Был у нас такой мальчик – Пыкич его все звали, а самые сильные и кто не боялся, – Шакал. Он дикий был – морда обветренная, волосы выцветшие, глазки маленькие, нос картошкой – никакой интеллигентности ни в одном поколении. Фамилия его была Смыков – поэтому ударение на «ы» – Пы́кич.
В школе Пыкич был редким гостем – по полгода проводил в бегах, потом его ловили и возвращали, а потом Пыкич опять уходил. Место, где его обычно ловили, называлось загадочно и страшно – кошáры.
Кошары – это что-то связанное с овцами, а в отсутствие овец – с навозом и овечьими паразитами. Ещё там, на кошарах, живут суровые дядьки с тёмными копчёными лицами – чабаны. Чабанов не волновало, что учебный год, а у них тут ребёнок. Говорят, Пыкич даже помогал им. Ногти у чабанов толстые, жёлтые, как копыта. Они курят не болгарские сигареты с фильтром, а всякую дрянь. Пыкич тоже курил всякую дрянь, он начал курить раньше всех в классе.
Пыкичу нравилось на кошарах, нравились овцы, а в школе ему не нравилось. Нам тоже не нравилось в школе, но, в отличие от нас, он мог выбирать, потому что видел другую жизнь.
Когда чабаны уводили отары в степь, Пыкича с собой не брали – там он им был обузой. А на кошарах в это время поселялись бродяги. Пыкич и с бродягами ладил. Воровал картошку на огородах, ловил рыбу, потом жарил и пёк в золе. Наверное, ему было хорошо там, как Гекльберри Финну.
В школе с Пыкичем не дружили – слишком другой был. Мало того, что выглядел, как неандерталец, так ещё и характер шакалий. Легко мог избить, многие его за это боялись, а кто не боялся – тех он не трогал. Зато если дрался, то насмерть. Бил, чтобы убить. В общем, с ним не дружили. А он не навязывался. Хотя… Кто знает, что там в душе неандертальской творилось.
Ну вот, а ещё был у нас в классе мальчик Олег Митяев. Его правда так звали – Олег Митяев. Он был маленький, похожий на обезьянку, вертлявый и очень смышлёный. Вечно что-нибудь мастерил и придумывал. У них дома был телефон, потому что его отец работал на серьёзном заводе, так он сам трубку параллельную сделал – в одной комнате телефон, а в другой трубка параллельная – берёшь и всё слышно.
Дети в тринадцать лет стараются побольше дружить – пробуют, знакомятся, перебирают варианты. Я, например, целых три дня дружил с мальчиком по кличке Хорёк, который умел крутить на качелях «солнышко». Он был Хорёк, потому что Харченко, но и пахло от него так, будто он только что пукнул. Думаете легко было?
В общем, никто особо не удивился, когда однажды во время очередного
недолгого водворения Пыкича в школу его заметили с Олегом Митяевым. Хотя, конечно, странная пара. Митяев приличный мальчик, хорошо учится, а у Смыкова даже галстука пионерского нет – отщепенец. Однако вот идут домой из школы они.
Смыков с выражением тупой сосредоточенности на лице слушает слегка заискивающий оживлённый щебет:
– Пыкич, Пыкич, а эту слышал – багама… багама-мама… А, Пыкич?
Нет, не слышал Пыкич «багама-мама» – он в это время овец стричь помогал, чифирь в консервной банке варил.
– Ты что? Это же бони эм! А абэла-кукарэла? Там негр такой…
Пыкичу надоело уже башкой мотать, но по глазам видно – никакой
абэлы-кукарэлы, никакой аббы, никакого бони эм он не слышал.
Митяев ошарашен, но не сдаётся:
– Я тебе поставлю сейчас! Хочешь, Пыкич? Приколешься…
В гости, значит, к нему идут.
