Сколько прошло времени со дня его падения в каменную могилу? Сколько раз в пролом заглядывали накоротке солнце и луна? И когда: вчера или позавчера, он выпил последний глоток воды из фляги, доел последнюю галету из неприкосновенного запаса? Наручные часы были разбиты, и Евгений потерял счет времени. Да это теперь уже было все равно. Не важно, сколько он сидит в своем склепе и сколько еще просидит. Важно то, что жизнь его заканчивается. Заканчивается нелепо…
Евгений машинально пересчитал стреляные гильзы, разбросанные по дну ямы. Их набралось ровно восемьдесят. Значит, если исходить из того, что он стрелял примерно двенадцать раз в день, то он провел здесь никак не меньше семи суток. Впрочем, отчаявшись ждать помощи, он ведь несколько раз палил очередями, надеясь, что непривычный в этих местах звук привлечет чье-то внимание. Он был бы счастлив теперь, если бы даже пришли чекисты, дав ему возможность погибнуть в бою, как и подобает настоящему офицеру, а не умереть от истощения. Впрочем, от такой кончины он себя избавит. Точку в его жизни поставит пуля. И непременно – отечественная!
Поручик извлек из-за пазухи теплый «ТТ», понянчил на иссохшейся ладони его плоское воронёное тело. Да, так вроде бы пристойнее, ничего, что его убьет советская пуля, она ведь все равно – русская. Не с английской же, а уж тем более – не с японской пулей в виске покидать этот бренный мир. Но думать об этом ещё рано, собрав в кулак всю волю, надо ждать, ждать…
И, наверное, мысль о том, что торопиться с принятием крайнего решения не следует, вновь заставила вспомнить прочитанные когда-то иероглифы кодекса воинской чести, где одно из правил как нельзя лучше подходило для сложившейся ситуации:
«Если на войне самураю суждено быть побежденным в неравном бою, и он, истекая кровью, должен будет сложить голову, ему следует гордо назвать своё имя и умереть с улыбкой без унизительной поспешности».
Евгений Новицкий, конечно же не самурай… Но, прожив в стране Восходящего Солнца не один год, изучив кодекс Бусидо, он проникся уважением к этой древней философии, где честь, мужество и верность Родине были вознесены на невероятную высоту и являлись основополагающими для рыцарского братства воинов Японии. Эти священные постулаты были близки внутренним установкам и самого Евгения, русского боевого офицера.
… Да, скорее всего, так и случится: ему, поручику Новицкому суждено погибнуть. Но всё это будет позже: и гордо произнесенное имя, и прощальная улыбка, адресованная самому себе, и последний выстрел… А сейчас надо постараться заснуть, ночью это получается плохо, слишком холодна и жутко страшна гранитная усыпальница. Но вдруг ему уже не суждено проснуться? Он очень ослаб, стало часто меркнуть сознание. Что ж, может быть так даже и лучше: не придется смотреть в убийственно-равнодушный зрачок пистолета.
Медленным и вялым движением руки Евгений содрал с камня горсть мха, сдавил его над раскрытым ртом, на язык упало несколько капель мутноватой жижи, стало чуть легче дышать. Откинувшись затылком на кремнистый гранит, он обессиленно смежил веки и, в который уже раз, представил себе жену. О, если бы вдруг свершилось чудо и можно было, хоть на минуту увидеть это божественное создание – единственную отраду в его горькой судьбе. Что бы он сказал ей, прощаясь навсегда? Дал бы понять, что свободна теперь от супружеских обязательств, что после соблюдения всех христианских обычаев, вольна' создавать новую жизнь, новую семью… Недолгим же оказался их совместный путь, обидно недолгим. А как прекрасно всё начиналось, сколько было заветных мечтаний и светлых надежд…
В памяти возник тот счастливый мартовский день. Тогда они, офицеры-эмигранты, были приглашены на Алексея, Божьего человека, войсковой праздник. Для того чтобы его организовать, командованию Забайкальского Казачьего Войска пришлось щедро потрясти денежными мешками своего финансового ведомства.
Празднество началось на огромной центральной площади Харбина с патриотичной речи атамана Семенова. Затем последовал торжественный парад, сопровождаемый шелестом прославленных в сражениях хоругвей, слаженным цокотом копыт кавалерийских подразделений, чеканным шагом пешего строя. А потом в ангажированном концертном зале «Шато-де-флёр» был дан банкет. Сверкало золото генеральских и офицерских погон, блестели Георгиевские кресты и медали, разливался тонкий перезвон бокалов с шампанским, звучали заздравные тосты. Концертный репертуар был продуман великолепно: военные марши в исполнении духового оркестра, русские хороводы и украинский гопак, казачьи пляски, старинные хоровые народные песни. Используя всю дивную и неповторимую красоту своего сопрано, пела романсы божественная Анастасия Нарумова...
