«После войны меня часто спрашивали, много ли я помню о том, что тогда было? Много ли?! Я всё помню! Может годы и стёрли что-то из памяти, но надеюсь не всё».
В армию я призвался в декабре 1941 года, мне только-только восемнадцать исполнилось. Привезли нас в чистое поле, приказали рыть землянки, а мороз уже больше месяца стоял, сырая, после осенних дождей, земля на двадцать сантиметров промёрзла, пока этот слой простой лопатой пройдёшь – семь потов сойдёт. Выкопали, накрыли брёвнами, а нам новый приказ – рядом ещё копать! На издевательство было не похоже, все думали, что скоро прибудет большое подразделение наших войск, вот мы для них и стараемся. Я помню, как мы говорили, что испросим с прибывших плату за наши труды, пусть мылом, печеньем, да хоть свежими портянками рассчитываются. Старшина, услышав наши разговоры, такой нагоняй устроил, что мы замолкли. Думали, расскажет командирам, но он этого не сделал. Неделю копали, три дня стреляли, всё – готовый боец Красной Армии. Утром был марш-бросок с оружием, на полпути нас догнал конный посыльный, кричит командиру, что срочно нужно вести подразделение на станцию, приказ – «Отправляться на фронт». Добрались до станции. Мы, совсем ещё молодёжь, даже не осмелились спросить, как мы поедем без наших вещей? А ещё без затворов в винтовках?! Нам, на марш, такими их выдали!
Три дня пути, две бомбёжки. Я помню, как мы голыми руками, на морозе, ставили на рельсы вагоны, как делили маленький сухарь на три части, помню, как кто-то проигрывал этот кусочек счастья в карты, командиров в вагоне не было. По прибытии с трудом вышли из вагонов, строиться нас было не заставить, тело тянуло к земле и плевать, что можно замёрзнуть, главное лечь. Помню маты командира роты, который нас принимал, когда он узнал, что в наших винтовках нет затворов, а патроны мы и вовсе с собой не привезли. Весь его гнев сыпался на нас, а мы здесь причём?! Потом пеший марш на двадцать километров, радовало одно – согрелись. Когда оказались на позиции, то вопреки приказам командиров пошли на запах, который исходил от полевой кухни. По нам никто не стрелял, напугать нас было нечем, хотя, голод погнал бы и под пули. Помню молоденькую медсестру, она может даже моложе меня была, худая совсем, лицо детское. Подходит к каждому, смотрит в глаза и говорит: «Не ешь, скоро в бой, в живот ранит, не спасём!». Куда там, протягивали повару ладони сложенные лодочкой, как собаки ели, без ложки. Привели к траншее, а она неглубокая, присядешь – вроде тебя и не видно.
Помню политрука, который шёл, переступая через тела, помню его слова: «Трусость карается смертью!», слова, сказанные без души. Приказ – «В атаку». Я бегу, прижав винтовку к бедру, но так бежать по глубокому снегу неудобно, взял её перед собой, а тут на тебе – окоп. Спрыгнул туда, насадив на штык немецкого солдата, второй хотел меня задушить, но политрук застрелил его из своего револьвера. Оказывается, он бежал вместе с нами! Новый приказ – «Вперёд!». Только выскочили, как по нам из пулемётов, то там, то тут боец падает, а политрук меня в спину толкает - «Беги!». А я что, я бегу, кричу что-то, матам с детства не обучен. Вторая траншея, хотел выстрелить в пулемётчика, отомстить за товарищей, но вспомнил что ни затвора, ни патронов у меня нет. Бил его прикладом, пока не понял, что от его головы ничего не осталось. Подобрал немецкий автомат, а как им пользоваться? Бросил его в сторону показавшегося из-за поворота траншеи немца, мне показалось, что он даже сказал: «Данке». На его слово, я ответил криком, да таким, что сам оглох, пока он перезаряжал оружие, я сломал ему челюсть. Правее показался вход в блиндаж, оттуда прозвучали выстрелы, подобрав с земли немецкую гранату, я кинул её в проём, потом вошёл сам. Три немецких офицера смотрели на меня с ужасом, один забился в угол, закрывая голову руками.