Сам-то Митяев жизни своей не мыслил без «записей». Приходишь из школы, родителей дома нет, на кухне горбушку чернухи – чик, посолишь, и – с ногами, с «Всадником без головы», с хлебными крошками – на кровать. А там рядом магнитофон на столике. Врубаем…
– Freez, I'm Ma Baker, put your hands in air, give me all your money!..
Цокающее вступление лихорадит кровь, ударяет в голову. Именно под такую музыку надо читать «Всадника»! Будто бы мустанги скачут
по прерии…
Don't anybody move – your money or your life!
А у Смыкова ничего этого не было. Ни магнитофона, ни записей, ни отца, который мог бы всё это купить. Или принести с работы. У него были грязные, покрытые цыпками кулаки, таинственные бродяжьи повадки и перешитая из отцовской рубаха – ветхая, но чистая, пронзительно вопиющая о несчастной материнской любви…
Да, если бы не мамашка – видали б вы здесь его! Мамашка в больничке – ноет. Денег дала – хавки чтобы купил. Ну он затарился тушёнкой и блоком «Шипки», только это нельзя хавать, это с мужиками им на потом. В подвале заныкал. Ещё взял чаю побольше, пачку соли, крючки, спички. Хотел ножик складной себе, но не хватило. А херово без ножика. И, главное, на керосинку новую не хватило – а тоже надо, мужики говорили.
Если бы не мамашка – давно б ушёл. С мужиками интересно, там по-настоящему, не то что с этими чиканутыми. Кукарэла, бля… Но перегужеваться надо. Хавки-то дома нет.
– Пыкич, Пыкич, глянь! Знаешь, что такое? Перископ! Знаешь?..
Я по чертежам сделал!
– На хера?
– Вот глянь сюда! Там внутри зеркальца…
– Ну и чё?
– Не, ну прикольно ж… Пыкич, а к контрольной будем готовиться?
Не боись, я порешаю, я ты скатаешь! Пыкич, а ты «Капитан Сорви-голова» читал?
Смыков вида не подаёт, а самому интересно всё-таки. Никогда он
в такой квартире не был. Херовины всякие… не хило видать живут.
– Слышь, а там чё?
– Там родителей комната! Пойдём покажу!
Тю, блин... Сколько книжек. На хера им? Сервант с посудой… а вон два ящичка выдвижных.
Возле замечательной модели настоящего старинного парусника Пыкич задержался.
– А чё если в воду – потонет?
– Нет, тут же киль, гляди! Батя, правда, не разрешает...
– Чё, пахан сам делал?
– Нет, это подарили ему… Тут всё в масштабе! Рассчитано…
Пыкич незаметно тронул пальцем маленькую блестящую пушечку. Приклеена, не сдвигается.
– А ты настоящие видел? Ну это… на морях, там.
– Нет, ты что, сейчас уже нет таких!
Но тут Пыкич проявил неожиданную твёрдость:
– Херня, должны быть. Слышь, а чё если в ванну?.. Полотенцем оботрёшь, пахан не заметит. Чё, ссышь?
Олег мнётся.
Смыков ещё раз с сожалением потрогал пушечки – ни одна не поддаётся.
Провёл пальцем по крошечным балясинкам на корме. Дзынькнул нитяным канатиком – хорошо натянут, подёргал за ванты… херово! Не залезешь по такой – болтается, как сопля. А если на самом деле? «Не бывает»… Игрушечник.
– Ладно, короче. Ты это, слышь… похавать есть чё?
Митяев рад отвлечься от опасного для дружбы фрегата:
– Конечно, Пыкич! Я щас!
Убежал на кухню, в холодильник полез.
Громыхает кастрюлей. Притих… шухер? Нет, спичкой чиркает, газ зажёг. Ещё что-то… наверное, пакетом хлебным шуршит. Не скрипи, сука. Никак… Заперто, что ль? Давай, давай… Вот.
– Пыкич, котлеты! Тебе греть? Пыкич?.. Ой… а что ты уже с портфелем?
