Снег пошёл.
Давно уже.
Небо почернело, побелело, затем устаканилось в асфальтово-сером, будто отражение типовых домов, дорог и дорожек между ними, потом побледнело снова — в цвет проглотившему всё снегу.
Деревья оскелетились и утонули почти сразу.
Натянувшие мосты между крышами пятиэтажек ходят друг к другу пить чай и говорят о концах концов, иногда пьют что покрепче — по праздникам, много смеются и пытаются ничего вокруг себя не замечать. Двенадцатиэтажники смотрят на них свысока, но, как говорят двадцатники — это ненадолго.
О тех, кто исчез в “новой земле” думают так, будто они уехали в другой город. Наверное, они там роют пещеры, тоннели, вешают в них гирлянды и пользуются маленькими механическими фонариками: вжик-вжик-вжик, свет-свет-свет. У меня у самого есть такой. А лифты не работают. Лестницы покрылись ледяной коркой и утонули в темноте. Кто знает? Может там уже и нет никого. А может — и троллейбусы ходят.
Однажды ночью, как мне кажется, я слышал крик откуда-то снизу, или, быть может, особо визгливый порыв ветра, или просто приснилось. В последнее время и сны - белые. И метель. Иногда шум, из которого пытаешься выловить что-то, но всё теряется среди снежинок, одинаково-уникальных, как слова.
Четырнадцатилетие я праздновал, когда крыши пятиэтажек сравнялись с новой землей. Всё случилось внезапно, потому что время давно уже слиплось в кашу, а календари постарели на случайное количество лет. Я достал один с антресолей - цифры на нем были перемешаны, но выцветшие котята и собачки в окружении зеленой травы вызывали внутри какие-то трудноопределимые тёплые чувства. По этому календарю мне, как и месяц назад, через два дня исполнялось четырнадцать (пропустил тринадцать из-за возросшей суеверности), и я пошел на крышу с термосом и несколькими кружками, по какой-то традиции считавшимися "праздничными". Мои друзья уже ждали меня: некоторые календари странным образом совпадали, хотя, насколько мне известно, большая часть из них зациклилась на случайной последовательности холодных месяцев. Март-декабрь-январь. Январь-февраль-январь-ноябрь. Декабрь-декабрь-февраль. Кто-то пытался вычислить закономерность, кажется, тот мужчина в толстых очках с третьего этажа, но третьего этажа больше нет, и его труды остались где-то там, вне нашей досягаемости, с его вязанными свитерами и залысинами. Кажется, его календарь был... Март-март-ноябрь-ноябрь. Самый тёплый в городе.
Мои друзья уже ждали меня. Я уселся за стол (его вытащили наверх ещё когда-то там) и позволил им расставлять салатики, приборы и напитки.
Мостики качались на ветру. Люди ходили туда-сюда, голоса сливались в необычный гул на фоне полной тишины занесенного снегом окружающего всего. Жители нижних этажей, те, кому было слишком страшно оставаться в своих квартирах в ожидании неизбежного, разбухали от чая и разговоров, лопались от наигранного оптимизма и оставались лежать тряпочками на стульях. Рано или поздно они уходили домой, и, как правило, не возвращались, потому что снега становилось всё больше и больше.
— Давайте играть! — предложил Мыша, обычно тихий и рыжий, а сегодня — необычно блестящеглазый и почему-то выцветший, как мой календарь, — Правда или действие! Верю не верю! Правда или поедание таниной костлявой селёдки под шубой!
— Эй! — полуобиженно-полуповпросительно воскликнула Таня, в прошлом — Татьяна Петровна, у которой все покупали хлеб и сладости в ларьке у пятого-локомотивного. Отчество и культура общения со старшими остались в новой земле, а наверх, вместе со всем содержимым ларька, взошла только сама Таня, вынужденная теперь оборонять свою селёдку, как последний форт на пути враждебных сил:
— Вчера весь вечер косточки выбирала! Селёдка — будто прям как свежая. Если в глаза не смотреть.
