На следующий день мы едем в хоспис. Он и вправду внешне напоминает пятизвездочный дом отдыха. А внутренне - музей восковых фигур. Тихо, чисто, страшно.
Отец Антона вопреки моему воображению встречает нас не прикованным к кровати паутиной из капельниц, трубок искусственного дыхания и зондов, а на своих двоих. Каждый шаг дается ему с трудом, но все же, когда мы входим в палату, он поднимается из кресла, в котором сидел, и направляется к Антону.
Когда-то у меня была овчарка. В старости, а ей перевалило за 17, у нее отказали задние лапы, но до последнего дня, стоило мне прийти домой, она поднималась со своего места и на двух передних ковыляла меня встречать.
Отец Антона сейчас точь-в-точь как она.
Но вместо того, чтобы броситься к отцу и поддержать его, Антон переминается с ноги на ногу в дверном проеме. Отец Антона тоже застывает на месте. Они смотрят друг на друга и не двигаются, словно скованные льдом. Мне даже кажется, что выдохни один из них, по комнате разлетится витиеватая струйка пара. Приходится брать инициативу в свои руки. Оттесняю Антона плечом и включаю свою самую очаровательную улыбку:
- Виктор Павлович, добрый день! Как я рада, что наконец-то Тоня догадался нас познакомить. Я - Настя. Но он, конечно же, вам обо мне ничего не рассказывал? Ну, это же, Антон , вы же его знаете!
Отец Антона оказывается совсем невесомым, и мне не составляет труда аккуратно переместить его к кровати. Неся какую-то околесицу про нашу дорогу сюда, про усатого заправщика, которого Тоня нечаянно облил горячим кофе, про снег, про грядущее зимнее солнцестояние. И наконец про то, что теперь мне ясно, в кого у Тони такая красивая, стройная фигура.
Последняя фраза оказывается решающий. Мой цыганский гипноз срабатывает и на худом, бесцветном лице отца Антона расцветает улыбка. Он смотрит на меня, потом переводит взгляд на Антона и произносит:
- Ты прав, она - особенная.
Впадаю в ступор. Он рассказывал обо мне?
Антон мгновенно оттаивает, подходит к нам и по-хозяйски кладет руку мне на плечо. Наклоняется и произносит:
- Ошиблась, моя дорогая, я рассказывал о тебе отцу. И о том, как мы познакомились на вечеринке в Ритце. И как напились виски, а потом тебя непотребно тошнило на памятник Кропоткину.
- Ну, ты наглец ! - вспыхиваю. - Тебя, между прочим , тошнило на него не меньше , чем меня!
Мы хохочем все вместе. И я, с одной стороны, радуюсь тому, как легко и удачно все складывается. А с другой ощущаю невыразимую горечь от всей этой ситуации: обман, пусть и во благо, жжет как крапива.
Какое-то время сидим, болтаем о пустяках. Я запрещаю себе думать о болезни Виктора Павловича, но посеревшие склеры, вздувшиеся от бесконечных внутривенных вливаний вены, и бескровные, почти белые, обнажающиеся при смехе, десны то и дело заставляют меня видеть то, чего я не хочу. Жизни в этом теле осталось совсем немного. Как воздуха в проколотом шарике. Еще чуть-чуть и сдуется совсем.
Точно почувствовав мои мысли, Виктор Павлович внимательно на меня смотрит:
- Настя, Антон говорил, что вы заядлая кофеманка? Знаете, тут внизу, в соседнем корпусе кафетерий. Ходят слухи, что кофе там отменный, сам главврач туда постоянно ходит. Мне, конечно, кофе пить нельзя. Но понюхать-то никто не запретит. Давайте отправим Антона. Пусть принесет нам запрещенку: кофеек и каких-нибудь пирожных. Наше знакомство надо же отметить!
Антон встает, направляется к двери.
- Мне, пожалуйста… - начинаю я.
Но Антон перебивает:
- Знаю я, что ты хочешь. Пап, а тебе, как всегда, эспрессо? С тремя ложками сахара?
Виктор Павлович изумленно наклоняет голову набок, тихо произносит:
- Ты помнишь?
- Конечно, - оборачивается Антон . - мама всегда говорила, что ты пьешь не кофе с сахаром, а сахар с кофе.
И уходит.
Мы останемся с Виктором Павловичем. Слушаем тишину. Только вода одиноко булькает в отопительных батареях под оконном.
- Значит, вы девушка Антона? - говорит Виктор Павлович.
Я понимаю, что не смогу соврать. Сейчас, когда Антона нет рядом, храбрость и легкомыслие покинули меня. Я никогда не умела врать.
- Я люблю Антона, - произношу единственную доступную правду. И отвожу глаза.
Я ведь правда его очень люблю. Как друга, как человека. Как партнера по этой странной игре, в которую против нашей воли поместил нас какой-то неведомый сценарист.
- Настя, а вы замужем? Дети есть?
Чувствую, что краснею. Выходит, нас раскрыли. Мы так талантливо притворялись и дурачили зрителя, но зритель сам нас перехитрил.
Поднять глаза стыдно.
