Предыдущая глава
Полковник Шадрин окинул внимательным взглядом сидящего напротив мужчину средних лет.
– Почему вы решили обратиться к нам, Це'плик? Это что, надежда на послабление наказания или желание помочь?
Заросшее черной щетиной худое лицо заключенного дернулось в нервной усмешке:
– На послабление мне рассчитывать не приходится… э-э-э… – он запнулся.
– Называйте меня – гражданин следователь, – помог ему Шадрин, явившийся на допрос в штатском.
– Понял… Так вот: вышку не дали – и то хлеб, для предателя родины этого достаточно, – на длинной шее заключенного, неуклюже торчащей из воротника синей телогрейки-«бамлаговки», двинулся вверх-вниз острый кадык. И это движение, и тщедушность тела, и потухшие глаза, и грязная лагерная одежда, и сама фамилия, Цеплик, вызвали вдруг у Шадрина ассоциацию данного человека с жалким беззащитным и беспомощным, только что вылупившемся из яйца, цыпленком.
Заключенный судорожно вздохнул:
– А что касаемо помочь, то… Может и помочь… Но все же больше рассчитаться охота за тех, кого этот гад поубивал. Их – нет, а сволота жирует, вот что обидно.
– Закуривайте, – полковник раскрыл коробку папирос «Казбек», протянул ее собеседнику, после этого закурил и сам.
Затягиваясь табачным дымом, двое мужчин некоторое время пристально изучали один другого.
– Перейдём к делу: ваше заявление я прочёл и приступил к расследованию. Итак, где, когда и при каких обстоятельствах вы впервые встретились с Башкиным?
– С ним я встретился с месяц назад на Иркутской пересылке, гражданин следователь, – медленно и угрюмо проговорил Цеплик.
– Не понял?!
– Чего тут непонятного? Я же вам говорю: Василия Степановича Башкина я встретил на лагпункте, а не Авдеева, – пояснил он, делая ударение на первой фамилии.
– Теперь ясно, продолжайте.
– А вот Авдеева-то Гоху, Георгия Прохоровича, то бишь, знаю с сорок первого года, тогда он в Лебедянском лагере военнопленных был командиром конвойно-карательного взвода.
– Какие показания можете дать по этому поводу?
– Многие… На моих глазах, Авдеев наших пленных вешал и расстреливал. В двух словах не расскажешь…
Шадрин видел, что сидящий перед ним человек глубоко взволнован. Рука с черными заскорузлыми пальцами дрожала, когда он поднес для очередной затяжки папиросу ко рту. Чтобы дать ему немного успокоиться, полковник принялся перебирать на столе какие-то бумаги. Спросил, через несколько минут:
– Ну что, продолжим?
Заключенный молча кивнул.
– Опишите мне внешность Авдеева как можно точнее.
Цеплик подумал какое-то время, неуверенно пожал слабыми узкими плечами:
– Личностью он шибко на калмыка смахивает, мордастый такой, черный, высокий, сильный. Ручищи толстые, сгребет, бывало, кости трещат. И еще примета у него появилась: несколько «рыжиков» во рту. Вроде всё, гражданин следователь.
– А в Лебедянске у него не было золотых коронок?
– Не было, точно помню.
– Да, не густо с приметами, прямо скажем. А вас лично Авдеев знает?
– Знает… – заключенный горько усмехнулся. – Это из-за него я кровью харкал два месяца, всё нутро прикладом отшиб. Лишнюю миску баланды хотел урвать на раздаче, а он подсёк, сука! Мало того, что едва насмерть не прибил, так еще и в «кондей»[1] на десять суток упрятал. – Цеплик рыдающе, как это бывает у пьяных, затряс головой, скрипнул зубами.
– Дальше.
– А дальше так было: стали немцы сколачивать из пленных строительные отряды. Поначалу мы уперлись: не пойдем, мол, пахать на вас. Но у них – бо'зар короткий: выволокли из строя каждого пятого, и тут же порезали пулемётом, человек сорок кончили на наших глазах. И пришлось идти, жить-то охота…
Цеплик вдруг прервал свой рассказ и с каким-то потусторонним неподвижным взглядом долго сидел молча. Потом, словно очнувшись, продолжил:
– Угодил я в землеройную команду, тысячи полторы народу в ней было, и копытили мы на рытье противотанкового рва возле деревни Клинцы. А тут, на тебе: авиация наша… извиняюсь, ваша налетела…
– Что значит, – ваша? – со сдерживаемым возмущением перебил заключенного Шадрин.
– А то и значит… – пояснил Цеплик, бесцеремонно оттягивая указательным пальцем левую щеку и обнажая челюсти. В верхнем и нижнем ряду отсутствовало несколько зубов. – Я следователю на допросе тоже сказал: «наша авиация» и тут же зубья на пол выплюнул. Молоденький, помню, лейтенант-особняк был, красивый такой, чистенький, фамилия ему – Слива, сшиб меня с ног и сапогом по морде да по ребрам! Долго пинал и всё приговаривал, что навек отвадит от слова «наша».