— Верю! Или мы ещё не играем?
— Яйца перепелиные. Последние. А картошка — цыганочка.
— Не, яйца куриные, а картошка обычная. Ну, какая там у тебя была. В общем, не верю.
— Пятиэтажек больше не видно. Мы их потеряли.
— Не вер… А, верю. То есть, вижу, — Мыша нервно засмеялся. Мыша-шестой-этаж. Мыша-февраль-февраль-январь. Я взял его руку под столом, наклонился и шепнул:
— Не возвращайся туда. У меня все комнаты свободны. Сам помнишь, родители…
— Да-да. Хорошо. Конечно, — он вывернулся, встал и стал накладывать всем какой-то вычурный салат. Брынза заиграла на гитаре тёплые аккорды и постепенно атмосфера оттаяла. Я закрыл глаза и позволил окружающим звукам наполнить меня, утащить с собой туда, в мой календарь, где трава, котята и щеночки улыбаются в камеру, все выцветшие и оттого синевато-холодные, но там, где-то за ними, где-то все еще поблескивает солнце. Странное слово. Желтое, но острое. Пускай не солнце, нет. Солнышко. Вот, вот, порыжело и все углы сгладились. Красота. Кажется, я задремал.
Тот мужчина с толстыми очками — где-то в метели. Пытается кричать? Ничего не слышно. Мужчина! Эй, мужчина! Я вижу ваш старый вязаный свитер, немного, через бурю — унылое терракотовое пятно, наверняка с катышками и незаметными пятнами, но — ничего больше, и звук теряется в одном сплошном голодном урчании метели. Эй? Эй?!
—...так вот, на твоём сейчас — тридцатое января, так? На моём — третье. У Мыши — третье февраля…
— …Только вот у Брынзы — седьмое марта, и это не вписывается…
— …десятичная система! Десять минус семь — три. Да и март — третий месяц…
— …опять вы со своей математикой. У меня шестнадцатое. И всегда декабрь…
— …десятичная система, шестерки раскладываются на тройки, а десятка это стабильное основание. Двенадцатый месяц в сумме чисел дает тройку. Значит у всех сейчас третье марта…
— …скоро лето? Все закончится?…
Я открыл глаза и зажмурился от ударившего в лицо света — к окружающей белизне невозможно привыкнуть даже спустя… Я не знаю, сколько прошло времени. Мыша игриво продолжал:
— А если пятнадцатое?
— Три на пять, а в сумме вообще — шесть.
— А если… двадцать четвертое?
— Ну это нечестно. У кого сейчас двадцать четвертое? Ни у кого. Эй, у кого сейчас двадцать четвертое?! — крикнула на всю крышу Брынза, привстав, и получила в ответ несколько нестройных «ни у кого». Ухмыльнувшись, она рухнула обратно на стул и довольно произнесла: — Вот так-то. Холодная математика! Я близка ко всем разгадкам.
И она продолжила играть на гитаре какую-то мурчащую мелодию. Снег, вроде бы, ослаб, и я задумался, нет ли взаимосвязи и здесь. Мелодия, падение снега, количество снежинок на часах. Бабушка всегда мне говорила не увлекаться взаимосвязями, а потом обменяла комнату на последнем этаже столичного дома на большую квартиру здесь. На первом этаже. Март-март-ноябрь-ноябрь. Лишь две тройки, слишком много бесполезных единиц. Один плюс один — два, ноябри в сумме — двадцать два, сложить и получить четверку, провал. При умножении — сто двадцать один, в сумме опять злосчастная четверка. Ноябрь это смерть. Мне четырнадцать. Хоть четырнадцать это скорее пять, чем четыре — разница невелика, пятерка немногим лучше. У Мыши — пятерка, его февраль-февраль-январь, да и лет ему столько же, сколько и мне. Меня спасает календарь — декабрь-март-ноябрь. Сильные месяцы перекрывают чертов проклятый ноябрь, и я чувствую себя в некоторой безопасности. Должен ли я?
