Тетя Маша была связисткой в партизанском отряде во время войны. А после стала почтальоном в своей деревне. Носила по округе письма и пенсии, в любую погоду — и в холод, и в снег, и в жару. Месила жирную осеннюю грязь, в которой вязли камазы и пела песни по дороге. По песням ее узнавали издалека.
Потом к нам в поселок прислали отряд пленных немцев — строить железную дорогу к шахте. Тетя Маша стала носить письма и туда. И вот как-то приехал к тем немцам какой-то отряд самодеятельности, выступали прямо на полянке недалеко от лагеря. Тетя Маша осталась песни послушать, ей разрешило начальство. Там она и познакомилась с Гансом.
Молодой, красивый — она ему была по плечо. Он знал русский, хотя говорил коряво и с сильным акцентом. Какой-то у них был разговор небольшой, а до того он все смотрел на красивую девушку, ну и она это заприметила.
— Домой меня на машине подвезли. Еду я и думаю: как так, они ведь враги, сколько наших людей замучили, а я вроде и не чувствую к нему злости. Жалко мне его: такой молодой, а худющий, лицо бледное. Злость взяла, как до деревни доехала: встретила председателя, однорукого фронтовика. Он да еще три парня, ну и пацаны 15-летние, все мужское население деревни. Не было мужиков у нас совсем! На танцах девчата друг с другом танцевали... Вот она, война проклятая: ни у нас женихов нет, ни в Германии, поди! — рассказывала тетя Маша. — Мне уж 23-й шел, в девках-то пересидела я, а мужиков нет, хоть вой!
В следующий раз когда она пошла на шахту, набрала малины по дороге: жили голодно, нечем больше ей угостить Ганса было.
— Иду и думаю: встречу его, судьба. А нет, так и забуду, нечего себе голову забивать. Все равно ведь вместе не будем!
Тете Маше на почте было приказано ни с кем из пленных не разговаривать. А то в других лагерях такое было, что повариха или медсестры даже любовь крутили с немцами, а это позор какой! Их за такое с работы выгоняли!
Но тетя Маша была не из робких, партизанка все же!
— У меня умысла злого не было, я от жалости к нему потянулась. А что семьи с ним не получится, сама понимала.
Пришла она в лагерь и сразу встретила Ганса! Он как ждал меня, так-то они все на работах, подальше, в лесу. Как увидела его глаза, чуть не зашаталась. Поняла, как сильно он ее ждал.
— Я мимо прошла, подошла к лавке у конторы. Села, будто с дороги отдыхаю. Гляжу: он стоит, не уходит все смотрит как-то боком, будто не на меня. Тут я малину достаю в свертке, пару ягод съела, сверток на лавке оставила, и в двери. Думаю, увидит и возьмет малинки! Вышла, гляжу — нет свертка, а он стоит поодаль и как нарочно у него на щеке след от сока.
Ушла я, на другой раз снова малины ему принесла, но не застала уж, сама съела. И так жалко мне было, будто у ребенка отняла.
А потом их к нам в сельсовет привезли всех — не то документы выправлять, не то еще зачем, я не знаю. Я как услышала, прибежала... Встала у кустов, чтоб не шибко видно меня было. Он заприметил, подошел. Тут мы познакомились, имена друг другу сказали.
— У нас быть концерт. Приходить, Маша? Мы есть песни слушать, ты приходить? Через 2 деня приходить! — сказал Ганс.
И тетя Маша пришла. Одно письмо специально не отдавала начальнику, будто в сумке затерялось — чтоб повод был. Снова на полянке концерт был. Тетя Маша встала поодаль у дерева. Вдруг чувствует, сзади кто-то подошел. Смеркалось уж, а там у полянки черемухи было море, только уж отцвела. Отошли они от полянки. И Ганс ее поцеловал.
— За руку меня взял, чувствую, что-то в ладошку сует. А это было зеркальцо и записка с его именем и адресом в Германии. Я вдруг как вырвусь и пошла назад к концерту. А он, слышу, в другую сторону.
Встала я назад у своего дерева, слышу, он опять подошел и с другой стороны прислонился. Так и простояли до конца, даже за руки не взялись. Он как уходил, мимо меня прошел, плечом толкнул и улыбнулся.
— А потом что было, тетя Маша? — спрашиваю ее.
— А больше я его не видела! Увезли его дальше дорогу класть, там уж не мой район был, с другой деревни почтальон ходил к ним.
— И ты его не искала?
— Какой искала, детонька! Времена-то какие были страшные! У нас вон один парень с войны вернулся, говорят, в плену был, но отпустили его американцы, не наши. Так они всей семье снялись да уехали, даже родне не писали! Только в 70-х младший брат его приезжал проведать теток, а ему в войну 10 лет было! А старшего дак мы не видали больше никогда, ни матери его, ни отца. Хорошая семья была, Сашка парень работящий был, девки всё жалели — целый с фронта пришел, ни шрамика! Они всей семьей в Киргизию уехали, в горах прятались — это уж брат рассказал. Там и мать схоронили, на киргизском кладбище! Вот что в те времена делалось! А у меня мать больная была да сестренка-подросток, отца-то немцы убили... Кто бы кормил их, если бы меня забрали! Да и сестренке хода бы не было никуда, а так она в училище поступила, в город уехала. Это уж я тут с матерью осталась, да так и живу, уж помирать скоро!
Тетя Маша так и не вышла замуж, хотя было дело, сватался к ней один мужчина. Все ждала своего Ганса. И когда ушла на пенсию, встречая почтальона, спрашивала: "Ну что, нет мне весточки?" Мы не спрашивали, знали, от кого она ждет заветное письмо: сестра-то к ней из города почти каждые выходные приезжала, либо племянницы с детьми.
— Бывает, сорву малинки, да смотрю на нее, все его вспоминаю. Сколько лет прошло, а как сейчас помню тот день. Что сказать, страшное дело — война. Она и как закончится, судьбы людские губит! Все переживем, только бы ее, проклятой, не было!