Она ушла рано утром. А я после бессонной ночи рухнул на диван, закрыл глаза и, уткнувшись в подушку, сразу услышал запах – это был запах портера, её запах, терпкий запах любви – до боли знакомый и вечно новый. И тут подумалось, что производство портера – всегда творчество пивовара, не ограниченное чёткими правилами или стандартами, это своего рода эксперимент, основанный на знаниях, опыте и интуиции. И надо быть мастером, для того чтобы создать собственный шедевр, сравнимый по вкусу с нектаром или хотя бы с амброзией, дабы не стыдно было предложить его самому Аполлону. А что? Хватит ему гоняться за Дафной, пусть присядет и отдохнёт. Глотнёт немного портера и расслабится, а потом спросит у Эриха Фромма, что такое любовь…
Я вновь открыл глаза – образ Аполлона, увенчанного лавром, медленно исчез в туманной дымке, сквозь которую угрожающе, как секира палача, нарисовалась малая стрелка настенных часов, уткнувшаяся в цифру девять, а большая легкомысленно приближалась к тройке. Я застонал: проспал, конечно! Этого следовало ожидать. Обещал быть в редакции с утра. И вот те нате…
Вскочил и, поспешно приведя себя в порядок, помчался наперегонки со знойным летом. Работы было много, приходилось разрываться на части: здесь корректура, там редактура, а ещё съёмки и монтаж роликов для дзена и ютуба, а ещё бы быстрее всё делать, чтобы осталось время для кофе и собственных текстов. Впрочем, в то время я всё больше переходил на чай и поражался тому, что и он неплохо стимулирует творчество, если, конечно, знать, когда и какой пуэр употреблять: я тогда увлечённо экспериментировал со вкусом и пытался разложить его хотя бы на чёртову дюжину оттенков с собственными именами.
Дни проходили за днями, а из головы никак не выходило ночное приключение с Йолой. Разумеется, хотелось вновь увидеть девушку, с которой неожиданно разделил тревогу, но дверь в квартиру её матери была не просто заперта – за ней никого не было, я ощущал это бьющимся сердцем, когда проходил мимо. Жалел, что не додумался, а вернее, элементарно не осмелился, обменяться телефонами. Разыскивать и опрашивать соседей? А смысл, если никаких отношений не было и всё ограничилось вполне понятным сочувствием? Однажды только, выйдя из подъезда, и, как всегда, торопясь по делам, увидел небольшую группку тихо беседовавших стариков, поздоровался и прошмыгнул мимо. Впопыхах подумал: «Чего это они толпятся у дверей? Не случилось ли чего?» Но самого плохого мы всегда побаиваемся и старательно отметаем самую мысль о нём, поэтому и не стал выяснять ничего.
Я встретил Йолу примерно через месяц, когда совсем не ожидал этого, да и вспоминал её всё реже и реже. Почти столкнулся в дверях всё в том же подъезде с входящей девушкой и, узнав, выпалил удивлённо и радостно:
– Привет! Рад тебя видеть. Как мама?
– Похоронили маму, – ответила она, и ответ прозвучал непростительно буднично.
Входная дверь захлопнулась, столкнув нас в полутьму подъезда. Сразу и не смог ничего сказать, смешались все мысли, застыли. Только обнял Йолу, прижал к себе и прошептал:
– Ох, ребёнок, прости…
– За что «прости»?
– За то, что не был с тобою рядом.
Она отстранилась, прислонилась к стене, и в голосе её послышалась улыбка. Именно добрая улыбка, не насмешка:
– А должен был?
– Не знаю.
– Я приходила позвать попрощаться, но тебя не было дома.
Вот тогда я понял, что это случилось в тот день, когда старики торжественно и печально сгрудились у подъезда. И не стал скрывать от неё, что боялся узнать правду.
– Ещё раз прости: я почувствовал, что она умерла, но не хотел верить в это. Не остановился, не стал выяснять, а прошёл мимо…
– Я поднималась тогда к тебе, звонила, а сама думала, пусть тебя не будет дома, пусть не будет... Не знаю почему, но хотелось, чтобы тебя не было. Вот тебя и не оказалось.
Она замолчала, и мне нечего было сказать.
– Было бы неплохо попить с тобой чаю как тогда. Какого-нибудь необычного. Ты во сколько вернёшься?
– А я, собственно, никуда и не ухожу.
Сафо, Сафо! Несчастны мы!
Как от тебя оторваться мне?..