Мишенька на цыпочках подошёл ко гробу и глянул с опаской на его жильца, хозяина домовины. Тот лежал торжественный и строгий, даже по смерти не растерявший своей суровости. Казалось, он досадовал на то, что дела его встали так некстати, что не может он пошевелить членами своими, в то время, когда у него столько забот. Вокруг рта и глаз покойника залегла синева. Нос заострился, вытянулся, будто клюв хищной птицы. Рыжеватыми волосками ощетинились небритые нынче с утра отцовы щёки. Мишенька слыхал раз, что волосы и ногти у людей и после смерти растут.
Ему вдруг представилось, что тятина борода продолжит расти и там, под землёй, во тьме, и будет расти и расти, покуда не заполнит всю домовину, а после ей станет там тесно, и она медной проволокою полезет наружу, протыкая себе отверстия в земле, а потом прорастёт из могилы колючим рыжим сухостоем. И когда будут идти по осени нудные, долгие дожди, мёртвые стебли будут пить влагу, наполняться ею и передавать её дальше – тяте, лежащему в гробу, чтобы он не страдал там от жажды.
Мишенька так ушёл в своё видение, так живо представил себе всё, что привиделось ему воочию, как тятя, напившись вдосталь, открывает глаза там, в кромешной тьме, и кричит – протяжно, жутко и глухо, царапая крышку до сломанных в кровь ногтей. Мальчик испуганно вздрогнул, помотал головой, прогоняя видение. Какая-то незнакомая тётушка, из числа тех, что сновали тут, подхватила Мишеньку за ручку, поволокла из комнаты, по-своему истолковав его испуг:
- Поди, малец, погуляй малость. Тятя отдохнёт покамест.
Она решила, видать, что Мишенька совсем дурачок ещё, и ничего не понимает.
- Но нет, - думал он, выходя на крылечко, - Я знаю, что тятя вовсе не уснул, а помер. И теперь его закопают в землю на деревенском погосте. А после они с матерью и бабушкой станут ходить туда – кормить мертвеца. Так говорили в их деревне. Это значило – носить еду первые сорок дён после кончины.
- Душа-те ишшо не осознала, что тело померло, - объясняла им бабушка, - Вот и мыкается близ родных мест, стучится в окошечко родимого дома, плачется. Для того и платочек на угол дома вешается, чтобы душа им слёзоньки вытирала, а на окно воду с хлебушком ставят – сорок дён нужна ишшо душе земная пища. Хошь и не так много ей требуется теперича, как живому, а всё ж таки голодно ей попервой. Вот и прилетает, йист корочку и водицу пьёт.
Бабушка много чего знала, она уже старенькая была. Частенько сказывала она им с матерью всякие былички да чудеса долгими вечерами, когда лучину уже не жгли, а делать что-то уж тёмно было. Сидели или лежали тогда на печи, да сумерничали. Рассказывала бабушка свои сказания только тогда, когда отца в избе не было. Тот ругался на такое, не любил. А бабушка тяти побаивалась, он ей зятем приходился. И хотя он не обижал старуху, однако та понимала, чем он занимается и не одобряла. Уйти же некуда ей было – стара, немощна. Да и изба её давно осела, для жилья вовсе не годилась. На дрова её разобрали, а бабушку к себе перевезли из соседних Крутогор. Деревня такая.
Мишенька задрал голову к небу – там собирались тучи. Низкие, бугристые, клубились они над самыми крышами хлева, амбара да избы, трогали их своими чёрными пальцами, будто пробуя на вкус, расправляли пышные свои юбки, отороченные белым кружевом.
- Такие-то тучи завсегда с дожжём аль градом, - говаривала бабушка про такие тучи в юбках с белыми оборками, глядя на небо и прикрыв старенькие глаза худой морщинистой рукой, - Эва, с Гнилого угла идут. Быть грозе.
И правда, бабушка никогда не ошибалась.
Вот и сейчас тучи собирались над их домом, готовые разразиться молниями. Где-то в глубине их чревов уже ворочалось и рокотало. Мишенька сел под навесом у сарая и стал смотреть, как разные люди входят и выходят из их ворот. Это всё были «прощающиеся», что шли вереницей к его отцу. Среди них Мишенька вдруг заприметил высокого седого старика, подпоясанного широким кушаком, в серых суконных штанах и белой рубахе. Где-то он уже видел его. Мальчик напряг память, задумался, и тут же та услужливо подсказала ему, подкинув картинку.Однажды, когда они с тятькой кололи дрова на дворе, точнее тятя колол, а Мишенька таскал их под навес по два полешка, ворота отворились, и вошёл этот самый мужик. Был он высок, могуч, несмотря на возраст, который выдавали длинные седые волосы, густая белая борода, паутинка морщин вокруг синих молодых глаз, да руки совсем как у его бабушки – морщинистые, жилистые, с узловатыми пальцами, однако же, крепкие. Недюжинная сила исходила от незнакомца. Мишенька застыл под навесом, приоткрыв рот, и забыв положить полена на траву. Так и держал их в руках, пока старик этот отца его прижимал к стене амбара, да тряс за грудки. И его отец, тоже немалый ростом и необделённый силой, молчал и лишь уворачивался от коротких ударов.
