Из старой записной книжки графа А. И. Остермана-Толстого
В одном из сражений 1813 г. Бернадотт поручал старому генералу (немцу или шведу, не помнится), занять одно возвышение. Тот не понимал, что Бернадотт говорил ему на французском языке, а Бернадотт не понимал расспросов генерала.
Выведенный из терпения, обратился он к князю Василию Гагарину (Василий Федорович), состоявшему при нем ординарцем и сказал своим гасконским выговором: Ayez la complaisance, prince, d’expliquer an general ce quo c’est qu’une montagne (Сделайте одолжение, князь, растолкуйте генералу, что значит гора), - тут пришпорил лошадь и ускакал.
Денис Давыдов во время сражения докладывает князю Багратиону (Петр Иванович), по поручению начальствующего отдельным отрядом, что неприятель на носу. Теперь, - говорит князь Багратион, - нужно знать, на каком носу: если на твоем, то откладывать нечего, и должно идти на помощь; если на моем, то спешить еще не к чему.
Р. (?) любил выражаться округленными фразами и облекать их в форму афоризмов. Приятель его Киселёв (Павел Дмитриевич) сказал ему однажды: Знаешь ли что? Когда напишу книгу, обещай мне, что ты изготовишь эпиграфы на каждую главу.
Проезжающий поколотил станционного смотрителя. Подобного рода путевые впечатления не новость. Смотритель был с амбицией. Он приехал к начальству просить дозволения подать на обидчика жалобу и взыскать с него бесчестие. Начальство старалось убедить его бросить это дело и не давать ему огласки. Помилуйте, ваше превосходительство, возразил смотритель: одна пощечина конечно в счет не идет, а несколько пощёчин в сложности чего-нибудь да стоят.
На одном из придворных собраний, Императрица Екатерина обходила гостей и к каждому обращала приветливое слово. Между присутствующими находился старый моряк. По рассеянию случилось, что, проходя мимо его, Императрица три раза сказала ему: Кажется, сегодня холодно? Нет, матушка, Ваше Величество, сегодня довольно тепло, - отвечал он каждый раз. Уж воля Ее Величества, - сказал он соседу своему: а я на правду черт.
Никогда я не могла хорошенько понять, какая разница между пушкою и единорогом, - говорила Екатерина II какому-то генералу. Разница большая, - отвечал он: сейчас доложу В. В. Вот изволите видеть: пушка сама по себе, а единорог сам по себе. А теперь понимаю, - сказала Императрица.
Слепой Молчанов (Петр Степанович) слышит однажды у себя за обедом, что на конце стола плачет его маленький внук и что мать бранит его. Он спрашивает причину тому. А вот капризничает, - говорит мать: не хочет сидеть тут, где посадили его, а просится на прежнее место. Помилуй, - отвечает Молчанов: да вся Россия плачет о местах. Как же ему не плакать? Посади его, куда он просится.
Он говаривал, что можно всем прикинуться, и богатым, и знатным, но умным уж никак не прикинешься, если нет ума.
К разговору о недоверии Императора Александра в Кутузову: вот еще разительный тому пример. По назначены его главнокомандующим над войсками Государь приказал ему приехать к себе на такой-то час в Каменноостровский дворец. Назначенный час пробил, а Кутузова нет.
Проходит еще минут пять и более. Государь насколько раз спрашивает, приехал ли он? А Кутузова все еще нет. Рассылаются фельдъегеря во все концы города, чтобы отыскать его. Наконец получается сведение, что он в Казанском соборе слушает заказанный им молебен. Кутузов приезжает. Государь принимает его в кабинете и остается с ним наедине около часа.
Отпуская, провожает его до дверей комнаты, следующей за кабинетом. Тут прощается с ним. Возвращаясь, проходить он мимо графа Комаровского, дежурного генерал-адъютанта, и говорит ему:
Le public а voulu sa nomination; je l’ai nomine: quant a moi, je m’en lave les mains (публика хотела назначения его; я его назначил: что до меня касается, умываю себе руки). Этот рассказ со слова самого графа Комаровского (Евграф Федотович) был передан мне Д. П. Бутурлиным).
Правдивость того и другого не подлежит сомнению. Как подобный отзыв ни может показаться сух, странен и предосудителен, но не должно останавливаться на внешности его. Проникнув в смысл его внимательнее и глубже, отыщешь в этих словах чувство тяжелой скорби и горечи.
Когда поставлен был событиями вопрос: быть или не быть России, когда дело шло о государственной судьбе ее, и, следовательно, о судьбе самого Александра, нельзя же предполагать в государе и человеке бессознательное равнодушие и полное отсутствие чувства, врождённого в каждом, чувства самосохранения.
