В прошлых частях мы остановились на полном провале действий французских сил в самом начале Францией же объявленной войны. 18 августа герцог Брауншвейгский – командующий прусскими силами с 75 000 человек без сопротивления форсировал Рейн и вошел в пределы Франции. Его войска должны были следовать прямой дорогой на Париж. Франция была почти на границе паники.
Важным и памятным державам-противникам Франции преимуществом её были масштабные системы фортов и крепостей, некогда созданных знаменитым Вобаном, а затем постоянно усиливаемых. Именно крепости, очевидно, были одной из причин первоначальной медлительности союзников. Но в сложившихся условиях не спасали и они. 19 августа авангард пруссаков герцога Брауншвейгского (принц Гогенлоэ) оттеснил французов в укрепленный лагерь при Фонтуа близ Лонгви, 22 августа пруссаки овладели крепостью Лонгви, а 2 сентября сдалась крепость Верден – её комендант полковник Бурепор в отчаянии застрелился. 14 сентября австрийский корпус Клерфэ разбил немногочисленный отряд французов в ущелье Круа-о-Буа в районе Аргоннского леса. Впрочем, можно считать удачей французов уже то, что войска генерала Дюмурье (крайне примечательный персонаж – о нём будет сказано подробнее) сумели ускоренным маршем пройти туда от границы с Австрийскими Нидерландами. Из них, однако, ввиду этого выдвинулись силы герцога Альберта Саксен-Тешенского, который дольше пруссаков, уже вспомнивших вкус побед Семилетки, сохранял осторожность – 24 сентября он приступил к осаде Лилля, а так же его артиллерийской бомбардировке.
Всё же в целом союзники от излишней осмотрительности стремительно переходили к шапкозакидательству, что их во многом и подвело. Свою роль, конечно, здесь сыграли и эмигранты с общей линией выдержанной в духе “эта чернь без нас ничего не может”. С большой долей вероятности именно эмигрантами-роялистами был написан знаменитый Манифест герцога Брауншвейгского, который его лишь подписал. Произошло это ещё 25 июля 1792 года, опубликован сей документ был, что интересно, и частью парижской прессы, но особенно известен он стал французам, разумеется, с началом вторжения. В Манифесте было указано, что если национальные гвардейцы будут сражаться против войск двух союзных дворов, то «они будут наказаны как бунтовщики, восставшие против своего короля». Согласно манифесту, на членов Национального собрания, администраторов департаментов и прочих должностных лиц «будет возложена личная ответственность за все события», они «будут отвечать за всё своей головой» и их «будут судить по законам военного времени без всякой надежды на помилование». Парижу манифест грозил военной расправой и полным разрушением, если его жители учинят своему королю и членам его семьи «хоть малейшее оскорбление, хоть малейшее насилие».
Примечательно тут два момента – первый хорошо известный момент это влияние Манифеста на французов, которые восприняли его как крайнее оскорбление, которое вместо того, чтобы их испугать, напротив вызвало подъём национальных чувств и в то же время предельно ожесточило народ по отношению к королю. Но более любопытен тут второй момент – подлинные авторы Манифеста, по всей видимости, уже сумели разглядеть в Национальной гвардии реальную военную силу и очень опасались её ввода в дело, а потому решили превентивно запугать возможными репрессиями.
А что же сама Национальная гвардия? Имеющая установленную для всех подразделений единую форму: синяя шинель, белая подкладка, отвороты рукавов и обшлага красные, белый кант, белый воротник с красным кантом, желтые эполеты, в реальности она всё ещё часто не имела сапог, а экипироваться солдаты должны были за свой счёт, так что разнобой на деле был страшный. С другой стороны служба в нацгвардии оплачивалась, причём лучше, чем в Старой армии – каждый мобилизованный, или правильнее сказать приведённый в готовность гвардеец получал 15 су в день. Не удивительно, что далеко не все нацгвардейцы на самом деле горели желанием идти на фронт… Численность Национальной гвардии достигла колоссальной цифры в 2 миллиона, но ружья имела едва ли десятая часть, а департаменты (Франция к этому времени уже была разделена на них) обязаны были держать готовыми к отправке отряды всего по 2 – 3 тысячи человек каждый. Национальная гвардия ещё по декрету Учредительного собрания от 21 июня 1791 обязалась с началом войны отправить в действующие войска (с включением в их структуру) 100 000 человек, но в реальности не смогла этого сделать. Тем не менее, параллельно с этим были упразднены территориальные полки милиции – резерв Старой армии в 75 000 человек.