И вдруг приглушенный гул огромного зала пошел на убыль: на сцене появился широко известный и модный в эмигрантской среде поэт – высокий молодой человек аскетичного вида с длинной, как у инока, гривой волос, с бледным худым лицом, со страстно горящими, не от кокаина ли, глазами. Напряжённо звенящим от волнения голосом он начал декламировать:
Русских красавиц фамильное золото
жарко блистает в хрустальных лучах…
− Боже, поручик!
Мы были так молоды…
Вальс при свечах, соболя на плечах…
Павших за русскую землю оплакали
рдяные гроздья замёрзших рябин.
Выла метель.
Нынче ж веером лаковым
ласково веет вечерний Харбин.
Скрипка запела, ликуя и радуя:
Что там осталось за снежной Читой?
Долг и присяга.
О, Белая Гвардия!
Тлен золотой или плен золотой!
Ветер соцветья маньчжурской акации
С веток осыпал и в окна занёс.
Сладок на родине дым эмиграции,
Здесь, на чужбине, он горек до слёз…
− Что ж ты, Россия: нам мать или – мачеха?
− Эй, кто там, непьющие, возле окна?
− Будущность Родины – русские мальчики.
− Штабс-капитан, закажите вина!
− Прервана наша борьба изначальная.
− Но следом другие продолжат поход.
− Ведь Белое Дело на нас не кончается!
Скрипка, рыдая, поёт и поёт…
Зал взорвался аплодисментами, криками, просьбами:
– Браво, браво! Ещё! Умоляем! Что-нибудь о нас, изгнанниках!
Поэт какое-то время молчал, усмиряя возбужденное дыхание, обводя присутствующих повлажневшими глазами. Произнес тихо, но все поняли:
– Что ж, слушайте о нас:
- На висках поседели
вьюги русских дорог.
люди Белой Идеи,
да поможет вам Бог!
Вы на тайных вечерях
посвятили детей
золотому свеченью
православных церквей.
На незримых ступенях
вас пока меньшинство.
Но великим терпеньем
перемелется зло.
Не просить христа-ради
вы пришли на порог.
Бог не в силе, а в правде,
да поможет вам Бог!
Венценосное солнце
не в алмазном венце.
Ржавых оспин масонства
нет у вас на лице.
О России радея,
каждый сделал, что смог.
Люди Белой Идеи,
да поможет вам Бог!
И снова притихший было огромный зал зашелся криками:
- Еще! Еще стихи! Ждем! Просим! Требуем! Будьте великодушны, сударь!
Поэт перевел дыхание, приложив ладонь к сердцу, низко поклонился. С минуту собирался с мыслями, подбирая, видимо, очередной стих. Просяще поднял руку и зал мгновенно затих.
Пар курится над следом подталым,
роковая цепочка подков.
Под седлом только сотня осталась
от когда-то железных полков.
– Слышь, браток, с ним опасно в атаку:
всё молчит да глядит в темноту…
Зарубить его что ли, собаку?
Иль с повинной отправить в Читу?
… Слова звучали и звучали, горячие, талантливо слитые в рифмованные строки. Они были о людях, потерявших Родину, в большинстве своем обречённых на жалкое существование на чужбине, вынужденных униженно подчиняться законам иного государства, жить по устоям другого народа, но не забывших своей веры, своего долга перед Отечеством и не сложивших оружие.
– Слышь, браток: потревожились птицы,
и кричат, и в Россию летят,
там, где бабы в сожжённых станицах
нарожали нам красных волчат.
Спой, казак, на последнем привале,
собери на помин голоса –
как меня на заре расстреляли,
как мне резало солнце глаза…
Прочитав не менее десятка стихов, проникновенных, бередящих душу, поэт закончил и, наверное, снова ждал аплодисментов, но зал вдруг словно онемел. Лишь слышалось чьё-то сдавленное всхлипывание. Плакала пожилая дама, прикладывая к глазам платок, горестно поник седой головой ее муж, старый заслуженный полковник. И у Евгения учащенно колотилось сердце, исходило стонущей болью. Ведь стихи были и о нем, поручике-изгнаннике, о борьбе, которой он, верный воинской присяге, посвятил всю свою сознательную жизнь.