- Чего стоишь? - спросил кто-то из-за моей спины, раздалась очередь, немцы корчились от боли.
- Пошли, - крикнул другой голос, меня вытолкнули из блиндажа.
Помню, как прижавшись спиной к стене траншеи, я пытался оттереть с воротника шинели замерзшие слюни, не мог поверить, что это мои и что их так много. Помню, как отомстили нам немцы за атаку, накрыли таким миномётным огнём, что я подпрыгивал сидя на дне траншеи, а потом и вовсе нас выгнали. Утром новая атака, теперь у нас есть патроны и затворы, только спусковой крючок нажать невозможно, никто перед боем не проверил оружие. Бежали, кричали! В той самой первой траншее я заколол другого немца, всё повторялось. Взяв его карабин, открыл огонь по тем врагам, кто был выше и кого я мог видеть. Немцы отступили, а мы, наученные опытом, укрылись в их блиндажах и не зря. Но после артобстрела нас снова выгнали. Помню третий день, новая атака, к ней я уже был готов. С помощью куска кирпича, подогнал затвор к своей винтовке, пробное нажатие на спусковой крючок, чуть не убило моего товарища, я не убрал патроны из оружия. Заняв вторую вражескую траншею, мы дождались подкрепления, в этот раз нас не смогли выгнать, затушили мы запал у немцев.
Через два дня мы отошли сами, такой был приказ. Я помню, как перед строем стоял командир дивизии, он приказал выйти тем, кто шёл в атаку без затворов и патронов, вышло пятнадцать человек, а ведь нас было почти триста, когда мы сюда пришли. Он пожал руку каждому, я думал, что большей награды на фронте не существует. Потом было отступление. Мы тащили пушки, впрягаясь вместо лошадей, несли на себе ящики с патронами и снарядами. Я помню хруст человеческих костей от непомерной тяжести, помню колонны беженцев, простых людей, которые уходили от войны. Там были замёрзшие и голодные дети! Их матери отходили в сторону от дороги, прежде чем упасть и больше не встать. Я всё помню!
Через неделю из отступающих были сформированы новые подразделения, бойцов пересчитывали по головам, никому не нужны были фамилии. Нас, всего тридцать человек, вывезли на дорогу к небольшому деревянному мосту, сказали стоять здесь и держаться, пока войска не отойдут за реку. Окопались прямо в снегу, его за эти дни навалило много. Только управились, как показались немецкие танки, хорошо хоть бутылок с зажигательной смесью было достаточно. Но опять беда – одни загорались сами, а на других нужно было поджечь фитиль из тряпки, мы путались. Когда начался бой, бросали по две-три бутылки на один танк. Пока немецкие мотоциклисты и пехота в грузовиках сообразили, мы пять хороших костров на дороге организовали, ох и насели они потом на нас. Первую шеренгу немцев мы сожгли теми же бутылками, потом дошло до рукопашной, отчаянно дрались и мы и немцы. Помню, как я воткнул осколок стекла толстому немцу прямо в горло! Крови у него было так много, что боялся ею захлебнуться, я лежал под ним. Танки развернулись, пехота отступила, а мы бросились проверять немецкие кожаные ранцы у убитых, в тот день мы наелись досыта.
Помню деревеньку в одну улицу, отступая, мы шли, понурив головы, местные смотрели на нас с осуждением. За почти повалившимся забором стояла старушка, она всё повторяла: «Молоденькие какие, какая вам война?!». Её соседка, сложив руки на груди, испепеляла нас взглядом. Через два года, когда мы освободили эту деревню от немцев, узнали, что старушка прятала у себя троих раненых красноармейцев, а та самая соседка её выдала. Старушку немцы повесили, а бойцов добили штыками, соседке, в награду, немцы разрешили забрать себе её корову. Четыре человеческие жизни за корову!!! Узнав это, бойцы, из соседнего взвода, утопили соседку в пруду.