Государь не доверял ни высоким военным способностям, пи личным свойствам Кутузова. Между тем он превозмог в себе предубеждение и вверил ему судьбу России и свою судьбу, вверил единственно потому, что Россия веровала в Кутузова. Тяжела должна была быть в Александре внутренняя борьба; великую жертву принес он Отечеству, когда, подавляя личную волю свою и безграничную царскую власть, покорил он себя общественному мнению.
Можно обвинять Кутузова в некоторых стратегических ошибках, сделанных им во время отечественной войны; но это подлежит разбирательству и суду военных авторитетов. Это вопрос науки и критики. Отечество и народ не входят в подобные исследования. Они видят в Кутузове освободителя родной земли от иноплеменного нашествия: весь суд свой о нем заключают в одном чувстве благодарности.
Нет сомнения, что окончательно и Александр не отказал ему в этом чувстве. Государю не было повода раскаяться, что он послушался народного голоса, который на этот раз, и может быть не в пример другим, был точно голос Божий.
Еще задолго до 12-го года, Император, разговаривая о Наполеоне с сестрой своею в. к. Марией Павловной, сказал эти замечательные слова: Il ny a pas de place pour nous deux en Europe: tôt ou tard, l’un ou l’autre doit se relirer (нам обоим нет места в Европе: одному из нас, рано или поздно, должно отступить).
Это доказывает, что народная Русская война не была случайностью. Государь носил в себе предчувствия ее неминуемости. Все мелкие события, ей предшествовавшие и будто ее вынудившие, были только побочными принадлежностями, каплею, которою переполняется сосуд. В людских суждениях часто останавливаются на этих каплях, забывая о сосуде, который уже полон.
Кутузов содействовал Императору Александру выйти победителем из первого действия того поединка на жизнь и смерть, который Александр предвидел. Вот место, которое должен занять Кутузов в истории и в благодарной народной памяти.
Генерал Головин и барон Розен говорили однажды в Москве А. П. Ермолову, что они собираются в Петербург. Знаете ли что, любезнейшие, сказал он: не обождать ли Нейгардта? Он, вероятно, не замедлит приехать: тогда наймем четвероместную карету, и так вчетвером и отправимся в Петербург.
При нем же говорили об одном генерале, который во время сражения не в точности исполнил данное ему приказание и этим повредил успеху дела. Помилуйте, возразил Ермолов, я хорошо и коротко знал его. Да он, при личной отменной храбрости, был такой человек, что приснись ему во сне, что он в чем-нибудь ослушался начальства, он тут же во сне с испуга бы и умер.
Генерал Костенецкий почитает русский язык родоначальником всех европейских языков, особенно французского. Например domestique явно происходит от русского выражения дома мести. Кабинет не означает ли как бы нет: человек запрется в комнату свою, и кто ни пришел бы, хозяина как бы нет дома. И так далее. Последователь его, а с ним и Шишкова, говорил, что слово республика ничто иное, как режь публику.
Шамфор в своих Анекдотах и Характерах, рассказывает между прочим следующее. Императрица Екатерина пожелала иметь в Петербурге знаменитую певицу Габриелли. Та запросила пять тысяч червонцев на два месяца. Императрица велела сказать ей, что она подобного жалованья не дает ни одному из фельдмаршалов своих. Ну, в таком случае, - отвечает Габриелли, - пускай Ее Величество своих фельдмаршалов и заставляет петь.
Дельвиг (Антон Антонович) говаривал с благородной гордостью: Могу написать глупость, по прозаического стиха никогда не напишу.
В царствование Императора Павла, когда граф Пален был Петербургским и военным генерал- губернатором, он обыкновенно ссужал двумя-тремя бутылками портвейна высылаемых из столицы в дальний путь, так что в домашнем кругу его, это вино было прозвано: Vin des voyageurs (вино путешественников).
Однажды за обедом Государь предлагает ему рюмку портвейна и говорит, что это вино очень хорошо в дороге. Пален внутренне смутился, подозревая в этих словах намек и предсказание. Но дело обошлось благополучно. Слова сказаны были случайно. Отправка портвейна продолжалась по прежнему и, к сожалению, слишком часто. (Слышано от гр. Петра Петровича Палена).
Я. А. Дружинин, долговременно известный по министерству финансов, был в ранней молодости и почти в отрочестве чем-то вроде кабинетного секретаря при Павле Петровиче. Он каждый день и целый день дежурил в комнате перед царским кабинетом. Эмигрант из королевской фамилии, принц де Конде приехал в Петербург.