Евгений внимательнее присмотрелся к залу: бледные застывшие лица, тоскливые, полные слёз глаза, безжизненно обвисшие плечи… Взгляд вдруг остановился на столике, за которым сидели двое: девушка с ниспадающим на изящную спину потоком золотистых волос, перехваченных у затылка широким бантом и моложавый задумчивый красавец-адмирал. Радужный иконостас его множественных наград был увенчан высшим российским орденом Святого Андрея Первозванного, а позолоченная рукоятка парадного кортика украшена георгиевским темляком. Евгений сразу узнал известного мореплавателя и географа, в свое время портрет этого человека часто мелькал на обложках военных и научных журналов. Это был контр-адмирал Неженцев, участник многих арктических экспедиций, чьим подвижническим трудом и дерзновенным гением Россия расширяла свои северные владения. Но кто его спутница? Она сидела вполоборота к поручику, и он не мог рассмотреть её лица. И вдруг, словно ощутив на себе его взгляд, она медленно повернула голову, и поражённый Евгений окаменел.
Яркий отсвет хрустальной люстры чётко обрисовывал её силуэт, позволял рассмотреть до мельчайших подробностей. Каждая черточка лица юной незнакомки кричала неброской, но такой ангельски чистой и нерастраченной красотой. И чуть приоткрытые яркие губы, и тонко очерченный нос, и растроганные от прозвучавших стихов глаза, темные, чуть продолговатые, как у азиатки, и успокаивающе-белый, подчеркнутый крутыми дугами бровей высокий лоб. На ней было строгое вечернее платье из бархата кремового цвета, на прекрасной высокой шее легкое жемчужное колье, в ушах крошечные серёжки с поблескивающими камушками.
Всего лишь несколько мгновений они смотрели друг на дружку. Евгений не посмел разглядывать девушку дольше, чем позволяли правила приличия, но успел заметить, как вспыхнули ее щеки, как целомудренно потупился взор.
− Александра Леонидовна... – предупредительно-угодливо прозвучал над ухом вкрадчивый голос ливрейного лакея. – Единственная дочь адмирала Неженцева. Окончила харбинский благородный институт… – старик ещё что-то говорил, но раздавшиеся звуки духового оркестра заглушили его слова.
Евгений плохо помнил, как очутился у столика адмирала и вытянулся во фрунт:
– Ваше Превосходительство! Честь имею представиться – Верхнеу'динской пехотной бригады поручик Новицкий. Позвольте пригласить вашу дочь на танец.
Тот с интересом посмотрел на молодого, рано начавшего седеть офицера, затем вопросительно глянул на спутницу. Она едва приметно кивнула, давая понять, что согласна, и лишь тогда адмирал благожелательно произнёс:
− Прошу вас, поручик.
…И был вальс. Едва прикасаясь, правая рука Евгения обнимала тонкий девичий стан, а на его левой ладони, волнующе-горячая покоилась узкая её кисть. Глаза девушки светились какой-то неясной тревогой, от взволнованного учащенного дыхания вздымалась юная грудь, вольно разлетелись по плечам роскошные локоны. И он, зачерствевший от боевых кровавых будней и смертей, уже не веривший в то, что сможет когда-нибудь оттаять душой, вдруг ощутил в себе нечто совершенно новое, дотоле неизвестное, а, может быть, просто забытое за бесконечно долгие годы военных скитаний.
Случилось так, что им не пришлось долго проверять неистово вспыхнувшее чувство, такое могучее и гордое, засиявшее над ними неугасимой огненной кометой. Это была любовь с первого взгляда, любовь на всю жизнь. Вскоре они стали мужем и женой.
… Александра, Сашенька! Милая, единственная, святая. Она так и не узнает, что сталось с её поручиком. Долго будет мучать себя вопросом: кто она теперь: жена или вдова? Ах, если бы был ребенок. Сын! Будущий воин России. Мститель. Но его – нет. И не будет уже никогда. Невыносимо тяжело осознавать, что после Евгения на свете не останется никого из князей Новицких: отец, генерал от инфантерии, пал на поле боя, защищая отечество от тевтонских орд, остальных уничтожили большевики. Не пощадили даже женщин. Мать и обе сестры Евгения: Даша и Татьяна, были взяты заложниками. Они и тысячи им подобных: петербургское дворянство, купечество, духовенство, интеллигенция, офицеры, их семьи и даже разночинцы подверглись массовым арестам.