— Брынза, черт бы тебя побрал, теперь я снова думаю об этих цифрах, — я сжал голову в руках и постарался выбросить из неё всё, кроме салатов и праздника.
— Ой, не забивай себе, — добродушно произнесла Таня, докладывая в мою тарелку что-то неопределенно-розовое.
Электричество то пропадало, то снова появлялось — в разных частях здания, словно блуждающие огоньки или какая-нибудь колония призрачных электроугрей, плавающих в стенах. Видимо, сегодня наш дом осчастливился, потому что кто-то притащил древний магнитофон и врубил музыку на всю громкость, и за этим звуком из всех щелей выползли местные жители и их соседи.
— Весь шестой этаж танцует, — тихо заметила Брынза, когда все остальные влились в танцпол, — Скользко. Надеюсь с крыши никто не упадёт. Да. Ты следи за Мышей.
Я следил. Он танцевал, казалось, со всей силы, хотя ненавидел и танцевать, и слушать подобную бам-бум-трах попсу.
— Могу ли я рассчитывать на вечную жизнь, если я выдрала все лишние страницы из своего календаря? У меня всегда третье марта. Я закрасила все остальные цифры. Я избавилась от четвёрок. Я сожгла все, что хотя бы напоминает о ноябре.
Я понял, что она в отчаянии:
— Не зацикливайся на цифрах. Тот мужчина…
— А остались какие-то другие варианты? Я — танцевать. Кстати, на твоей правой косичке — розовый майонез. Это мода последнего сезона? Последнего сезона, ха, понял шутку?
— Язва.
И она ушла танцевать. Я взял гитару и некоторое время перебирал струны в случайном порядке, февраль-февраль-январь, ноябрь-ноябрь-март-март, март, март, март. Холодная мелодия, но что-то в ней есть. Что-то.
Мыша улёгся на диване и либо хорошо притворился, либо уснул сразу. Я сел на краешек дивана и некоторое время смотрел на его выцветшие волосы. Февраль-февраль-январь. Твёрдая пятёрка. Шестой этаж — одиннадцать. Если добавить возраст (хотя можно ли в текущих условиях с точностью говорить о возрасте?) получается слабая семёрка, и это даёт какую-то надежду… Чёртова Брынза. Я забыл о цифрах на какое-то время, но теперь они снова повсюду, как и тревога. Стемнело. Почему-то захотелось услышать мерное щёлканье часов, как напоминание о существовании хоть какой-то чёткой последовательности, но батарейки сели, механизмы сломались или исчезли, и никаких нормальных часов больше не было. Только тишина, посапывание Мыши и отдалённые звуки ссоры где-то сверху. Что-то разбилось. Я решил выйти, повинуясь любопытству и общечеловеческому подсознательному желанию быть ближе к эпицентру любого взрыва, и сразу получил по лбу своей же дверью.
— Извините, — с металлическим оттенком произнесла чернокудрая женщина с большим фонарём. Ледяная. Кажется, я знал её: бесконечный отрывной календарь с одним только ноябрём, — Извините.
— Зачем вам фонарь? — зная ответ, просил я.
Она ответила одним лишь молчанием и побежала дальше вниз. Я сидел на полу, смотрел на капли крови, стекающие со лба на нос, капающие на бетон, отражающие в себе моё лицо и ждал, когда её шаги совсем затихнут, ждал, пока сама тишина разобьется хоть чем-нибудь после этого.
— Всё в порядке? У тебя кровь! — видимо, свидание двери с моей головой разбудило Мышу.
— Ой, только без аргентинских мелодрам. Я знаю, что это за сцена. Ударился. Кстати, там женщина…
— Приложи лед или типа того. У тебя сотрясение? — кажется, он всё еще пребывал в своем странном приподнято-обречённом настроении, — Ты умрёшь, если уснёшь.
— Ага, веселись. Я в порядке.
Остановив кровь при непосредственной помощи замороженного куска сала (спасибо, свинка!), я лег на диван, и Мыша лёг рядом. Мы помолчали.