– Вернемся к главному, – сказал Шадрин после довольно длительной паузы. И заключенный с каким-то даже облегчением продолжил:
– Ну, началась бомбежка, стрельба, гансы в щели попрятались, а пленные врассыпную, кто куда! Многих охрана постреляла, а мне и еще пятерым ребятам удалось оборваться, болотами ушли, собачня' след не взяла. С неделю болтались по лесам, сами не знали, что линию фронта уже пересекли, она там, видно, не сплошная была. Наткнулись на красноармейскую часть, доложились ихнему командиру: так, мол, и так, окруженцы беглые… Ну, а дальше просто: Особый отдел, допрос, трибунал, всё почти, что в один день. Мне-то еще повезло – семери'к впаяли за измену Родине, а она и вся измена, что больной да голодный как собака из окружения быстро выйти не смог, хоть и старался. А вот офицер с нами был старший, сейчас уж не вспомню, то ли комполка, то ли комбат, но в петлицах у него – «шпалы», тому без разговоров – стенка, чтобы в окружение было неповадно попадать. Вот так всё оно и вышло: у немца был в плену три месяца, у нас буду зэком семь лет… Арифметика.
– Давайте-ка ближе к теме! – строго напомнил Шадрин.
– Ну и вот, – испуганно и торопливо подхватился заключенный, – пригнали недавно новый этап на Иркутскую пересылку, гляжу, на первом же шмоне, морда мелькнула вроде знакомая. Боже ж мой, сердце так и зашлось: он, Авдеев! Только без усов, коблота', лысый, малость похудел и с рыжьём в пасти. Ну, поспрошал я зэков тихонько, один блатня'к толкует: Башкин, мол, это, Василий Степанович, «темни'ло»[2]. Старые урки его по серьёзным тюрягам, вроде, не встречали. Сидел явно не в «кры'тке»[3], и тащил не «тяжеля'к», а какую-нибудь лёгенькую статьюху… Понятно, что на тюрягу этот гад специально поконал, чтобы концы обрубить, какое-то время переторча'ть, а после «звонка» чистую ксиву получить. Но всё равно я ещё долго сомневался: он или не он? Времени всё ж таки много прошло. А потом привозят очередной этап, и в нём узнаю' ещё одного знакомца – вместе в плену были. Тот меня тоже признал. Тихонько показал ему Гоху. Без сомнений подтверждает, что это – Авдеев! Обка'шляли ситуацию со всех сторон и поняли, что ящик нам корячится: не подохли в немецкой зоне, в нашей точно деревянный бушлат напялят. Рано или поздно, а он нас надыбает и замочит… Я даже спать ночами разучился, всё чудилось, что Авдеев с кодляко'м своим к нарам крадется. Но вдруг на мое счастье объявляют приказ тамошнего «кума»: кто железнодорожники бывшие, явиться в контору. Так и угодил в забайкальский бамлаговский этап. Ну, а тут сразу же к старшему о'перу.
– А почему в Иркутске не обратились к начальству?
– Менжану'лся я, гражданин следователь. Гоху бы вломил, сам на ножи пошел бы или на всю жизнь «кра'хом»[4] остался. Там такого насмотрелся – жуть! С Авдеевым шутки хреновые, если против него попрёшь – враз замоги'лит! Он к Филину-пахану как-то притусоваться смог, а тому, что человека заделать, что стакан водяры дернуть, все едино. А я себе твердо положил: до «ха'зы» доконать, у меня там баба и трое ребятишек. В «архив-три»[5] ни один зэк, вообще-то, не торопится…
Шадрин неторопливо загасил папиросу в пепельнице, некоторое время сидел молча, потом с заметным раздражением заговорил:
– Сколько вам лет, Цеплик?
– Недавно сорок разменял.
– А какая по счету судимость?
– Первая, какая… – невнятно буркнул тот.
– Сидите давно?
– Я ж вам говорил, - почти три месяца.
– Тогда объясните мне: как можно за столь короткое время до такой степени изуродовать свою речь? – громко и взыскательно спросил Шадрин.
Растерянно моргая, заключенный уставился на продранные передки своих солдатских кирзачей и долго не поднимал глаз. Лишь спустя несколько минут, уныло проронил:
– Это на воле три месяца – короткое время, гражданин следователь, а на зоне каждый день, как… – спазм перехватил дыхание, и он осекся. Потом, помассировав горло пятерней с отбитыми черными ногтями, сипло продолжил. – А что касаемо лагерного языка, то век бы его не знать, да вот судьба такая вышла, там быстро к нему приучают. Как все базарят, так и ты, куда ж денешься? Белой вороной ходить не позволят.
– Как же быстро вы себя в блатные записали! А лучше бы вспомнили, что до этого у вас было сорок лет нормальной человеческой жизни. Что вы не урка, не вор в законе, что вас на воле ждет семья, а не бандитская малина. Что вы бывший солдат, в конце концов!
– Да, я бывший солдат! – Цеплик поднял голову и в упор воззрился на Шадрина. Глаза его повлажнели, но немигающий взгляд вдруг стал твердым и непреклонным. – А вот скажите мне, гражданин следователь: могут солдаты на фронте попасть в окружение, а потом в плен или нет?
– Могут, война есть война… – неожиданно полковник поймал себя на мысли, что перед ним уже не тот, жалкий и забитый человек, которого он видел буквально несколько минут назад.
– Ну и за что же мне… – задохнулся Цеплик. – За что всем нам, таким, тюряга или вообще – выша'к? Мы же не сами сдались, мы ведь вырвались из плена! Не предатели, как Гоха Авдеев! Может, лучше бы винтовку вернуть да снова на передок, фрица громить, а?