8 июня 1919 года глава советского правительства Владимир Ленин направил Эфраиму Склянскому, первому заместителю председателя Реввоенсовета Льва Троцкого, телеграмму, в которой дал указание об этом. Текст данной депеши гласил:
«Сильное ухудшение под Питером заставляет нас перейти к более революционной работе. Северная армия генерала Юденича приближается и будет стремиться захватить город. Допустить этого нельзя категорически! Надо всеми силами поощрять энергию и массовость красного террора против контрреволюционеров. Время архивоенное и медлить мы не имеем права! Иными словами, приказываю брать заложников и использовать их по прямому назначению».
Свою лепту в запущенный высшим руководством процесс внес и Сталин, всегда чутко улавливающий настроение Ленина и Троцкого. Он составил листовку: «К войскам, обороняющим Петроград!»
«Семейства сочувствующих белым, должны быть немедленно арестованы, а всё их имущество конфисковано. Врагам революции и их пособникам пощады не будет, они берутся в качестве заложников. Под угрозой расстрела необходимо принудить мужчин, женщин и взрослых детей буржуазного класса рыть окопы и строить укрепления на линии обороны».
Таким образом, большевики противопоставили военной силе – силу коварства и беспредельной жестокости. Впереди обороняющихся красных полчищ были выставлены заложники. Они до конца сыграли отведенную им страшную роль. Наступление Юденича захлебнулось, белое воинство не посмело стрелять в матерей, отцов, жен и детей… Большевики же свидетелей своих злодеяний никогда не оставляли в живых. Уцелевших после боев заложников прикладами и штыками загоняли на баржи, надсадно пыхтящими буксирами оттаскивали старые проржавевшие посудины подальше от берега, открывали кингсто'ны. Счастливы оказались те, кто погиб в заградотрядах и в строительных бригадах от пуль и штыков озверелой солдатни, кто обессиленный заснул и не проснулся в грязных траншеях, кого доконал голод и болезни. Тысячи представителей блестящего петербургского сословия, гордость и честь земли русской, обрели свой последний приют на скалистом дне Балтики.
Евгений мстил за них, великомучеников, мстил за близких и за тех, кого даже не знал. Он мог бы еще долго мстить ненавистным большевикам, но судьба распорядилась иначе. Род князей Новицких заканчивается на нем. Борьбе было отдано всё: и время, и силы, а главное – будущее! А может быть это и к лучшему… Если бы у него имелись дети, уходить было бы во сто крат тяжелее.
Саша, Сашенька… Что ж, она еще так молода, так прекрасна, и сумеет, наверное, начать все сначала. Пожелает ли, только? Их любовь была так сильна, так влекуща и беспредельна! Чем занимается теперь Александра? Задумалась над раскрытым томиком Бальзака или прогуливается по тенистому парку, что неподалеку от их крошечного именьица в Русском сеттльменте Харбина. Во что она сейчас одета? В европейское платье или в ставший любимым лёгкий и воздушный «саро'нг-кебая'», выполненный искусными мастерами с точным соблюдением старинного стиля и канона.
Обида и неистовый гнев вдруг охватили поручика. Да, черт побери, русские эмигранты постепенно, но неуклонно, перестают быть русскими! Женщины носят одежды заморского кроя, за столом не хуже китаянок орудуют палочками для риса, всё больше тяготеют к азиатской кухне. Мужчины освоили десятки ремёсел, еще так недавно чуждых русскому духу и укладу. Запросто гундосят на желторасовых диалектах, лакействуют и суетятся в услужении, напрочь забыв, что являются представителями великой нации, носителями древнейшей культуры.
Так будь же всё трижды распроклято! Русские должны быть русскими, к дьяволу индокитайские фасоны и азиатские жизненные устои! Ведь еще давно кто-то из великих русичей-предков сказал, что русский человек, чтобы остаться русским в полном понимании этого слова, должен жить в отечестве любезном своем! Русские – единственный в истории Земли народ, который никогда по своей воле не покидал пределов державы им созданной. Все коренные русичи оставили Родину только после гонений: духоборы, старообрядцы, политические эмигранты… Неизлечимая тоска по отчизне есть чисто русская болезнь-ностальгия, это известно, пожалуй, всему человечеству.
