Поднимаемся ко мне на этаж. Бодро перешагиваю через ступеньки и, словно на тросе, тащу за собой девушку, как пароходы тащат баржи вверх по течению. Ой, с баржей я, кажется, погорячился: Йола, невысокая и плотненькая, на баржу совсем не тянет – так, слегка загруженный ялик. Голландцы называют его йол, бывают же совпадения!
«Ты поступаешь глупо. Беги, куда бежал, тебя ждут на озвучке ролика, это важнее, чем чаепитие с девчонкой. А потом, ты ведь знаешь, чем заканчиваются такие посиделки?» – разум пытается вмешаться в мои действия. Да, знаю. Разочарованием. Но ты опоздал, разум: на секунду раньше, коснувшись руки Йолы, я почувствовал, как её тепло стремительно разогнало кровь в моих сосудах, раскалило щёки и кончики ушей до той самой температуры, когда долг перестаёт бороться с чувством. А чувство не замедлило шепнуть, что Йола, конечно же, важнее любой работы, важнее тупого зарабатывания денег. Я кивнул ему в ответ: в этом нет никаких сомнений.
Заходим в квартиру. Закрываю дверь на ключ и, пока Йола разувается, стою вплотную к ней в тесной прихожей. Дистанция опасного размера. В этот момент… Да, в этот момент могло произойти что угодно. Но ничего не произошло. Только женское тело обожгло на мгновенье пылающим жаром, и всё. Однако разум, от услуг которого я было отказался, вновь стал качать права и потребовал вести себя как подобает взрослому. Йоле тем временем досталась роль ребёнка, которому позволяется поступать естественно и просто, без церемоний.
Она прошмыгнула в ванную мыть руки, оставив на полу передо мной сабо цвета приближающейся осени. Я вспомнил, как однажды, когда-то давно, уже было такое. Я жил тогда с Софьей, или Сафо, как звал её в моменты особо бурной нежности, и в мои «обязанности» входило прибирать за ней обувь, которую она оставляла там, где придётся. Тогда меня это бесило – плохая привычка, а сейчас сделать то же самое для Йолы оказалось приятным.
Мы с Йолой долго распивали чаи, но не за столом, а расхаживая по всей квартире, потому что мне вздумалось хвастаться книгами и рассказывать о Пушкине, его прекрасной супруге Наталье Николавне, голландском педерасте Геккерне и мерзавце Дантесе. Я неспешно подвёл разговор к медицинской теме.
– Скажи мне, ты ведь медик, можно ли было спасти Пушкина? Сейчас-то да, современная медицина делает чудеса. А тогда, в то время, можно ли было совершить невозможное ради «нашего всего»?
Тут она осадила меня лёгкой, ироничной улыбкой:
– Ты задаёшь вопрос, на который есть два противоположных ответа. И оба они некорректные.
Я такого не ожидал, это была слишком умная фраза, которую следовало съесть и переварить.
– Да ты медик с философским уклоном! Дай угадаю: ты терапевт-психиатр?
– Мимо.
– Кто же?
Она не ответила и попыталась переменить тему.
– А почему у тебя нет цветов на подоконниках? У меня дома всегда цветы.
– М-м-м… Я спросил тебя.
– Давай посадим у тебя ромашку, у меня как раз есть лишняя, сортовая, между прочим.
– Если хочешь, чтобы она у меня сдохла, то посади, конечно. Но мне некогда заниматься цветами, да и не люблю захламлять подоконники. Ты кто по специальности, Йола?
– Не допрашивай меня, пожалуйста. Если захочу, сама расскажу.
– А что в этом такого?
– Мой муж сбежал от меня из-за моей профессии, хотя и сам медик.
– Не хочу про мужа…
– Вот и я не хочу.
Когда б твой тайный помысел невинен был,
Язык не прятал бы слова постыдного…