"Гуттаперчевый мальчик" Дмитрия Григоровича - рассказ, который сегодня родители и педагоги, признавая безусловной классикой, отказываются считать детским! И как всё "не детское", в изданиях для детей он "смягчается". Сокращается. Но, если превращать это программное произведение "натуральной школы", фотографию действительности - в рассказ для дошкольников, то его следовало бы "пересочинить" полностью. Придумать какую - то романтическую фантазию о прелестном циркачонке...
А ведь тема "дети и цирк" была в своё время очень популярна: именно цирк казался непосвящённой публике едва ли не последним прибежищем романтизма.
Но здесь уже начало беспросветно: похороны "взбалмошной чухонки", которая и при жизни не очень - то умела заботиться о своём Пете. Но была хоть такая мать - а теперь никакой... а Пете нет ещё и пяти лет!
Три года мальчишка кой-как перебивался по чужим углам, и наконец кухарка определила его "к делу" - сдала в цирк. Туда, где лошадь не бывает виновата, в отличие от пятнадцатилетней Мальхен, которую она сбросила.
И Петя поступил в распоряжение акробата Беккера. Теперь каждое его движение продиктовано только и исключительно стремлением избежать палки хозяина.
А требуется от него, ни много, ни мало, исполнение акробатических трюков под куполом цирка. Причём с "улибкой", которую он физически не может изобразить! Робкий, запуганный акробат безо всякого азарта, куража, и очевидно, без таланта.
Говорить о каком - то нравственном развитии невозможно - это всего лишь забитая зверушка.
Под руководством клоуна Эдвардса Петя достиг бы большего? Возможно, но спивающийся клоун не настаивает на том, чтобы мальчика передали ему.
Ничем не поможет Пете его слезливая жалость - Эдвардс и не думает взять ответственность за ребёнка на себя. Ограничивается "гостинцами", дарит щенка, которого тут же убивает одним пинком Беккер...
Но вот, афишу цирка с нарисованным на ней прелестным маленьким акробатом увидели дети графа Листомирова.
О доме Листомировых, об этой семье рассказ перегружен подробностями, ни одна из которых, однако, не кажется лишней - это кладезь для современного режиссёра! Светские родители, тётя Соня, занятая исключительно детьми и почти заменившая им родителей, английская мисс, убранство комнат и завтрак "во фраке и при галстуке потому, что это поддерживает"... Карикатура на "богатых"? Ни в коем случае. Просто дотошное описание другой жизни.
Восьмилетняя Верочка, дочь князя - ровесница Пети. Впечатлительная, и очевидно, талантливая - с четырёх лет донимает окружающих своими стихами! Это никого не радует - считается признаком болезненной "нервозности". А для Верочки - более, чем серьёзно. Когда ей объяснили, что гость с невзрачной внешностью чиновника - это Тютчев, Верочка ни за что не хотела поверить: "Я думала, такие стихи сочиняют ангелы"...
Невозможно сравнивать несравнимое, эти дети вызывают у читателя совершенно разные эмоции. Петя - жалость, Верочка - восхищение. Разные природные задатки? Возможно. Но куда важнее разные условия!
(Хотя, заметим в скобках, те же условия ничего не дали младшему братцу Верочки Пафу. Закормленный поросёнок).
Какой могла бы быть встреча этих детей под пером писателя - романтика? Случаем проявить чуткость и доброту для Верочки? Спасением для Пети? Но перед нами - очерк нравов, физиологически точный. И Петя... сверкающей молнией срывается из-под купола цирка.
Скандал в благородном семействе! Граф взволнован настолько, что позволил себе вульгарное выражение: "Какой - то негодяй сорвался! Наши дети так нервны...Верочка теперь всю ночь спать не будет!"
А для клоуна Эдвардса смерть мальчика - повод выпить ещё графинчик водки...
Мамин - Сибиряк, Короленко, Куприн подхватили тему "естественного человека" - ребёнка из нормальной семьи, который сталкивается с необъяснимым - со своим сверстником, обречённым на гибель. Причём обречённым не каким-то мифическим "злым роком", а обыденностью социального строя. Можно быть сторонником социал-дарвинизма, можно считать справедливым то, что "выживает сильнейший", но какое это имеет отношение к детям?
Отсутствие базы - беда, несчастье, в этом русские писатели оказались единодушны. И требование равного жизненного старта для всех воспринималось не революционным призывом, а просто минимальным требованием справедливости.