И Шадрин, будто бы протрезвляясь после глубокого и почему-то постыдного похмелья, вдруг понял, что поставлен данным вопросом в тупик, что не знает, как ответить этому, изломанному жизнью, человеку.
Они долго сидели молча один напротив другого: действующий полковник-контрразведчик и вчерашний рядовой Красной Армии. Наконец Шадрин негромко и доверительно спросил:
– Что-то вы разоткровенничались, Цеплик, последствий не боитесь?
У заключенного нервным тиком дернулась щека, голосом, срывающимся на полушепот, он произнес:
– Жизнёнка так подушата'ла, что уже нечего бояться…
– Хочу дать совет: то, что вы здесь говорили, больше не говорите нигде, никому и никогда, потому что пересмотра уголовных дел еще никто не отменял. Может так случиться, что срок в семь лет покажется просто курортом, по сравнению… Вы понимаете меня?
– Как не понять, гражданин следователь…
– Теперь о главном: всё, что вы рассказали об Авдееве, мы, конечно, проверим. Сейчас идите в камеру, отдохните, пообедайте, выспитесь и всё подробнейшим образом опишите, ручку и бумагу вам дадут. Далее: через несколько дней состоится очная ставка, вы будете обязаны подтвердить, что Башкин, это и есть Авдеев… – и, увидев, как протестующе вскинул обе ладони Цеплик, успокоил, – не бойтесь, вам ничто не угрожает, этого гражданина не встретите уже ни при каких обстоятельствах…
– А-а-а, – с судорожным придыханием вымолвил тот. – П-понятно.
Шадрин нажал кнопку вызова, у двери появился конвоир-старшина.
– Уведите заключенного, – приказал полковник.
– Есть!
Привычно заведя руки за спину, сутулясь, подволакивая ноги в разбитых сапогах, Цеплик тяжело зашагал к двери.
Оставшись один, Шадрин достал из сейфа черную объемистую папку. Найдя закладку, датированную тысяча девятьсот сорок вторым годом, извлек несколько сшивок документов, углубился в их изучение. Перечитав подряд с десяток листов с машинописным текстом, сосредоточил внимание на одном. Это была розыскная ориентировка, одна из многих, прошедших через его руки за время войны. И всякий раз, работая с подобным материалом, он испытывал острое чувство отвращения и омерзительности, которое совершенно естественно возникает у нормального человека при виде разлагающейся зловонной падали или шипящей извивающейся ядовитой змеи.
Шадрин любил и ценил свою профессию. Он осознавал ее необходимость и значимость, но в последнее время стал ловить себя на пробивающейся откуда-то, запретной для него мысли: почему именно он, многоопытный полковник-контрразведчик, человек, понюхавший пороху еще в первую Мировую, десятки раз смотревший в лицо смерти, смотревший прямо и спокойно, как и подобает солдату, вынужден всё чаще отвлекаться от своей основной работы и заниматься делами всяких отщепенцев: изменников и пособников, доносчиков и предателей, карателей и вешателей, шпионов и наемных убийц и еще многими категориями человеческого отребья.
За свою долгую жизнь Шадрину неоднократно приходилось встречаться с ними. Но он даже и предположить не мог, каким огромным окажется их количество в этой войне! И каждый раз пытался разобраться и понять, что же толкнуло людей на путь измены в тяжелую для Родины годину, что привело в стан врага и заставило воевать против своих? Этот вопрос мучительно бился в мозгу и не давал покоя. Но уже где-то в глубине сознания, в самом его потаённом уголке, начинал зарождаться ответ, содержание которого было страшным по своей сути, который выбивал из-под ног полковника привычную твердую основу. Эта мысль все чаще стала возникать после того, памятного разговора в Хабаровске, когда его боевой друг, комиссар государственной безопасности Севастьянов сказал, развивая их опасную беседу:
«… Ты что же, Сашка, не видишь, что вокруг происходит? Или только делаешь вид, что не видишь!»
Сегодняшний допрос заключенного, вновь заставил вернуться к этому наболевшему и опостылевшему вопросу. Вдруг вспомнились горькие слова бывшего рядового Красной Армии:
– … За что? Я же не сам сдался!
Цеплик не досказал, но и без этого совершенно ясно, что он имел в виду: добровольно в плен сдаётся только предатель по идейным убеждениям, тот же самый враг. Но русский солдат-патриот, прирождённый воин, храбрый, выносливый, неприхотливый, инициативный, умеющий сражаться и выживать в невероятнейших условиях, сам в окружение и в плен попадает довольно редко и, как правило, в беспомощном состоянии после контузии или тяжелого ранения. В остальных случаях в плен его чаще всего сдают малоопытные, а зачастую бездарные командиры младших чинов, и недоученные бесталанные выскочки старшего и начальствующего ранга, коих в обескровленном повальными арестами славном офицерском корпусе развелось множество. Сдают батальонами, полками, дивизиям, утрачивают бесценный личный состав. Воевать же умеют, используя лишь единственный стратегический прием: «Заваливание противника трупами своих солдат», сожалея при этом о невосполнимых потерях, напрочь забыв принцип генералиссимуса Суворова из его трактата «Наука побеждать» – «Солдата не надо жалеть, солдата надо беречь!»