– А ну-к покажь. На хера вам столько?
– Мать на неделю готовит… Пыкич, ты что, уходишь?!
– Обожди. Слышь, это… Давай я лучше с собой возьму. Пополам –
понял? Вам и мне. У меня – понял? – мамашка в больнице. Хавки нету, короче.
– Ой, Пы-ыкич… Что, в натуре? Конечно… Глянь, нормально? Я в пакет положу…
– Да похер. Ты это – понял? – позырь, крупа, может, какая есть, макароны.
– Конечно! Сейчас! Вот, глянь, рис, гречка… Только мало… А картошки не надо? Картошки много!
– Давай. Мука есть? Во, ништяк.
– А сахар, Пыкич? Пыкич, а зачем мука? Ты печь умеешь? А чем мама болеет?
– Тебя не е...т. Всё, я погнал. Давай, короче.
– Так рано? А завтра после школы?
Но Смыков уже гремел вниз по лестнице, прижимая к себе набитый, не застёгивающийся портфель.
– Давай завтра опять! Слышишь, Пыкич? Мы же записи не послушали...
Назавтра Смыков не появился. «У него мать болеет!» – подал голос Олег Митяев на перекличке, но классная только рукой махнула. Мать не мать… Хоть бы уж скорей в интернат забирали – дождутся ведь, что прибьёт или ограбит кого! А виновата будет она…
Пыкич вышел в ночь и утром был уже далеко. В двух перевязанных верёвкой наволочках, туго набитых припасами, лежали два шерстяных одеяла, котелок и солидный складной нож. Мужикам на керосинку пятифан нёс, а то и так до хера тащить. Или пускай пропьют. Похер – попрощается и уйдёт. Повяжут на кошарах, а ему назад ходу нет.
Из взятых вчера в серванте у Митяевых денег осталось ещё шестьдесят рублей. Часть заныкал в ботинки, часть за подкладку и под спичками в коробке отдельно заложил чирик. Ещё пришлось в серванте оставить, чтоб не сразу заметили.
What’s the matter with men today? Six beautiful roses and nobody
to pluck them… It’s a crying shame!
К полудню Пыкич дошёл до дачек, что за Немецким мостом. Дальше, за водоразделом, кошары. Осмотрелся из леса – никого. Сиганул на ближнюю дачку, нахавался редиски, чесноку, прилёг отдохнуть. Закурил «Шипку».
Больше он дураком не будет, больше нельзя ему. Давно всё продумано. Будет осторожно идти – может, даже и ночью. Останавливаться на днёвки, рыбу ловить. Через месяц-полтора дойдёт до гор, а там уже можно не ныкаться. А в горах тоже рыба есть – мужики рассказывали, форель, на пчелу берут. Потом, гнёзда птичьи… грибы. Как идти, он знал – на самые высокие горы всё время держишь, лишь бы прямо, вдоль рек не сворачивать, реки – вброд. Через самые высокие перейдёшь – и дальше, а там всё. Там – море.
И так хорошо стало от этой мысли, что не вытерпел, ещё одну закурил.
Пыкич не видел моря, но был твёрдо уверен – там у него начнётся другая, настоящая жизнь. К рыбакам пойдёт, будут сетью ловить. Всякие острова… это… Пыкич не знал, что пальмы называются пальмами, но почему-то хорошо представлял их себе. Такие… как картошка, если в ней на земле лежишь и вверх смотришь на листья. И солнце светит сквозь них.
Осенью нам сказали, что за бродяжничество и воровство Смыкова отправили в колонию для несовершеннолетних. Что это пятно на классе, и на совете дружины будут разбирать пионерскую работу в нашем отряде. И чтобы мы имели в виду и делали выводы.
А какие выводы? Может, и не поймали – так, брехали в воспитательных целях. Никто ведь его с тех пор больше не видел. Даже и после школы.
Читайте также:
Хафанана! Песни, которые мы любили, не понимая их