Штрафник
Думал он только о том, как бы согреться. Больше ничего не разумел. Горячего чаю мог выпить ведро. Пил млея, щурясь, постанывая от блаженства. Когда его звали в другие вагоны – поиграть, спрашивал:
-Чай будет? Чаю дашь?
Ко всему остальному он был глух. Даже сводки выслушивал, точно речи на неведомом языке, и смутно понимал, что происходит. Ему ничего не хотелось. Он жил одним тайным страхом: каков он, зимний российский мороз?
Войну Искандеров представлял себе по древним былинам – дастанам, и никогда не думал, что он, простой смертный, не батыр, станет воином и поедет на большую-большую войну под стены Москвы, о которой он тоже с детства слыхал песни и необыкновенные рассказы. С ним ехали на войну самые простые люди, не такие уж видные, как можно было ожидать, и это его удивляло, поскольку война и подвиги – дело избранных и героев. В глубине души он и теперь не верил, что его допустят на настоящую войну, в настоящие сражения.
Приехали в Москву. С Казанского вокзала на Белорусский шли строем, под музыку. Шли через центр, по главной улице. Но единственно, что он запомнил – гладкий чистый асфальт, холодный ветер. И еще, пожалуй, неровные глухие звуки духового оркестра: тай-ра, тай-ра, тай-ра…
Его сотоварищи ждали, что пролетит еще день, вряд ли больше, и они с ходу пойдут в бой, в атаку, может, в рукопашную. И, может, сразу, едва крикнешь «ура», кого-то секанет пуля или осколок. Добро, если не в голову…Так думают все новобранцы. Он об этом не думал. Он мерз.
Страшной выдалась следующая ночь. Немного они проехали на поезде, в дачных вагонах с заиндевевшими стеклами, опять высадились и пошли по свежему сухому снегу. Заметелило, но луна была видна, маленькая, с яблочко. Она стремительно неслась по небу и прыгала в тонких белесых облаках. Шли против ветра, по бесконечной проселочной дороге, вьющейся подобно змее. Строй качался, как маятник. Все горбились, снег жег, колол глаза.
-Что, Дусматушка, лихо? – окликали его. – Поиграй, а?
Он стучал зубами. Продрог до костей. Руки в рукавицах засунул в карманы шинели, но и там не чувствовал их. Несколько раз он засыпал на ходу, утыкался лицом в спину переднего. Потом отстал. Замыкающий подхватил его и потащил под руку.
Остановились посреди белого поля, у одинокого каменного дома без крыши. В доме было три этажа, много комнат и коридоров, но ни крошки дерева – ни окон, ни дверей, ни полов, ни стропил. Дом гулко, низко гудел, как железная бочка, от перекрестных сквозняков.
Здесь объявили привал до утра, ночлег. В первом и во втором этажах, на голых бетонных перекрытиях, валялись комки соломы и сена, слегка присыпанные снегом. В одну минуту солому и сено расхватали и разбрелись по комнатам, где меньше окон. Легли под глухими стенами тесно – спина к спине, колено к колену.
Дусмат Искандеров остался один без ложа… Побродил по темным коридорам, пощупал в углах, не нашел ни соломинки. Колени у него дрожали. Он присел на корточки и тихонько завыл, сам того не замечая.
Кто-то свистнул из темноты:
-Эй! Кто там? Будет озоровать.