- Гляди же, шельмец, колдун проклятый, услышу ещё раз, что ты дела свои тёмные не прекратил и продолжаешь пакостить, да народ изводить, я с тобой разберусь уже иначе, - угрожал дядька.
- Что ты, Ярослав? Каждый из нас своим делом занят и другому не мешает. Я к тебе не лезу и ты ко мне не ходи, - вполголоса стонал отец.
Но вместо ответа, дядька лишь в очередной раз ткнул кулаком под дых. Он ещё что-то говорил его отцу, но так тихо, что Мишенька уже не расслышал. И лишь когда незнакомец вышел со двора, он отмер и уронил, наконец, полешки из рук, да бросился к отцу. Тот отплёвывал кровь, держась за бок, постанывал, ругался:
- Чёртов святоша, гнида поганая… Лезет не в своё дело.
- Тятя, кто это? Тебе больно? Почто он так?
Отец вытер кровавый рот рукавом, отдышался, глянул тяжёлым взглядом на сына:
- Из села он. Ярославом зовут. В храме всё отирается. Боженьке служит. Люди к нему ходят, вроде как умеет он.
- Чего умеет? – не понял Мишенька.
- Всякое.
- А зачем же он тебя побил? – не унимался мальчик.
- А я другому богу служу.
- Друго-о-ому? – протянул удивлённо Мишенька, - Разве есть другой?
- Есть. И не один. Много их, богов-то. Это вам там в церкве в уши вдувают всякое, что им удобно. Остерегаться надо этих попов. И ты поменьше бы туда с мамкой да бабкой таскался! Глядишь, что и путное из тебя бы получилось, - отец зыркнул мрачно и строго, так, что Мишеньке сделалось неуютно и боязно, и дальше расспрашивать он поостерёгся.
И вот сейчас этот старик снова пришёл в их дом. Зачем? Чтобы на отца поглядеть?
- Уж не он ли подстроил смерть тяти? Он ведь грозился разобраться, ежели тятя не перестанет своими делами заниматься. А он не перестал.
Вереницы людей всё так же шли к его тяте. И всё по ночам. А после тятя и помер. Внезапно. Нашли его поутру, когда ещё туман висел клочьями на ветвях яблонь в саду. Лежал он в сырой от росы траве, за огородом, вниз лицом. Сам весь целёхонький, и уже не дышал.
Пока Мишенька размышлял, высокий старик с бородой уже вышел обратно из дома и вновь дошёл до ворот. Внезапно он обернулся. Поглядел на Мишеньку своими пронзительными синими, как васильки, глазами, будто что-то сказать желал. Да видно передумал. Отворил ворота и вышел, притворив их с другой стороны.
Матушка отца почитала, так всегда казалось Мишеньке. Но в последнее время он словно начал понимать, что это не уважение, а страх. Мать боялась отца. В его присутствии она робела, замолкала, старалась укрыться в уголке с вязаньем или шитьём. Отец же особо и не разговаривал с нею, лишь изредка, когда бывал он в добром расположении духа. Порой и вовсе брал мать за косу, накручивал её на руку, и шипел:
- Опять ты своему Богу молишься?
Матушка трясла испуганно головой, а тятя встряхивал её и дёргал больно:
- Как нет, когда я слышу? Чую я твои молитвы, гляди у меня. Опять где иконы свои припрятала? Узнаю – прибью.
Из глаз матери катились крупные слёзы, но она молчала. Тятя отталкивал её от себя на лавку, отряхивал руки, как после чего-то грязного, ругался под нос, уходил. Каким чудом он позволял им ходить по воскресеньям в село, в храм, Мишенька не знал. То ли глаза этим перед земляками отводил, то ли Бог был сильнее, и отец не мог совладать с такою силой, как Бог. Но мать с бабушкой всё же всегда старались ускользнуть в воскресенье утром тихонечко, пока отец ещё спал, громко храпя, наскоро собрав сомлевшего сонного Мишеньку. Мишенька же храм любил, и батюшку старенького тоже. Тот ласков с ним был, приветлив, и всегда просфору давал, которую Мишенька жевал на обратной дороге. Мишенька поднялся с травы, отряхнул портки, вновь поглядел на небо. Крупные, редкие капли закапали из туч на землю, попали ему за шиворот, потекли вниз под рубахой, словно некто провёл по спине ледяным мёртвым пальцем. Мишенька поёжился и пошёл в избу. Приближалась ночь.
(продолжение - здесь)
Иллюстрация художник Эндрю Уайет.