что к чему в книжке, в которой они рассказывают о собственных попытках к бегству. И задумываются лишь о том, как бы нагнать побольше страха, — им должен быть прошит любой приличный детский текст.
По моим смутным детским воспоминаниям, уверенные в себе дети испытывали такое же удовольствие от ужасов и жути, как и их робкие товарищи. О пресловутой радости разрушения я вообще молчу.
Вероятно, это совершенно здоровые тенденции — по крайней мере, для младшего возраста. Не могу сказать, когда они выходят за рамки нормы; все, разумеется, индивидуально. Я знаю семидесятилетних, у которых такие склонности сохранились в полной мере, но это не мешает им быть общительными и обаятельными.
Возможно, так происходит со всеми сложными качествами — негативная оценка напрямую связана с сознанием, читай — с чувством долга. Но это уже совсем другая история. Так или иначе, считается, что дети смотрят на все вокруг с особенным чувством катастрофы и оно однозначно приятно. Думаю, любой из нас легко вспомнит восторг от первой пережитой грозы.
Она накрывает весь испуганный мир, и когда угодно — и в кого угодно — может ударить молния. Или пленительный ужас от «мы попались»: никто отсюда не выйдет и никто сюда не придет. Никогда в жизни.
А «наводнение»? Вода поднимается выше и выше, надо убрать лодки, пристань унесло, закройте окна, заприте двери… Все предстает в новом свете, когда на горизонте маячит катастрофа. Боязнь темноты, рассказы о привидениях и просто безымянный страх — это роскошный фон для безопасности, контраст, придающий ей смысл.
Я подозреваю, что дети мастерски находят тонкое равновесие между напряжением в обыденном и безопасностью в воображаемом. Изящная форма самообороны.
Иными словами, ребенок умеет отбивать стрелы и страха, и скуки, превращая детскую комнату в комнату ужасов. Или наоборот.
Именно в восстановлении этого хрупкого баланса, похоже, и заключается секретный и подспудный мотив писателя. Можно предположить, что он либо, задыхаясь от прагматичной повседневности, охотится за иррациональным, либо, до безумия напуганный собственным взрослым чувством катастрофы, ищет обратный путь туда, где снова будет под защитой.
Последний феномен, намекающий на некоторую инфантильность, представляется мне более интересным.
Но восстановить естественное детское чувство катастрофы нелегко, а поставить его себе на службу еще сложнее. У тебя больше нет той цельной фантазии, которая помогала мгновенно гасить панику и идти дальше, со сказочной естественностью меняя порядок, формы и цвета. Видимо, выросшие дети редко пользуются своим уставшим воображением.
Они нашли ему практическое применение, осушили, выжали и ограничили необходимостью.
Излишков больше нет, за ростки волшебства никто не хвалит.
А радость от катастрофы превратилась в кошмар.
Знаки, предчувствия и вселяющая ужас гроза стали всего лишь символами тревог и сомнений из взрослой жизни.
Вот тут-то, как мне представляется, наш носитель катастрофы и начинает озираться в поисках пути назад — и приступает (возможно, смущенно) к сочинению детской книжки.
Далее легко предположить, что растерянный автор заодно сохранил и некоторую меру изначального простодушия.
Хотя наивную глупость можно уравновесить художественностью. По крайней мере, мне хочется так думать.
Словом, доверчивость, интерес к жизни (даже если ты по натуре пуглив) и восприимчивость — вот главные черты писателя.
Все свое тяжкое бремя он укладывает в рамки детской книги; хитроумная маскировка. Наконец-то найден легальный, а подчас и одобряемый способ избавиться от наивности, которая фатальна и для самого автора, и для его окружения.
Он сочиняет книгу, где все друг к другу добры. Зайди речь о романе или сборнике рассказов, он, скорее всего, не рискнул бы.
Случается, что среди своих читателей он с удивлением обнаруживает взрослых. Так же как запретная агрессия растворяется в чтении книг об убийствах, непозволительная и смущающая доброта взрослых нейтрализуется чтением детских книг. Особенно тех, в которых есть защитные укрытия — символика, особенные слова и верная доза безумия. Или, может быть, взрослые читатели украдкой перерабатывают те же чувства и ищут в книге ровно то же, что и ее инфантильный сочинитель. Им нужен добрый и жестокий мир, где одинаково привлекательны защищенность и опасность, мир ослепительно-белый и угольно-черный. В котором серый — не цвет скуки, а зачаровывающий туман, окутывающий тайну.
Если вам понравился материал, оцените его в комментариях или поставьте лайк. Еще больше интересного о книгах, литературе, культуре вы сможете узнать, подписавшись на наш канал.