Что Старая армия? Многое о ней и её бедах уже было сказано, но всё же именно она пока сражалась на фронте, так что стоит остановиться чуть подробнее. До 1791 года линейные части составляли 102 пехотных полка двухбатальонного состава (578 человек в батальоне в мирное время), из которых 79 было французскими, а 23 – наёмными иностранными, которые полностью или частично развалились уже на раннем этапе революции. К 1 января 1789 года общая численность пехоты, включая ещё и пехоту гвардейскую, составляла 121 185 человек рядового и сержантского состава. Далее эта цифра до начала активной фазы боёв 1792 года лишь падала, о боевых же качествах уже говорилось не раз, как и о проблеме офицерского корпуса. Вплоть до августа 1792 года, в том числе в ходе войны продолжалось постепенное реформирование и расформирование королевской гвардии, от которой к 10 августа – дате штурма Тюильри и по существу падения монархии, остались только наёмники-швейцарцы, да и те в большей части полегли при штурме. Кавалерия состояла из 2 четырёхэскадронных конно-гренадёрских полков, 24 полков линейной кавалерии, 18 трёхэскадронных драгунских полков и 18 четырёхэскадронных полков лёгкой кавалерии – всего 32 920 солдат и сержантов на ту же дату 1 января 1789. На кавалерии революция сказалась ещё сильнее, так как в отличие от пехоты дворянство составляло существенную часть не только высшего, но и низшего командного и даже часть рядового состава. В июле 1791 года численность всех подразделений и кавалерии и пехоты насчитывала не более 133 000 человек.
Скрывающиеся офицеры нередко уносили с собой полковую кассу и даже… знамя! Одно время эмигранты-роялисты похвалялись тем, что у них больше знамён французских полков, чем в частях революционной Франции. Остававшиеся офицеры, к слову, сохраняя верность родине, отнюдь не горели желанием налаживать отношения с той же Национальной гвардией, больше того, нередко можно было видеть сцены, когда молодые армейские лейтенанты специально приходили на площади небольших городов, где каждое воскресенье происходили занятия нацгвардейцев (остальное время они были свободны) и насмехались над ними. Конкретных примеров можно привести много. Ещё до войны в марте 1790 года в Марселе полковник королевского флота маркиз д’Амберт едва не довёл дело до массовой драки с применением оружия. Солдат Старой армии настраивали на выдержанное в кастовом духе презрительное отношение к нацгвардейцам.
Отдельно нужно сказать о системе комплектования Старой армии – всегда довольно плохой, но ставшей совершенно негодной в условиях революции. Формально в стране существовала рекрутская система. Само слово рекрут – французского происхождения. Но если, например, в Швеции, а затем по её образцу после реформ Петра и у нас рекрутчина была организованной и массовой системой, то в самой Франции с её различными землями и их привилегиями она была весьма запутанной. Хуже того, она была банально маломасштабной и совершенно недостаточной для потребностей страны. Количество людей, которым суждено было вытянуть жребий, было невелико, но ко всему от него ещё и можно было откупиться. Или заплатить бедным односельчанам, чтобы они пошли служить за вас – в разных случаях оказывалось выгоднее торговаться с ними, или с короной. В значительной мере армия Франции при Бурбонах представляла собой картину столь милую сердцу современного отечественного либерала – армию не народную, а контрактную, или по сути своей наёмную. Договоры заключались рекрутёром и потенциальным солдатом на 5 или 8 лет. Кто их заключал? Те, кто не надеялся получить сопоставимые деньги на гражданке без военного риска – т. е. беднота. Национальная гвардия после революции была привлекательнее во всей отношениях: она лучше оплачивалась, давала больше прав и свободы – и возможность выбора офицеров в том числе, а главное – безопасность. Наконец декретом Собрания от 4 марта 1791 система рекрутчины и без того слабая и расшатанная была вовсе упразднена.
Всё это было хорошо известно противникам Франции, а потому, когда австрийцы и пруссаки начали своё наступление на Париж, то их командование, особенно прусское, ожидало слабого сопротивления – скорее разгона слишком много возомнившего о себе быдла, чем тяжёлой и суровой войны. Эмигранты убеждали союзных монархов, что и крестьяне, и оставшиеся дворяне, и клирики – все встретят их с распростёртыми объятиями. У пруссаков была жива память о французских “успехах” времен Семилетки, а нынешние были ещё хуже. Австрийцы были осторожнее, но их солдаты имели свежий военный опыт – то, что мы знаем как Русско-турецкую войну 1787 – 7891 годов на самом деле было Русско-австро-турецкой. В знаменитом сражении под Фокшанами под командованием Суворова было 18 000 австрийцев и только 7 000 русских, хотя они и сыграли главную роль.
И всё же 20 сентября 1792 года в сражении при Вальми (а это 200 километров от Парижа) первую и крайне важную (хотя на деле и весьма скромную в чисто боевом отношении) победу одержали французы. Пруссаки и вслед за ними немецкоязычная традиция с оттенком презрительности именует происшедшее даже не битвой, а канонадой при Вальми – и в самом деле всё ограничилось только артиллерийской дуэлью двух армий: 47 000 французов под командованием генералов Дюмурье и присоединившегося к нему незадолго до этого с войсками генерала Келлермана и 35 000 солдат коалиции во главе с герцогом Брауншвейгским. Причём погибших было суммарно менее 500, 300 из них – у французов. Пруссаки предприняли 2 атаки, но по большей части битва, если её всё же можно так называть, состояла из вялого маневрирования сторон. Больше того, войска пруссаков стояли в районе Вальми и находящегося в 12 км. к востоку Вердена ещё 10 дней прежде чем отступить. Позднейшие комментаторы, авторы литературных произведений, картин и прочего придадут битве героическое звучание, которого в ней по правде не было. Но всё же пруссаки отступили. Как? Почему!?
Начать надо с того, что при Вальми сражалась почти исключительно регулярная Старая армия и её “старые”, хотя и необычные командиры. Если сравнивать это с тем, как сражалась старая армия против пруссаков в Семилетку, то это само по себе успех, но для неё образца 1792 года – без офицеров, с разбродом и шатанием – успех вдвойне. Строго говоря, ничего сверхъестественного при Вальми французы не показали – но и не бежали, не отступили, а это было главным. Причины крылись, по-видимому, в трёх факторах: вере в своего командира – редкое явление в этот период (о Дюмурье подробнее будет в следующей главе), осознании ответственности своей задачи прикрытия направления на Париж, но главное – внутриполитических переменах этого периода во Франции.
Как ни парадоксально, но именно их в большей степени, чем самих военных событий породил этот этап войны: война способствовала прогрессу революции, радикализации лозунгов (среди которых со временем появится и знаменитый “Отечество в опасности!”), закон о подозрительных, который под предлогом военной опасности позволил усилить борьбу с контрреволюционным элементом, а самое важное – республиканские тенденции. На следующий день после Вальми – 21 сентября 1792 года Франция была провозглашена республикой.
Что же побудило отойти пруссаков, а потом и австрийцев? Вальми совершенно разбило представления, навязанные эмигрантами, о том, что французы не желают сражаться. Да, они действительно ещё плохо умели драться, но учились это делать. Ни о каком триумфальном вступлении в Париж больше не могло быть и речи. Это в свою очередь вскрыло недостаточную подготовку похода союзников в отношении снабжения. Его могло быть более чем достаточно для короткого похода, но для затяжной войны – едва ли. Да и в самом деле, что требовала ситуация от Австрии и Пруссии? По сути, оккупировать всю Францию! Только так к этому моменту можно было надеяться избавиться от революции. Сил на это у герцога Брауншвейгского явно не было. А самым важным был так и не вступивший в бой фактор Национальной гвардии и добровольцев. Стало ясно, что Национальная гвардия не разбежится сама по себе, даже если союзники окажутся под Парижем. Нарастание республиканской тенденции, а потом победа Вальми резко усилили приток в армию добровольцев – причём теперь не струйкой в состав старых полков, а целыми своими соединениями. Как раз в начале сентября 1792 года было принято принципиальное решение на этот счёт и теперь 105 000 добровольцев вливалось во фронтовые силы. Это была “моральная элита” люди, которые смогли презреть и материальный аспект (уже перечислявшаяся разница в довольствии воевавшей Старой армии и ещё не воевавшей нацгвардией), и страх перед побеждавшим без перерыва врагом… Что же они были готовы делать теперь после Победы и Республики!?
8 октября 1792 была снята осада Лилля, герцог Саксен-Тешенский так же уходил назад. Переброшенная из прежнего района сосредоточения армия Дюмурье начала преследование и вошла в Австрийские Нидерланды – теперь уже в совершенно ином настроении и качестве, чем при первой жалкой попытке апреля – мая. 8 ноября 1792 года состоится первая настоящая крупная победа армии Революционной Франции, где она покажет те стороны, которые скоро станут у неё действительно сильными, - битва при Жемаппе. Но об этом и этих новых сторонах – уже в следующей главе.