Однажды, на праздник Рождества, Император пригласил его в сани для прогулки по городу. Молодой Дружинин на свободе задремал на стуле. Вдруг спросонья слышит он знакомый голос Императора, который кричит: Подайте мне сюда эту свинью! Сердце Дружинина дрогнуло.
Он побоялся беды за свой неуместный и неприличный сон, но и тут обошлось благополучно. Оказалось, что Павел Петрович возил принца на рынок, чтобы показать ему выставку разной замороженной живности, купил большую мерзлую свинью и велел привезти ее во дворец. (Слышано от самого Дружинина).
У нас, в конце прошлого века и в начале нынешнего, даром слова и живостью рассказа отличался и славился князь Белосельский (Александр Михайлович). Вот один из его рассказов.
Проездом чрез Лион в Турин, куда был назначен он посланником, пошел он бродить по городу. В прогулке своей заплутался он в городских улицах и никак не мог отыскать гостиницу, в которой остановился. Не зная ни имени гостиницы, ни имени улицы, на которой она стоит, не мог он даже справиться у прохожих, как бы до нее добраться. Усталый и раздосадованный, остановился он перед домом, блистательно освещенным, откуда долетали до него звуки речей, хохоте и музыка оркестра.
Он решился войти в дом, назвал себя и просил дозволения участвовать в веселом торжестве. Хозяин, высокого роста и дюжий мужичина, вежливо принял его и сказал ему, что очень рад неожиданному посещению его. Князь принял участие в танцах, а после приглашен был сесть за ужин между хозяином и другими гостями такого же плотного сложения.
Посреди самой веселости в этом обществе отзывалось что-то суровое и тяжелое. Невольно сдавалось, что собеседники силятся развлечь себя от каких-то мрачных дум и неприязненных воспоминаний: казалось, они не веселятся, а стараются временно позабыться из под гнета вчерашнего и завтрашнего дня. Все это подстрекало любопытство князя и занимало его.
Добродушно чёкался он рюмками с соседями своими и внутренне радовался, что случайно набрел на такую картину. Между тем провожатый его или лон-лакей, который где-то потерял его из виду и долго искал, напал наконец на следы его. Он вошел в дом и показался в дверях столовой. Начал он делать князю разные знаки, но князь не замечал их. Наконец, все стоя в дверях, провожатый громко просил князя выйти к нему.
Ваше сиятельство! - сказал он ему с расстроенным лицом и дрожащим голосом. Вы не знаете, где вы находитесь! Этот человек, который сидит рядом с вами, по правую руку, он…
- Кто же он?
- Лионский палач.
Князь отскочил от него.
- А другой, сидящий налево..., - продолжал лон-лакей.
- Ну а он кто?
- Палач из Монпелье. Эти два исполнителя закона обвенчали детей своих и празднуют их свадьбу.
Хотя это было и ночью, но князь, добравшись до гостиницы, велел тотчас запрячь лошадей в свой дормез и поспешно выехал из города. Но долго еще после того мерещились ему два соседа его и обезглавленные тени несчастных, которых они на своем веку казнили (рассказ этот помещен в "Записках" графа Далонвиля).
Что-то подобное случилось в Петербурге с Н. И. Огаревым, которого любили и уважали Карамзин и Дмитриев, назначивший его обер-прокурором в Правительствующий Сенат. Он был небогат и очень скромен в образе жизни своей. По утрам отправлялся он к должности своей, наняв первого извозчика, который попадался ему на встречу.
Однажды, во время такого проезда, на повороте улицы, прохожий человек что-то закричал извозчику, который тотчас остановился. Прохожий, не говоря ни слова, сел на дрожки и приказал ехать далее. Огарев, большой флегма и к тому же рассеянный, еще немного посторонился, чтобы дать ему возможность покойнее усесться.
Проехав некоторое расстояние, незнакомец остановил извозчика и слез с дрожек. Тут Огарев, опомнившись, спросил извозчика: Как смел ты без спроса взять еще седока? - Помилуйте, ваше благородие, - отвечал спрошенный, - нельзя же было не взять его: ведь это заплечный мастер!
Американец Толстой (Фёдор Иванович) говорил о***: Кажется он довольно смугл и черноволос, а в сравнении с душой его он покажется блондинкой. Однажды, в английском клубе сидел пред ними барин с красносизым и цветущим носом. Толстой смотрел на него с сочувствием и почтением; но, видя, что во все продолжение обеда барин пьет одну чистую воду, Толстой вознегодовал и говорит: Да это самозванец! Как смеет он носить на лице своем признаки им незаслуженные?