— Мне кажется, мы съели это сало… Какое-то время назад, — заметил он.
— Было дело. И, тем не менее, оно снова здесь. Может, потому что снова декабрь?
— Как ты думаешь, а Баронко появится снова? Та, что, ну, умерла?
— Не знаю, сомневаюсь в её съедобности, — я решил поддержать мышин сегодняшний чёрношутливый настрой, — Но если вернётся… Это будут хорошие новости. Она готовила неплохие драники из бесконечной картошки.
— Бесконечные драники! Для бесконечной зимы.
— Не расстраивайся. Всё закончится.
— О да, это очень вдохновляет.
Мы помолчали ещё немного.
— Помнишь ту кузнечиху, армянку с тринадцатого этажа? Она мне по лбу дала. Случайно. Мне кажется, она пошла… ну…Ты спишь или что?
Мыша спал. Я вздохнул и мысленно попросил всех ночных духов не насылать на меня сны про цифры, исчезающих женщин и терракотовые свитера. Крепко прижав к себе Мышу, я провалился в сон, в котором были только снежинки и далёкий гул ветра.
Возможно, мне стоило заколотить дверь, потому наутро рядом со мной никого не было.
— Ты не мог не предполагать, что это случится. Это уже случалось, не раз. Они уходят. Я предупреждала, — Брынза сидела на моей кухне, ела моё сало и позволяла себе быть правдорубкой в тот момент, когда это было нужно меньше всего на свете. Я лежал на ковре и смотрел в потолок, — Да и откуда тебе знать, с кем он водил дружбу, может он просто пошёл куда-нибудь, ну, ради социальной активности. Ты помнишь какой он был вчера.
— Шестые этажи занесло, Брынза. Я побежал туда, к нему, и лестничный пролёт уже… Лёд, темнота, ни звука. Сама знаешь. Уже шестые… Так быстро… — я закрыл лицо руками и попробовал закричать или расплакаться, но сил не хватило ни на что, кроме сиплого выдоха. Она была права. Он не был первым, он не был последним.
— Да, но снег почти перестал. Может до седьмых дойдёт только через несколько этих дурацких месяцев, если их вообще можно как-то назвать. Никогда не угадаешь.
— Бред.
— Что именно?
— Абсолютно всё.
— Больно, больно. Поэтому мы должны продолжать искать ответ. Календари…
— У него был не худший календарь.
Брынза пожала плечами и продолжила молча есть. Я встал и выглянул в окно. Белизна на тысячу горизонтов.
— Люди ходят вниз, не так ли?
— Один раз — ходят, — кивнула Брынза, — но, как в любом классическом ужастике, обратно уже не возвращаются. Может, конечно, потому что там хорошо и замечательно, но по моему мнению там что-то вроде чёрной дыры, сгустившегося пространства, какое-то искривление. Хотя Кирилл говорит, что это антинаучный бред, и скорее всего там просто дичайший холод, но я отвечаю, мол, дурак, тогда бы мы и сами чувствовали похолодание! Таня старается просто не думать об этом.
— Еще варианты?
— Сейчас, сейчас. Помнишь ту хипповую женщину, которая преподавала рисование? Она что-то несла про мифологические пространства. Логика уходит в аут, объяснения как класс не требуются и невозможны, просто смерть и темнота в своем истинном обличье, и я подразумеваю не сухонького мужика с косой и отсутствие фотонов, а саму идею.
— Я надеюсь, у них там просто свой город, — я закрыл глаза и представил себе подснежные тоннели с гирляндами, людей, спешащих на работу, счастливые воссоединяющиеся семьи. О, мы думали тут черные дыры и мифологические пространства, а тут, оказывается, такие вот пироги…
— Да, вполне вероятно, — надеюсь, до неё наконец дошло, что именно я хочу слышать, а что — нет, — В любом случае сейчас ты ничего сделать не можешь. Жди своей очереди. Ешь. Празднуй Новый год каждый день. Играй в снежки. Строй снеговиков. Потом все воссоединимся и будем танцевать и петь песенки, как в индийском фильме.