Виктор Павлович нежно берет мою руку. Ощущаю его шероховатую, почти ледяную ладонь.
- Вам холодно? – вскидываюсь. - Позвать врача? Принести грелку?
- Все в порядке, Настенька, - успокаивает он меня. - Просто посидите со мной. Я полутруп, это верно. Но не полудурок. Знаете, я всегда хорошо разбирался влюдях. Жена говорила: насквозь вижу. А сейчас, из-за болезни что ли, это качество усилилось многократно. Секунды хватает, чтобы понять, что за человек перед тобой. Верите?
Киваю.
- Месяц назад, - продолжает Виктор Павлович, - я в реанимацию попал. Антон и Денис (это младший брат Антона) от меня не отходили. А я может бредил вслух. Не помню. Но после этого Антон вдруг решил доказать мне что он, ну, понимаете, нормальный… Как это лучше сказать? Традиционный… Не знаю, зачем ему это нужно?
- Но вы же всегда хотели, чтобы он был как все, - шепчу, - разве нет? Антон говорит, вы из-за этого не общались …
- Идиот !!! - Сипит Виктор Павлович. - Какой идиот!
Он бессильно бьет кулаком по одеялу.
- Мне всегда было плевать на это! Но разве он меня послушает? Придумал себе что-то в голове и давай в этом жить. А прийти, поговорить, услышать - нет! Это для его высочества слишком сложно. Отгородился, заморозился, ушел.
- Так вам все равно какой ориентации ваш сын? - удивлено выдыхаю.
- Ну, не могу сказать, что я в восторге был. Но, честное слово, это его жизнь и его выбор. Был бы жив-здоров и счастлив — вот, о чем любой родитель мечтает. Все остальное - так, мелочи жизни.
- А вы об этом Антону говорили?
- Нет, - растеряно смотрит на меня старик, - как-то не было подходящего случая. Да и не послушал бы он меня. Он же упрямый и своевольный. Вместо сердца глыба ледяная. Никого не слышит. Никого не признает. Он…он…
Виктор Павлович начинает кашлять. Откидывается на подушку, прижимает руки к впалой груди.
Я терпеливо жду окончания приступа. Наливаю в стакан воды, подаю мужчине.
Он делает жест рукой - не надо. Постепенно успокаивается. Сидит неподвижно, только впалая грудь едва заметно опускается и поднимается.
Я молчу.
Он смотрит на меня.
На этот раз я не отвожу глаз, смотрю честно. Не скрывая все, что чувствую: жалось, горечь, сожаление, обиду и … надежду.
Эти секунды тянутся как часы.
- Получается, что это не он, а я - идиот? – ошарашенно произносит Виктор Павлович. - Старый, упрямый, своевольный дурак? Обижался на сына, за то, что думал, будто он обижается на меня? И ни разу за двадцать лет, как он уехал из дома, с ним нормально не поговорил? Почему?
Молчим. Все тот же звук отопительных батарей нарушает тишину. А еще на подоконник неожиданно прилетает синица. Делает несколько залихватских скачков, не найдя ничего съестного разочарованно крутит головкой в голубой шапочке и улетает.
- Настя, что делать? - вдруг произносит Виктор Павлович.
Его тон безнадёжный.
Но у меня уже есть надежда.
Перевожу взгляд от окна и вдруг выпаливаю:
- Кормушку!
- Что - изумляется Виктор Павлович.
- Вы знаете, что зимой замерзает в среднем 9 из 10 синиц? Птичка, не получившая дневной нормы еды, ночью просто замерзает. Ей не хватает энергии на то, чтобы согреть свое тельце.
Виктор Павлович от удивления приоткрывает рот.
- Сейчас Антон вернется и принесет кофе и пирожные, - тараторю. - Я выйду, пойду искать, из чего бы смастерить кормушку. А вы сейчас сядете и обо всем поговорите. Все, что мне говорили, то и Антону скажите. Без игр, без комедии. Без заморозки.
Глаза Виктора Павловича начинают как-то светло светиться. Возможно, мне это кажется.
- А потом я вернусь, и мы вместе будет думать, как кормушку приладить к вашему подоконнику.
Виктор Павлович смотрит уже заинтересованно. Даже полуулыбка появляется на губах.
— Это так важно? - спрашивает он.
- Очень, - говорю тихо. - Никогда не поздно помочь кому-то не замерзнуть насмерть. Понимаете?
- Понимаю, - отвечает Виктор Павлович и смотрит на меня странно. Как актер, которому утром поставили страшный диагноз, а вечером он решил не выходить играть в комедии. Потому что, хоть одну пьесу надо прожить по-настоящему. Даже если в ней прописан не самый счастливый финал…
ПС: На Новый год я получила от Виктора Павловича чудесный подарок – белые, пуховые варежки с вышитыми золотым птичками. И открытка, написанная на удивление твердым почерком. Заканчивалась она такими словами: «Теперь я точно знаю еще одну истину: человек замораживается, чтобы выжить, и оттаивает – чтобы жить…»
Через три дня после Нового года, мне позвонил Антон и сказал, что Виктора Павловича не стало…