Итак, продолжаю.
Новая встреча Гринёва с Пугачёвым – в Бердской слободе. Повторюсь: в первоначальном варианте Гринёв ехал туда по собственной инициативе: «Я отвечал, что имею лично до него дело и что прошу его принять меня наедине», «Я приехал сам от себя, прибегаю к твоему суду». Это внушает к нему уважение даже у Хлопуши: «Офицер к нам волею приехал».
В окончательном тексте романа этого нет. Не будем сейчас рассуждать, цензуры ли опасался Пушкин или же посчитал более достойным для Гринёва всё-таки прибегнуть к помощи самозванца, лишь попав в его руки (я считаю более правильным второе. И, кстати, скажу ещё, в ответ на указание, что в своих первых статьях я слишком идеализировала Гринёва, а сейчас пишу по-другому: я и сейчас не изменю ни одного слова в тех самых первых статьях. Если кто-то считает иначе, как говорится, его дело). Нам важнее всего, что в обоих вариантах реакция Пугачёва, узнавшего о самоуправстве Швабрина, одна и та же: «Глаза у Пугачёва засверкали. “Кто из моих людей смеет обижать сироту? — закричал он. — Будь он семи пядень во лбу, а от суда моего не уйдёт. Говори: кто виноватый?”
— Швабрин виноватый, — отвечал я. — Он держит в неволе ту девушку, которую ты видел, больную, у попадьи, и насильно хочет на ней жениться.
— Я проучу Швабрина, — сказал грозно Пугачёв. — Он узнает, каково у меня своевольничать и обижать народ. Я его повешу».
И несмотря на все уговоры своего «фельдмаршала» («старик и сегодня настаивал на том, что ты шпион и что надобно тебя пытать и повесить»), он сумел оценить поступок Гринёва и повёл себя по-человечески, восстановив справедливость.
Однако в этом эпизоде мы видим и другое – видим обречённость Пугачёва, его трагическое одиночество. Горько звучат его слова, адресованные Гринёву (а больше ведь и пожаловаться некому!): «Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою».
То, что Пугачёв во многом зависит от своих людей, автор будет подчёркивать не раз. Ещё раньше, в Белогорской крепости, Гринёв отметит необычное поведение на «военном совете» во время застолья: «Все обходились между собою как товарищи и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю. Разговор шел об утреннем приступе, об успехе возмущения и о будущих действиях. Каждый хвастал, предлагал свои мнения и свободно оспоривал Пугачёва». Кстати, и в «Истории Пугачёва» Пушкин отметит: «Яицкие казаки… действовали без его ведома, а иногда и вопреки его воле. Они оказывали ему наружное почтение, при народе ходили за ним без шапок и били ему челом; но наедине обходились с ним как с товарищем и вместе пьянствовали, сидя при нем в шапках и в одних рубахах и распевая бурлацкие песни. Пугачёв скучал их опекою. “Улица моя тесна”, — говорил он Денису Пьянову, пируя на свадьбе младшего его сына». Да и в романе Гринёв заметит: «Вчерашние собеседники окружали его, приняв на себя вид подобострастия, который сильно противуречил всему, чему я был свидетелем накануне». Предводитель же боится разлада в своём войске: «Господа енаралы! — провозгласил важно Пугачёв. — Полно вам ссориться. Не беда, если б и все оренбургские собаки дрыгали ногами под одной перекладиной: беда, если наши кобели меж собою перегрызутся». И обречённость его тоже будет отмечена в романе - вспомним «любимую песенку»:
…Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти
Перед грозного судью, самого царя.
И приговор «грозного судьи»:
Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умел ответ держать!
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Середи поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной.
Поразительно впечатление Гринёва: «Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обречёнными виселице. [А вспомним, что эту же песню поют и люди Дубровского!] Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом».
Однако же, сознавая опасность своего положения, Пугачёв отвергает совет «прибегнуть к милосердию государыни»: «Нет, — отвечал он, — поздно мне каяться. Для меня не будет помилования. Буду продолжать как начал. Как знать? Авось и удастся!» И в ответ на напоминание о судьбе самозванца Отрепьева расскажет знаменитую «калмыцкую сказку»: «Чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что Бог даст!» По-разному можно её оценивать, но нельзя не увидеть стремления к воле, свободе…
Гринёву эта точка зрения непонятна: «Но жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину». И, наверное, он прав. Однако он видит не просто злодея, его чувства куда сложнее: «Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня. Зачем не сказать истины? В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему. Я пламенно желал вырвать его из среды злодеев, которыми он предводительствовал, и спасти его голову, пока ещё было время».
И – чувства его при известии о пленении Пугачёва. С одной стороны, огромная радость – ведь теперь он может увидеться с близкими: «Мысль их обнять, увидеть Марью Ивановну, от которой не имел я никакого известия, одушевляла меня восторгом. Я прыгал как ребёнок».
«Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: “Емеля, Емеля! — думал я с досадою, — зачем не наткнулся ты на штык или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать”. Что прикажете делать? Мысль о нем неразлучна была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина». Сравним всё с той же одой Сумарокова:
Страдай теперь и ты!
Уже геенна вся на варвара зияет,
И тартар на тебя разверз уже уста.
А Панин на горах вод Волгиных сияет,
Очистив те места.
Ликует под венцем Российская Астрея,
Скончав несчастье чад державы своея
И злое пиршество свирепого Атрея
В местах страны тоя.
Радость Сумарокова не омрачает ничто. Сохранился ещё один отклик из той эпохи. В рукописном сборнике «Книга, называемая когда что попалось, собрана на Руси, в Крыму, в Молдавии, в Валахии, в Польше, на Волыни и Литве, как бы сказать с не малыми хлопотами. 1792 года декабря 23 дня» есть «Стихи на злодея Пугачёва» неизвестного автора:
Возможно ль сие легко снесть,
Какая получена вредная весть;
Донской казак Емелька Пугачев
В такое зло употребить себя смев,
Общество народно оскорбя,
Неповинных людей губя,
Божественный закон преступил,
Государю своему изменил.
Как его злодея земля не пожрёт
И злой его дух судьба во ад не сведёт?
Чем его за такую вину карать?
Тело его по суставам рвать,
Разорвавши тело, ввергнуть в пламень,
Собрав пепел, положить под камень.
На нем все злое его дело написать,
А имя его проклятию предать,
Чтоб видя все читали,
В веки веков проклинали,
За то ему скверному сверчку,
Такому надобно быть и щелчку.
А вот Гринёв, понимая, конечно, что лютой казни Пугачёву не избежать, жалеет, что тот не погиб в бою… И, я думаю, каждый поймёт, почему «он присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу».
**************
В последних строках романа Пушкин–«издатель» сообщит, что «рукопись Петра Андреевича Гринёва доставлена была нам от одного из его внуков… Мы решились, с разрешения родственников, издать её особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф». «Приличный» в языке Пушкина – «подобающий». К главе «Мятежная слобода» Пушкин напишет эпиграф сам, стилизуя его под Сумарокова:
В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп.
«Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?» —
Спросил он ласково.
Мне кажется, что сравнение с царём зверей говорит о многом…
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал.
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь
Навигатор по всему каналу здесь