Она ушла. Может, обиделась. Всё равно.
Один человек много-много лет назад приказал горе приблизиться, и, не получив никакого ответа (нетерпеливый!), пошёл к ней сам. Кажется, теперь, в каком-то там году гора все-таки повиновалась и горделиво возвышается теперь на моём лбу. И болит. Будто бы горам это можно. Будто бы дверям можно делать горы. Будто бы кузнечихам можно швыряться дверьми…
Будто бы возможно что-то сделать.
Что я могу? Убежать с криком вниз, может даже не только с криком, но и с ледоколом и каким-нибудь даже огнемётом, прыгнуть в чёрную черноту рыбкой, а там уже и все ответы получить? Остаться лежать, тут, врасти в ковер, стать ещё одним пугающим детей узором в бесконечных переплетениях ворсинок? Прыгать на крыше под трам-тарарам-музыку, пока крыша не проломится под ногами?..
Страшно.
Всё — страшно.
И бессмысленно.
Я проснулся.
Мыша сидел на подоконнике и смотрел в черное окно, хотя, наверное, не видел там ничего интересного. Просто драматичный момент моего пробуждения подразумевал именно такую позу. Долгое мгновение я провел в ступоре, затем вскрикнул и подбежал к нему, схватил за ледяную руку, тонкую, как сосулька.
— Вот так. Вернулся, — тихо сказал он, — Ничего там нет. Просто ничего. И холодно. Казалось, сознание с самых границ начинает просто исчезать. Первое мгновение — истерика, потом, почти сразу, когда мозг рассчитывает время до полного исчезновения — покой. Немного горечи, как полынь. Принятие. Мне снилось такое однажды.
Мне нечего было сказать. Мне тоже снилась смерть.
— Почти всё ушло, последняя капля. Я о тебе подумал. И тогда их увидел: мужчину и женщину. Она — с фонарём, он — в свитере. Я-то уже был готов, но кузнечиха мне прям в глаза посветила, я попятился, споткнулся, выпал. Пришёл сюда. Ты… прости, что ли? Оно само. Как и всегда. Как и со всеми.
Мне нечего было сказать. Мне нечего было прощать.
— У меня в календаре пусто. Всё что было — вышло. Но мне всё равно. Я его вообще выкинул, бумажку. Прямо в эту черноту. Он улетел. Надеюсь, кузнечиха им фонарь подпитает, бумажка же.
Мне нечего было сказать. Декабрь-март-ноябрь.
— Я к тебе пришёл. И не уйду никуда… без тебя. Больше. Вот. Даже если всё вокруг бред. Ах да… Я когда очнулся… Вот что в руке было.
Он протянул мне небольшую баночку с простой надписью «лыжная мазь».
Мне было что сказать. И я сказал:
— Да.
В самом начале похода мы успели поспорить, собираемся ли мы ехать, кататься или шагать, но в итоге решили просто идти. Идти на лыжах через снег — вперёд. Таня завернула нам еды, а Брынза отдала свою гитару. Я надеюсь, бесконечный круговорот предметов подарит ей новую, а Таню никогда не занесет снегом.
Они уже давно позади. Впереди — рассвет. Полуденный, солнце на самом пике. Мы всё решили называть рассветом, даже закат, потому что это даёт надежду, а надеждой мы намазываем наши лыжи. Ну и мазью, конечно, куда без неё.
Я, конечно, не знаю, что нас ждёт.
Тем более - не знаю, что ждёт тех, кого мы покинули.
Но пока что бесконечное падение снега снова приостановилось и я просто надеюсь, что мы успеем добраться до солнца. Просто добраться до солнца.
Нет.
Солнышка.
И, может, всё будет хорошо снова.
Автор: Эли Смолха
Источник: https://litclubbs.ru/articles/42973-dekabr-mart-nojabr.html
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь и ставьте лайк.
Читайте также: