Если взять все произведения мировой музыки, то человеческой жизни уже не хватит, чтобы их прослушать. Но в реальной жизни есть совсем немного вещей, которые сопровождают человека. Сочинений, с которыми он в каком-то смысле соединяет жизнь.
Одним из таких для русского человека является кантата «Иоанн Дамаскин» Сергея Танеева. Говорят – она первый русский реквием.
Бетховен писал: «Вся жизнь – трагедия. Ура!». У Танеева, конечно, посыл не совсем такой. Скорее, этот композитор в своей знаменитой кантате, написанной после потрясшей его смерти учителя, Николая Рубинштейна, добирается до трансцендентного, «мира горнего», существование которого единственное и может искупить трагедию сполна. Причем эта музыка настолько сильная, мощная, эмоционально наполненная, что увидеть то, что в ней заложено, не так и трудно.
Вторым «священным камнем» русской музыки является очень известная, написанная композитором Георгием Свиридовым по мотивам одноименной повести Пушкина, сюита «Метель». Нигде больше Свиридову не удалось передать ту щемящую ноту жизни, горькую и в то же время избавительно-радостную. А, наверное, без подлинной горечи и не может быть никакого настоящего избавления.
Позднее где-то в интернете мне попалось словосочетание, характеризующее Свиридова: «русский минор».
Русский минор – это же, в конце концов, русское всё. Россия, ее природа и культура, на мой взгляд, никак не адресуют к мажору. Поэтому, конечно, можно говорить о русском миноре, например, в классической русской литературе. Разве Лермонтов, Достоевский – это не минор? Да даже и Горький? Но ведь «минор» не значит только «грустный». Минор нужен, чтобы выразить, может быть, грусть и избыть ее, высветлить. «Печаль моя светла…», «дрожащие огни печальных деревень» – всё это глубоко минорные строки.