Древние прорицатели вещали: «Ни одно благодеяние не останется незамеченным!» Россияне никогда не считали своих огромнейших благодеяний, посвященных всему миру, но остались незамеченными, а зачастую, лишенными благодарности и даже проклятыми. Но вины великого и гордого народа здесь нет, это вина опереточных недоумков-вождей и прочих управителей – бездарных и бездушных чинодралов, тупиц-военачальников и заворовавшихся, растленных, погрязших в разврате и роскоши, чиновников-подлецов…
Мысли Новицкого потекли обрывочно, без порядка. Он стал забываться в тяжелой полуобморочной дремоте. Болезненным проблеском мелькнуло: вот и он, князь Евгений Новицкий, останется незамеченным и безвестным, а может и проклятым. Вернулся из чужбины в священное Отечество, чтобы хоть как-то порадеть за несчастных изгоев-собратьев, но, кажется, сама земля русская не пустила его дальше, чтобы он мог мстить, мстить! Не получилось, быть может, главнейшее дело его жизни. Что ж, это судьба. Жалеть о чем-то глупо и бессмысленно. Доведись сейчас выжить: он пошел бы снова и снова на самое рискованное дело, лишь бы привнести на алтарь священной борьбы с большевизмом хоть каплю своего участия.
Луч полуденного солнца осветил изможденное лицо разведчика, но он не ощутил его тепла. Уронив голову на холодный гранит, поручик Новицкий впал в тяжелое забытье и в полубредовом сне вдруг увидел заветную картину своего далекого детства. Она была пронзительной и яркой, казалось, даже ощутимой:
…Заснеженный английский парк в их загородном имении под Санкт-Петербургом. Крутой морозец, щиплющий лицо, изумрудный отсвет ёлочных свечей в гостином зале, льющийся сквозь посеребренное волшебным инеем окно. Мать в распахнутой белоснежной горностаевой шубке, своей гибкостью и стремительностью сама напоминающая горностая, молодая, сияющая огромными счастливыми глазами, порывисто летящая навстречу ему, кадету-первогодку. Возле заиндевевших лошадей бородатый кучер Трифон, привезший Женю из корпуса на рождественские каникулы. Строгая улыбка отца, стоявшего у кареты и родные его добрые руки, протянутые навстречу сыну, и блестки снежинок на золотых погонах генеральской, с красными отворотами шинели. И сестры, Дашенька и Татьяна, почему-то неподвижно замершие возле занесенной снегом куртины, розовощекие, с тугими русыми косами на плечах…
Пред тускнеющим взором Евгения снова возник незабвенный образ жены. Она стояла у его изголовья на коленях. Прекрасное лицо её, всё в слезах, склонилось над ним, золотистые локоны касались его лба, глаза, переполненные горем, ловили помутнённый взгляд, а губы, быстро шевелясь, что-то страстно шептали… Что?! Он не мог понять… Может быть, это была молитва? Или прощальные слова? Невероятным усилием воли поручик расцепил судорожно стиснутые челюсти:
− Прости, что покидаю тебя, моя любимая… – произнося это, он почему-то понимал, что она его не слышит. Не слышит!!! И тогда Евгений, словно бы подводя итог своей короткой неудавшейся жизни и очищая душу перед кончиной, обратился к тому, кто внимает человеку всегда и везде:
− Господь милосердный, умоляю тебя: отпусти мне все грехи! Спаси и убереги несчастную супругу мою, нареченную Александрой!
И в этот самый миг до него будто бы дошел её родной милый голос:
«Собери все силы и подай знак! Умоляю тебя, дорогой и единственный мой, сделай это в последний раз! Сделай, ради меня!»
Подчиняясь её словам, Евгений заставил себя поднять автомат слабеющими руками и надавить на спуск, прошивая грохочущим градом тяжелых пуль, покров из веток и хвои. Теряя последние проблески угасающего сознания, он ещё успел различить залитое слезами, но уже улыбающееся лицо жены, её изящную фигуру, облаченную во что-то белое и лёгкое, быть может, в свой любимый «саронг»…
«Чему ты улыбаешься, Сашенька?» – кажется, успел он спросить.
«Тому, что я спасла тебя, любимый!» – кажется, успела она ответить.
Совершенно отчетливо он ощутил, как она припала к его груди в горячем и страстном объятии, словно прощалась навсегда, затем плавно и невесомо стала уплывать куда-то вверх, медленно растворяясь в бесконечном бирюзовом пространстве, пронизанном золотистым солнечным сиянием.
…Вместо жены поручик вдруг увидел склонившегося над гранитным разломом седобородого старика. Опустив длинный шест, он осторожно трогал им плечо Новицкого. И тот совершенно отчетливо понял, что это уже не бредовое видение, не ангел и не призрак, а сущий человек, что он, Евгений, еще жив и что зов его, наконец-то услышан.