Помню свой первый день в артиллерийской разведке, туда я попал прямиком из госпиталя просто потому, что в другое направление не было попутного транспорта. Пушкари окопались, а нам был дан приказ разведать новую позицию в случае нашего наступления. Обогнули мы с ребятами лес, а там, на самой его окраине, четыре виселицы стоят, на верёвках уже скелеты. Дошли до хутора, где нас встретили выстрелами из винтовок. Да кто бы стрелял – две женщины и старик, запретили они нам проходить дальше забора, не рады были возвращению Красной Армии. Корректировщик, что был с нами, запросил два пристрелочных выстрела, дал координаты дома, один из снарядов разнёс хату по брёвнам. А ещё помню, там же это было, у артиллеристов, пехота наша вперёд ушла, нам пришлось её догонять. Едем через село, а возле сгоревшей хаты шесть трупиков лежат, как специально кто по росту положил. Заряжающий аж завыл. Мы знали, что у него дома шестеро детей осталось. Спросили у женщины, что укутывала ребятишек в саван: «Кто это сделал?», а она говорит: «Так вот только что, следом за вами прошли немцы, ребятишки на дорогу выбежали, а они их из пулемёта!». Упросили командира батареи отпустить нас на полчаса. Догнали извергов, жестоко наказали, но облегчения не было, а заряжающему стакан спирта помог, к вечеру отошёл от увиденного.
Чехословакию помню, как же хорошо нас там встречали! Идём по центральной улице города, сапоги в цветах тонут. Танки с десантом, что клумба самоходная, бойцов из-за цветов не видно. Подбежала девушка, сначала поцеловала мою медаль «За отвагу», а потом меня, прямо в губы – это был мой первый поцелуй. За город вышли, а нам приказ: «В лесу, в низине, большое количество вооружённых людей, вроде местные. Нужно заставить их сдаться». Подошли, окружили, местный переводил, а они пулемётами огрызаются. Кричат снизу: «Идите мимо, нам от вас ничего не надо», но такое в своём тылу не оставишь! Покричали мы, покричали, да и закидали их гранатами. Ругают нас много, говорят, что злые мы были, когда за немцем шли, так мы пока шли такого насмотрелись! Всё у нас на памяти. В Польше это было, заходим в городок – тишина, даже собаки не лают, потом оказалось, что их давно съели. Домики аккуратные, стёкла почти все на месте, крыши целые, постучали в один дом, попросили воды попить. Хозяйка открыла дверь, вынесла ковшик и зачерпнула воду из придорожной лужи, не знаю, как ребята сдержались. Я всё помню. Там же было, только город больше, церковь красивая, набожные выходит. На площади пивная или как там по их, по-нашему - кабак. Только мы вошли, хозяин пиво в кружках несёт, большие они такие, за пять глотков не осилишь. Подбегают дети, местные, просят у нас денежку, а откуда её взять?! Попросили хозяина кабака дать хоть что-то ребятишкам, видно же было, что дети голодные. Так он сказал, что лучше нам деньги отдаст, чем этим «оборванцам». Мы согласились, дал он нам местных монет, а мы их детям раздали. Назавтра нас всех в особый отдел, хозяин кабака жаловаться приходил, сказал, что солдаты Красной Армии его ограбили. Это я тоже помню!
Города немецкие помню, остановились мы в одном из них. Ходим, рты раскрывши, глазеем на местный порядок. Чистенько всё, аккуратно. Ребята предложили в усадьбу съездить, сказали красиво там. Выпросили у командира грузовик, на «американце» поехали. Стоит дом, там, наверное, комнат двадцать было! Несколько девочек за цветами ухаживают, поливают, а хозяйка кричит на них. Увидела нас, смутилась, стала старшую девочку по голове гладить, а та на нас смотрит и по-русски шепчет: «Убейте её, дяденьки!». Я всё помню! Видел, как строились в очередь немецкие фрау за русской кашей. Улыбается одна такая, просит побольше положить, в сторону отошла и плюнула вслед нашим солдатам. Моряка немецкого помню, старик вроде, а видно, что сила в его теле есть, он всё твердил: «Гитлер капут!». Мы вошли в его жилище, а он дорогу нам перегородил, дальше не пускает. Пальто расстегнул, награды показывает, а почти на каждой свастика фашистская, я не выдержал, показал свои, особенно орден «Красной звезды». Я всё помню!
P.S. Можно сказать, что это было интервью.
12 апреля 1998 год.