Неизбежным и закономерным результатом таких действий стали бесчисленные окружения, так называемые «мешки» и «котлы», в которых оказались сотни тысяч человек. Минский, Киевский, Вяземский Брянский «котлы», Уманская «яма», блокада Мясного бора и множество прочих окружений с их обязательными составляющими: голодом, холодом, болезнями, безысходностью и отчаянием… В таких «котлах» оказалось огромнейшее количество войск, из которых окруженцев никто особо-то и не старался вызволить, мотивируя это абсолютной нецелесообразностью. Ярким примером этого был Севастопольский «котел» 1942-го года, где из стотысячной группировки советских войск, оборонявших город, было спасено лишь три тысячи человек, представлявших собой высший и старший командный состав армии, а также гражданское и партийное областное руководство. Экстренная эвакуация данного контингента была проведена при помощи транспортной авиации, подводных лодок и надводных маломерных кораблей. Остальные люди были брошены на произвол судьбы согласно приказу, который походил на смертный приговор: «Драться до последнего патрона!» Только вот их-то, патронов, снарядов, продовольствия, горючего, медикаментов и прочего необходимого для боя имущества – уже почти не оставалось.
Печальным итогом трагического Севастопольского «котла» стал массовый плен – около восьмидесяти тысяч человек пополнили фашистские концлагеря. Некоторые предпочли самоубийство и лишь очень немногим удалось прорваться в горы и примкнуть к партизанам. Это был закономерный финал преступного приказа командования Черноморского флота: «Считаем нецелесообразным рисковать всем флотом, ради спасения личного состава СОР» – (Севастопольского оборонительного района).
Наверное, именно в те драматичные времена родилась и стала гулять по морским и сухопутным войскам горькая по своей сути пословица: «Спасайте пушки и лошадей, а солдатню бабы еще нарожают!»
Было ли все это виной бездарного руководства войсками? Владея по долгу службы содержанием секретных документов, полных горя и отчаяния, полковник Шадрин со всей ответственностью и болью честно признавал: да, было! И всякий раз задавал себе вопрос: «Почему!? Как могло случиться такое? Ведь по сути – происходило предательство и боеспособные войска были просто-напросто сданы во вражеский плен!»
Одной из причин этого являлось то, что армия, которой перед войной не было равных, стала весьма ослабленной по причине повального истребления старшего и высшего командного состава. Ведь если, например, опытный начдив, начавший свою карьеру еще в первую Мировую и продолживший ее во время гражданской войны, обвинённый в середине тридцатых черт знает в чём, валит сейчас лес в каком-нибудь сибирском «Усольлаге», а его ответственейший пост занял капитан-необстрелок, вчерашний ротный, или в лучшем случае майор-комбат, то чего можно ожидать от той дивизии? Только поражения! И это, в общем-то, не вина, а беда вчерашних ротного или комбата... А таких дивизий и таких командиров – десятки! Поэтому и откатились до самой Москвы, оставив огромную часть страны под сапогом захватчика, потеряв треть армии в обреченных, по большей части, битвах.
Лишь в начале 1942-го стало заканчиваться время недоученных, а порой безразлично-жестоких по отношению к своим подчиненным руководителей, для которых солдаты были не людьми, а бездушными «штыками» и «саблями». Произошло то, что должно было неминуемо произойти во времена, когда на карту поставлено само существование страны. Количество умеющих сражаться в условиях нынешней войны офицеров начало пополняться талантливыми выдвиженцами, в большинстве своем молодыми полковниками и генералами. Эти военачальники взялись воевать не путем заваливания врага солдатскими трупами, а стали использовать передовые достижения современной военной мысли. И результат не замедлил сказаться, стратегическая инициатива постепенно перешла в руки советского командования, обстановка на полях сражений двух враждующих сторон начала кардинально меняться в пользу вооруженных сил СССР.
Вполне возможно, что это произошло бы значительно раньше, если бы не огромное количество боеспособных солдат и офицеров, попавших по начальничьему скудоумию в плен. И как не парадоксально это звучит, а долгожданное избавление из фашистской неволи не могло стать для этих пленников радостным и счастливым событием:
«Среди советских военнослужащих нет пленных, а есть только предатели Родины!» Этот кремлёвский постулат, преступный по своему содержанию, лишающий людей последней надежды, очень быстро нашел применение в пропагандистской программе доктора Йозефа Геббельса. Много сочинять и придумывать не пришлось, всему миру было известно, что СССР отказался от участия в Женевской конвенции о военнопленных, исключив допуск к ним представителей международного Красного Креста, бросив, тем самым, людей на произвол судьбы. Умный и коварный враг воспользовался создавшейся ситуацией инициативно и талантливо. Надо было лишь документально доказать и затем провозгласить полонённым русским:
«Стремиться бежать из плена бессмысленно – в России вас ждут не родные города и веси, а «солнечная» Колыма с её лагерями. Двуручная пила для заготовки древесины, кайло и лопата для добывания золотой и серебряной руды, там уже приготовлены, но это еще не самый худший вариант, кое-кому придется встать к стенке!
Великая Германия призывает вас выбросить из памяти страшную жизнь в государстве с бесчеловечным антинародным режимом и предлагает вступить в свободное европейское сообщество, чтобы служить идеалам современной цивилизации и посильно бороться с коммунистической тиранией».
