Поэзия Юлии Кокошко сложна, сюрреалистична и горька. Но яда в ней нет, это стихи свободного, много чувствовавшего человека. Общий культурный код помогает интуиции, но не заменяет её: всякий субъект одновременно вписан в ландшафт и выпадает из него, живет внутри особенного пространства и времени.
***
Цель ничтожна, однако из золотых долин
на меня летит целый клин
облачивших грудь в сиянье трипланов,
и разбрасывают посланья зеленой буквы,
на примеченные с высот читательские трибуны…
В их полет ввязался трехглавый дуб,
чей черненый торс или круп —
шифоньер для укрытия деловитой складки,
перепутье для почт и стол,
или общество под зеленой лампой,
и подворье сладкоголосых, и сейф…
Размышление пред горой его листов:
неужели стоит прочесть их все?
Но, возможно, захламившая стогны
летучая волокита не особо высокородна,
а всего-то — чокну-
тые, тронувшиеся окна,
но сочли, что тождественны — эскадрилье,
как скитающийся по птицам царь есть мера —
в сто пернатых,
как возросший до третьих крыльев дуб,
слоист, надут,
симметричен тучному арсеналу,
толкучке, почтовому поезду и торговле «Мебель»…
Так и город лета, зеленая кость, соцветен догадке,
что строенья его и улицы с гиком, с гаком,
толпы пеших, геройских и нестроевых,
провидцы и горлохватницы псицы,
и вода, и пламя сплетены из травы,
и это при случае повторится.
***
В день, когда, казалось, все кончено, улица Л.
продолжалась на прежнем месте. Впереди меня
шествовала швейцарская овчарка, наверняка из снега,
идущего на папахи для вершин, что водятся разве —
с трехпалыми или семипалыми.
Вослед собаке вдруг повлекся снегораздел меж
чистыми — и прочими. Истинный цвет полон собой —
и слеп ко всему, что не он: и к золотой оправе
восточных кварталов, и к золотому сечению идущих,
и к красной линии их суеты, и к лоскутному синему —
с прилета грачей и мячей, и к пустоте
продетых сквозь снег ребер коринки. Здоровый цвет
ведет себя так, будто история началась с него.
И к какому дальнему недопитому чаю вдруг относят
уволенные наслоения и напыления! В приграничном зное
мы снимали маленькое кино о мелькнувшем здесь
видном слепце — и завернули вслед за покойником
к миндальному старцу ростом с тамариск, завинченный
ветром, резиденту Союза слепых и замурованных во тьму
дел. Преклонная жена расставила пиалы на дне сумеречной
комнаты, и как ни прикрывались чаши нечеткостью,
но чудилось, что с них плохо смыты чаепития — без нас.
Хозяйке прощалось — и ее взор еле теплился, но пришлось
угоститься хоть на два глотка… и, внушенная дьяволом,
во мне вскипела страсть к чистоте. Вот разве
грация чаш была хороша…
Другие неверные посуды потчевали меня от сердца
седьмой жены моего дяди, тоже наблюдающей мир — тяп-ляп.
Эти, по счастью, так презрели свои края, что снесение их
с другим едоком только мнилось.
Озарившая улицу снегособака толкала юную поводырку,
получала в пасть какое-то лакомство и жадно хрумкала.
Но порция только разжигала, и неутоленная вновь
подбрасывала носом щепоть дающую.
Собаченция теснилась к абсолюту всеми ранжирами:
и совершенной лилейностью — и той же
ненасытностью — здесь фортиссимо! Образцовые
прирастают к цвету и первенству — так, что не оторвут!
Овчарка была столь чужда всем встречным, что тут же
зачислялись — в нечистые. А отставшая всего на два
шага я — и совсем в аспидные. Но не лучше ли дожить
до конечного беспросветного — одному, чем всем Содомом?
Снег вокруг сбивался на сточную мазню, с ним таяли —
и улица, в получасе отсюда переходящая в шоссе
на ближний город, и ближние и дальние города…
И лишь швейцарка не запятнала себя ни кислинкой чужого.
Возможно, пока в нее подбрасывали дровишки…
Но будь улица Л. — нестойкий мост над пеклом или
твердолобая каменная балка, да услышат проходящих ее
старых и новых гостеприимцев — и пусть ангелы слепят им
взамен предавших чаш и тарелок — посуды из вершинного,
не ведающего скорбей снега.
***
Переулочное виденье:
шаткие от усердий ловцы-удальцы —
кавалер с кавалершей, дева и деверь
препровождают под уздцы
из скошенной подворотни в высокий свет
неохватную в персях сущность Букет:
окольцованные колоссы —
георгин разумный,
всякое озаренье — сразу на семерых,
и примкнувшая мелкая важность флоксы,
серебро и лазури —
зачерпнуты меж канальских рыб.
Я не я, подворотные поспешают
штурмовать верхи на этом аэрошаре!
А не то ухватили тварь со многими сторонами:
винный дух, фазан, ехидна и некто жерех,
лесть, притворство, языкознанье,
запечатанные овечьим мехом,
и пошли занести большую жертву
обшитому разложеньем болвану.
Вот как мы щедры, господин Основатель!
Полагаем, мы вам заметны?
Между тем уже подмахнули и себя, и вложенье —
ревущей тубой и могучей букетной штукой…
Не приурочен ли этот сноп,
чтоб ему вовеки не обноситься,
взятый гигантоманией, тянущий на буксире
парочку свистунов-хвастунов,
к пришествию в нашу даль Мессии?
Припущу-ка за ними, куда ни чешут,
как бы не припоздниться.
Ах, да, если в самом деле прибыл, зачем мне…
#современнаяпоэзия #современныепоэты #стихи #формаслов