И многие сломались, разуверились, пали духом и вынужденно пошли на поклон врагу. Их ряды с избытком пополнили те, кто долгие годы таил обиду на власть и имел к ней большие счеты. Это были они: расказаченные и раскулаченные, обобранные до нитки и до последнего зерна беспощадной продразвёрсткой, загнанные насильственной коллективизацией в колхозное рабство – современное крепостное право, выселенные с обжитых мест, чудом выжившие в голодоморах, лишенные жилья, хлеба и самого права на нормальную человеческую жизнь. Вольно или невольно, эти деклассированные и репрессированные люди стали самыми оголтелыми врагами своего народа.
«Вот откуда эта нескончаемая подпитка противника людскими ресурсами. А тех, кто сумел вырваться из плена и готов продолжать воевать, мы цинично спихиваем в тюремно-лагерную мясорубку, сажаем за колючку вместе с уголовниками, а потом еще думаем, что вправе читать им нотацию о засорении русской речи блатным жаргоном!» – сказал себе Шадрин и вновь, как во время допроса, ощутил жгучий прилив стыда.
Размышления, размышления… Горькие вопросы и еще более горькие ответы на них. Полковник не мог объяснить себе, почему все чаще стал извлекать из сейфа самую заветную и дорогую свою награду, именной пистолет «Маузер»[6], в деревянную кобуру которого была врезана потускневшая от времени медная пластинка с надписью:
«Чекисту А. Н. Шадрину от
руководства ВЧК Республики.
Человек, охраняющий завоевания
Революции – есть совесть и надежда
своего народа!
Петроград – 1920 г.»
Вот и сейчас, достав из сейфа эту сокровенную для него вещь, он пристегнул к конусной рубчатой рукояти пистолета кобуру-приклад и, положив оружие на зеленое сукно стола, долго смотрел на него затуманенным взором. Немало всего повидал на своем веку холодный и бесстрастный калиброванный зрачок этого оружия, во многих местах побывал вместе с хозяином, верой и правдой, служа ему.
Взгляд Шадрина остановился на заключительных словах гравировки:
«… надежда своего народа!» Да, всё правильно! Он, полковник-контрразведчик, был, есть и будет надеждой своего народа. А значит, обязан сражаться за него, не смотря, ни на что, сражаться до победы!
Усилием воли, подавив в себе вспышку тяжелого чувства, Шадрин принялся за чтение документа, вернувшись, тем самым, к неотложным текущим делам.
РОЗЫСК!
«Всем территориальным и фронтовым
органам контрразведки,
краевым и областным Управлениям НКГБ!
Объявляется во всесоюзный розыск особо опасный военный и государственный преступник, изменник Родины, Авдеев Георгий Прохорович, родившийся 17. 08. 1906г., в селе Улебор, Тункинского р-на, Бурят-Монгольской АССР, русский, образование семь классов, не женатый, сын крупного скотопромышленника и коннозаводчика, имущество и капитал которого были обобществлены и экспроприированы после революции.
С 1923 г. Авдеев Г. П., проживал в г. Брянске у родственников по материнской линии. После окончания двухгодичной школы ФЗУ (фабрично-заводское ученичество), работал на мебельной фабрике столяром-сборщиком, а затем кладовщиком на складе лакокрасочных материалов.
В 1938 г., в совокупности за расхищение соцсобственности и злостное хулиганство, осужден по статье № 162, пункт «Г» УК РСФСР, к четырём годам лишения свободы. В июле 1941г., был досрочно освобожден и, согласно поданному им заявлению, в составе большой группы заключенных Астраханской колонии общего режима, направлен в действующую армию. В районе хутора Иловля на левом берегу р. Дон, находясь в боевом охранении, ночью убил напарника штыком и с оружием перешел на сторону врага.
Будучи назначенным германской оккупационной администрацией начальником полиции села Переброды, Вяземского р-на, активно вылавливал отставших от своих частей бойцов и командиров отступившей Красной Армии, которых затем конвоировал в Лебедянский лагерь военнопленных. Так, во время одной из облав в посёлке Родионовка полицейскими отряда Авдеева были захвачены трое военнослужащих РККА, пробиравшихся из окружения и зашедших в село за продуктами. Всех троих Авдеев собственноручно повесил во дворе сельской школы. Хозяйку дома, в котором были захвачены красноармейцы, колхозницу Сегеда Е. О., Авдеев изнасиловал при соучастии нескольких полицейских. Затем она, была также повешена, а ее дочь возраста тринадцати лет застрелена карателями.
После окончания краткосрочных курсов унтер-офицеров в Дабенсдорфе Авдеев был переведен в администрацию Лебедянского лагеря военнопленных на должность цугфюрера[7]. Принимал самое активное участие в массовом уничтожении советских людей. Лично убил более ста человек. Будучи враждебно настроенным к советской власти и советскому народу, подвергал особо нечеловеческим пыткам и изуверской смерти коммунистов, комсомольцев, комиссаров и политработников РККА.
В феврале 1942 г., в связи с проведением Красной Армией Ржевско-Вяземской наступательной операции, согласно спецдирективе Главного командования СС, Лебедянский лагерь подвергался полной ликвидации. Менее чем за неделю было расстреляно около 5000 советских граждан. Лишь благодаря решительным боевым действиям 327-й гвардейской танковой бригады, прорвавшейся в тылы германских войск, часть узников, в количестве 482-х человек, была спасена от гибели. Во время боя администрация лагеря была частично уничтожена, частично взята в плен. Среди убитых и пленённых Авдеев не обнаружен. В картотеке руководства лагеря также отсутствует его личное дело, в котором имелась фотография. По месту его рождения в селе Улебор тоже не найдено ни единого фотоснимка, что весьма осложнит розыск преступника. По имеющимся оперативным данным, с отступившими германскими войсками Авдеев уйти не смог и очевидно проживает на территории СССР по чужим документам. Проведенным следствием и опросом лиц, знавших Авдеева лично, составлен его словесный портрет:
Рост – высокий, фигура – плотная, волосы – черные, прямые, лоб – низкий, нависающий, глаза – темные, лицо – широкое круглое, с выраженными чертами монголоида, нос – плоский, толстый, рот – большой, с вывернутыми губами, говор – медленный, в речи вместо буквы «к» постоянно употребляет букву «т». Обладает огромной физической силой, отлично владеет холодным и огнестрельным оружием, освоил специальные приёмы защиты и нападения, крайне опасен при задержании.
Особые приметы: на правой стороне груди имеет касательное ранение осколком ручной гранаты, полученное во время боя с группой окруженных партизан. (Показания фельдшера лагеря Барды А. Л.)
09. 03. 1942 г., военно-полевым судом по статье № 58, пункты: 6, 8, 10[8] УК РСФСР, Авдеев Г. П., заочно приговорен к исключительной мере уголовного наказания – расстрелу. Этой же датой он объявлен вне закона.
Москва, Светличный,
18. 03. 1942 г.»
Шадрин отложил документ, устало прикрыл глаза, давая себе пятиминутный отдых. Потом, сбросив тяжёлое оцепенение, продолжил работу, предстояло изучить вновь поступившую информацию от подполковника Крапивина:
ШИФРОРАДИОГРАММА
«Для проверки огневой подготовки, склонил Вьюкова к общему сбору. Тем самым выявил 2-й отряд, где обживаются семнадцать новичков. Командир: Виктор Петрович Ермолаев. Необходимо срочно внедрить туда нашего человека. О подполье данных нет, знакомить с ним Вьюков не спешит. Его помощник – Борис Петрович Зых, носитель сведений о явках, подполье, вербовках. Крайне важно захватить его живым, продумываю варианты».
«Лидер».
ШИФРОРАДИОГРАММА
«Максимально дословно воспроизвожу разговор Вьюковых:
«…Батя, почему ты не заберешь у Новицкого деньги? Ведь по уговору с японцами, они принадлежат нам и должны быть использованы для нужд отряда. И что будет с планом, который собирались реализовать? Многие недовольны, что ты ходишь на поводу у японского холуя и требуют провести диверсию, невзирая на его мнение. Пора использовать взрывчатку, или зря за ней под пули лезли!»
«Ты прав, Дима: эти вопросы надо решать, иначе люди нас просто не поймут».
Примите срочные меры по изъятию у меня – денег, у бандитов – взрывчатки!»
«Лидер».
Дочитав текст радиограммы, Шадрин положил бланк рядом с розыскной ориентировкой на Авдеева и некоторое время о чем-то сосредоточенно раздумывал, переводя взгляд с одного документа на другой. Потом снял с телефона трубку и набрал внутренний номер.
– Баркун слушает, – раздался возле уха приятный рокочущий баритон.
– Сергей Сергеевич, – неторопливо заговорил полковник. – Напомните, кто у нас в тридцать девятом занимался делом Шамрая?
– Это, какого Шамрая: террориста или того, что командовал карательным отрядом и заодно в Бочкарёвском застенке палачом числился?
− Х-м… А я как-то подзабыл, что у нас двое Шамраев проходило… – откровенно признался полковник. – Но меня второй интересует, унгерновец, который отсиживал срок под личиной простого уголовника в Иркутском централе.
– Им тогда занимался старший майор Туров, – сказал Баркун. – В его группу входил и я.
– Вот даже как! – оживился Шадрин. – Прекрасно. Вы сейчас чем занимаетесь, Сергей Сергеевич?
– Профилактирую тут одного деятеля, товарищ полковник. Минут через двадцать закончу, но если нужен срочно, то…
– Нет, нет, работайте по плану, а когда освободитесь, сразу ко мне, возникла любопытная мысль по «Свободе».
Сопоставив два только что изученных документа: розыскную ориентировку и радиограмму, которые, казалось, ничего общего между собой не имели, Шадрин, в силу своего огромного оперативного опыта, уже видел и предугадывал, что именно в этой их кажущейся не взаимосвязанности и кроется будущая перспектива. И ожидая сейчас Баркуна, он уже проигрывал в уме те вопросы, которые собирался с ним обсуждать.
Полковник недаром вспомнил о том давнем розыскном деле, в памяти оно отложилось тем, как по случайному стечению обстоятельств в предвоенные годы был найден след махрового белогвардейского карателя и палача, войскового старшины[9] Шамрая, которому долгие годы удавалось избегать правосудия, скрываясь под той или иной личиной. Операция по его разоблачению была проведена блестяще. Шадрин припомнил: да, в группу старшего майора Турова действительно входил и Баркун, бывший тогда в капитанском звании. И, подумав об этом, полковник вдруг поймал себя на внезапной, как кинжальный огонь из засады, мысли: с того времени прошло всего четыре года, а Баркун уже подполковник, начальник отдела.
Шадрин глубоко задумался. И в самом деле, продвижение по служебной лестнице у Сергея Сергеевича – дай Бог каждому! Если сравнивать карьерный рост майора Степанова и подполковника Баркуна, то это значит сравнивать скорости передвижения черепахи и зайца, хотя заслуг и опыта у Степанова никак не меньше. Да и по возрасту он старше Баркуна лет на десять.
Шадрин подошел к окну. Хмурый день стоял над городом. Редкие прохожие перебегали улицу под струями дождя. Полковник вдруг почувствовал, как на душе, подстать погоде, тоже стало пасмурно. Мимолётно подумалось о Крапивине: что делает сейчас он там, в промокшей горной тайге, среди бандитов, где даже взглядом можно выдать себя и тем самым поставить точку в конце жизни.
Александр Николаевич скрестил руки на груди, повернулся к двери. А что, если через несколько минут в нее войдет именно тот, кто называет себя «Четвертым»? И, подумав об этом, полковник вдруг ощутил, как болезненно сдвоило сердце. После возвращения из Хабаровска он перебрал в уме всех работников своего аппарата, пытаясь определить среди них того самого «Четвертого», размышления о котором теперь не оставляли ни на минуту. Думал он не один раз и о Сергее Сергеевича Баркуне. И каждый раз ловил себя на мысли, что предположение о том, что «Четвертым» может оказаться Баркун, кажется ему диким и неестественным. Он знал его давно, знал и как контрразведчика, и как товарища. И если бы сейчас Шадрину вдруг приказали пойти на выполнение смертельно-опасного задания и предложили выбрать из всего личного состава Управления напарника, то выбрал бы он, несомненно, подполковника Баркуна. Почему именно его, а не того же, например, майора Степанова? Или капитанов: Бутина, Дымочко, Соловьева? Или майоров: Баландина, Черепанова, Коржа? Полковник вряд ли мог объяснить это даже самому себе.
Степанов опытен, надежен, но порой бывает слишком нетороплив и рассудителен, а это в определенный момент может стоить жизни. Бутин смел, находчив, скор, инициативен и неутомим, но все эти качества иногда сводятся на нет отрицательной чертой его характера – неуёмной рискованной лихостью, которая не раз подталкивала молодого офицера к авантюрным поступкам.
Шадрин мысленно перебрал еще ряд подчиненных, но должен был признаться себе, что ни на одном из них не смог бы остановить свой выбор, пока среди них находился подполковник Баркун. В то же время он признавался себе и в том, что не совсем справедлив в своих мыслях. Полковник находил этому оправдание: не будь в его подчинении Баркуна, он бы выбрал из своих товарищей любого и пошел с ним на самое рискованное дело. Но Баркун существовал, жил и работал рядом, а поэтому Шадрин взял бы только его. Ни в одном из его подчиненных не было того редчайшего симбиоза необходимых качеств, столь важных для разведчика. Баркун был бесконечно смел, но всегда предельно осторожен. Шадрин даже подобрал определение его смелости: он был, смел – ровно. В его смелости не было ни позерства, ни стремления выделиться. Баркун был скор на принятие самого ответственного решения, но скор как раз настолько, чтобы не ошибиться и не принимать потом повторное решение, когда время уже упущено. Баркун обладал математическим умом аналитика и был способен просчитать на несколько ходов вперед действия противника. Но главным, что возвышало Баркуна над остальными, являлось то, что он был гибок. Гибок – в хорошем понимании этого слова. Подполковник в считанные мгновения мог перестроиться и внутренне, и внешне. В этой связи Шадрин вспомнил давний случай, в котором Баркуну была отведена роль потерявшего связь и явки агента немецкой разведки. Он вышел на глубоко законспирированного резидента, зная только пароль и общие черты задания, и сыграл свою партию настолько виртуозно и блестяще, что хитрый и опытный враг полностью раскрылся перед разведчиком. Принятие решения на встречу с ним Баркун осуществлял в одиночку, так сложились обстоятельства, и, отойдя от разработанной легенды, подполковник буквально за несколько минут создал и вжился в новую, совершенно противоположную изначальной. И первым, кто назвал его гением контрразведки, был именно тот германский резидент. Он так и сказал потом на первом допросе:
«Другого я бы расколол ровно через пять минут с начала разговора!»
Баркун ошибался… Нечасто, но это случалось с ним. Так произошло и в поселке Еремино, когда версия подполковника о причастности охотника Игнатьева к убийству оказалась несостоятельной, хотя и опиралась на самые серьезные факты и вещдоки. Да, он ошибался, но в подавляющем большинстве случаев оказывался прав и только благодаря его дару предвидения, способности мгновенно перестраиваться, многие операции, находившиеся, казалось, на грани провала, завершались успешно.
Шадрин вернулся к столу, сел в кресло, попытался вчитаться и вникнуть в текст какого-то документа. Но всё никак не мог абстрагироваться от невесёлых дум… А, собственно, почему это Сергей Сергеевич Баркун не может быть «Четвертым»? Тем самым, из-за мыслей о котором полковник в последнее время стал ощущать в себе эту проклятую раздвоенность. Ведь кто-то же доносит в дальневосточный филиал Наркомата и скрепляет свои доносы подписью «Четвертый». Черт побери! А может, и нет никакого «Четвертого»? Может быть, тогда Севастьянов проверял его, Шадрина? Нет, это предположение совсем уже дикое и чудовищное! Если не верить Севастьянову, тогда и жить не стоит. Да это и невозможно: откуда бы комиссару знать о брате подполковника Рутковского, например? Нет, это отпадает категорически! «Четвертый» есть, и он не дух бестелесный, а реальное лицо и существует в его, Шадрина, ведомстве. Он знает о сотрудниках многое, почти всё. И, судя по всему, это не младший офицер, а работник среднего или старшего звена, из тех, кто постоянно соприкасается с руководством Управления. Так почему же «Четвертым» не может быть Баркун? Как раз наоборот: обладая своими незаурядными качествами оперативника, стремительно продвигаясь вверх по служебной лестнице, именно он, подполковник, может считать, что достоин претендовать на место заместителя, а в последствии и на должность начальника отдела контрразведки или даже всего регионального Управления НКВД.
Шадрин вдруг отчетливо вспомнил слова генерала Севастьянова:
«А что, если этот самый «Четвертый» своими рапортами дорогу себе расчищает? Ведь посмотри, одним доносом и тебя бьёт и твоего заместителя гробит».
Додумать он не успел, постучавшись, как всегда жизнерадостный и энергичный в кабинет вошел Баркун. Полковник сразу перешел к делу:
– Помнится, Сергей Сергеевич, чтобы вычислить Шамрая, кому-то из вашей команды даже пришлось в тюрьме посидеть некоторое время?
– Деваться было некуда, товарищ полковник. «Легенда» у него была приличная, прижать абсолютно нечем. В роли матерого уголовника тогда довелось побывать мне. Помню, за какую-то неделю весь блатной жаргон проштудировал, хотя «феня» – в чём-то даже сложнее немецкого. Но зато в камере чуть ли не за «пахана» сошел, уж не знаю, чем это я ворьё к себе так привлёк?
– Да, вашему искусству перевоплощения можно только позавидовать.
– А что, Александр Николаевич, снова меня за решетку собираетесь упечь? – улыбка тронула красивый рот подполковника.
– Это мы сейчас с вами и решим. Дело тут вот в чем: Крапивину срочно нужен помощник, у Вьюкова кроме основного лагеря, как выяснилось, имеется еще и запасной. В нем находится вербовщик… – Шадрин вдруг закашлялся и, протянув руку к графину с водой, сделал невольную паузу, которой незамедлительно воспользовался Баркун:
–…Располагающий, естественно, данными о городском подполье и предстоящих вербовках. С этим гражданином нам необходимо познакомиться поближе и, по возможности, подружиться.
– С вами, Сергей Сергеевич, даже неинтересно, – одобрительно усмехнувшись, качнул головой Шадрин. – Всё наперёд знаете: радиограмму Крапивина почти дословно процитировали.
– Служба такая, товарищ полковник, да и жизнь многому учит. После революции ведь как говаривали: «эсер хитреет, а чекист мудреет».
– А я еще такую присказку припоминаю: «Мудрость – это не морщина на лбу, а извилина в мозгу!» – Шадрин неторопливо отпил воды и продолжил. – Получена розыскная ориентировка на некоего Авдеева, его след отыскался буквально на днях, ознакомьтесь.
– В тюрьме, небось, томится, как «наш» Лука Данилович Шамрай? – взяв бланк, улыбчиво поинтересовался Баркун
– Как догадались?
– Заключенного от вас полчаса назад увели в камеру…
И не успел Шадрин снова удивиться быстроте и точности логического мышления подполковника, как тот заговорил, продолжая развивать свою мысль:
– Итак, чтобы подтвердить показания человека, которому особых оснований доверять у вас нет, я должен пообщаться с неким гражданином Авдеевым, так?
– Совершенно верно, – с уже привычным интересом Шадрин смотрел на Баркуна.
– И если подтвердится, что это точно Авдеев, а не Петров или Сидоров, то тогда..?
– Тогда мы отпустим «бедолагу» Авдеева, пусть себе гуляет.
– А что за ним имеется?
– Много чего! Только одних наших военнопленных больше сотни перевешал-перестрелял…
Баркун размышлял cчитанные секунды:
– Значит, побег! Авторитетного кадра лишаемся, ничего не скажешь. Следовательно, вера ему у Вьюкова будет железная. Та-а-ак… А кого из наших в пристяжные, товарищ полковник?
– Это решение примем немного позже, Сергей Сергеевич.
[1] *«Кондей» – карцер (жарг.)
[2] «Темни'ло» – сам себе на уме. Скрытный, необщительный заключенный.
[3] «Кры'тка», «крытая» – тюрьма строгого, закрытого, режима.
[4] «Крах» – калека, урод. Как правило, после жестокого избиения на воровском суде-толковище.
[5] «Архив - три» – реестр заключенных, умерших или убитых в тюрьме (жарг.)
[6] «Маузер» – автоматический пистолет немецких изобретателей, братьев: Иосифа, Фиделя, Фридриха Федерле и директора фирмы «Ваффенфабри'к» Пауля Маузера. Это, поистине выдающееся оружие, имело множество модификаций. Шадрин, очевидно, был награжден самым распространенным образцом – «Маузер К-96», калибра 7, 63 мм. Модели, поставляемые в РСФСР, на Западе назывались: «Бо'ло-Маузер». («Боло» – от слова «большевистский).
[7] Цугфюрер – хорунжий, командир карательно-конвойного взвода в войсках СС
[8] Статья № 58, пункты 6, 8, 10, предусматривала уголовную ответственность за шпионаж в пользу иностранного государства, террор, антисоветскую агитацию.
[9] Войсковой старшина – подполковник казачьих войск.
