Архитекторы строят города, но нет ни одного города, названного в честь архитектора. При этом некоторые создают их с нуля – как Оскар Нимейер новую столицу Бразилии, город Бразилиа; некоторые всю жизнь отдают одному городу, как Чарльз Макинтош – Глазго; третьи создают городу славу всего одним шедевром, как Фрэнк Гери – Музеем Гуггенхайма в Бильбао. Мы часто ассоциируем тот или иной город с архитектором. И неважно, много ли он там построил, но мы ощущаем дух одного на улицах другого. Учитывая же, что в науке об архитектуре происходит отчетливая смена парадигмы (сегодня больше изучают не стили, как раньше, а имена, школы, направления), мы решили подхватить эту тенденцию и рассмотреть такой расклад: один город – один архитектор.
БАРСЕЛОНА | АНТОНИО ГАУДИ
Гауди – единственный, пожалуй, архитектор, которого знают все. И, что немаловажно, любят (Ле Корбюзье тоже знают, но поди такого полюби). Удивительным образом Гауди выскользнул из удушающих объятий стиля модерн и остался как бы сам по себе. А точнее – наедине со своим городом.
Мы говорим «Барселона» – подразумеваем «Гауди». Что справедливо, поскольку это тот уникальный случай, когда все, что сделал великий зодчий, он сделал в одном городе. Кроме того, это единственный пример архитектора, ставшего символом города. Соединение очень архаичного сюжета (зодчие давно уже строят по всему миру) и очень современного (когда в туристический товар превращается все, даже архитектура) рождает мощную интригу. С одной стороны, судьба Гауди ровно такая, чтобы стать легендой: непризнанный гений, одиночество, нелепая смерть… С другой стороны, его архитектура – плоть от плоти Барселоны, и сказкой она кажется только на расстоянии. А приезжая, повсюду видишь такие же оплывшие, как у него, окна, ту же колотую керамику и кое-где даже его главное конструктивное изобретение – параболическую арку.
Параболу эту он подсмотрел у природы, да и всю свою архитектуру вывел оттуда же. Это не смотрелось бы таким отчетливым вызовом, если бы ХХ век не бросился в машинерию. Поэтому Гауди долго держали за маргинала и чудика, а возлюбили лишь тогда, когда прогресс утомил и человечеству захотелось обратно к природе на ручки. За исполнением этого желания, конечно, стоит съездить в парк Гуэль (1914), хотя он дальше от центра города, чем все другие объекты Гауди. Здесь зодчему не нужно было мудрить, превращая архитектуру в метафору природы, – надо было просто их поженить. Поэтому парк – самое светлое его создание; в других постройках (особенно в Доме Мила и Дворце Гуэля) слишком явен привкус модной в модерне дьявольщинки (и смерть самого Гауди под колесами трамвая кажется поэтому проделкой Воланда).
Но у Гауди надо смотреть все подряд, благо все в центре, а Дом Бальо (1906) – и вовсе на главной магазинной улице Барсы, Пассеч-де-Грасиа (Бальо, кстати, недавно открыли для публики). Чуть дальше – Дом Мила (1910), знаменитая La Pedrera, «каменоломня», жилой дом, где теперь музей (и лучший магазин сувениров «про Гауди»). Важно, что здесь отлично сохранились интерьеры: коридоры текут, плавно превращаясь в комнаты, и так же плавно вытекают обратно. Но главное – не забыть выйти на крышу, где каждый воздуховод превращен в пугающую статую.
Ну и конечно, собор Саграда Фамилиа, куда всегда стоят громадные очереди, но который необходимо посетить, пока его не достроили (а начат он в 1883 году). Гиды наперебой скорбят: «К сожалению, храм не был завершен при жизни мастера». Но Саграда тем и хороша, что вся она не объект, а процесс. Было бы здорово, чтобы она вообще никогда не была завершена, но все время продолжалась. Как вода, как природа, как жизнь.
*В ЦИТАТАХ
Гауди был нежен к природе и суров с заказчиками. Лестницу в колонии Гуэль исхитрился спроектировать так, что уцелела мешавшая сосна: «Я могу сделать лестницу за три недели, – сказал зодчий, – но понадобится 20 лет, чтобы вырастить такую сосну». Когда же одна из заказчиц посетовала на размеры музыкального зала и усомнилась, войдет ли туда рояль, Гауди ответил: «Играйте на скрипке».
ЧИКАГО | ЛЮДВИГ МИС ВАН ДЕР РОЭ
Главное отличие зодчего № 1 ХХ века (Ле Корбюзье) от зодчего № 2 (Людвига Миса ван дер Роэ) в том, что о первом знают все, а о втором – почти никто. Хотя именно Мис создал образ главного здания ХХ века – небоскреба из стали и стекла. Просто вел он себя не так, как полагается в ХХ веке: в частности, мало о себе говорил (в отличие от Ле Корбюзье, гения PR).
Барселона считает, что главный шедевр Миса ван дер Роэ находится в ней (павильон Германии с Всемирной выставки 1929 года); Нью-Йорк уверен, что в нем (Сигрэм-билдинг, 1958); Чикаго же гордо молчит, потому что кроет всех числом: здесь Мис построил 15 зданий – больше, чем где бы то ни было. Объяснение этому простое: именно сюда он эмигрировал из Германии в 1938 году, приняв приглашение стать деканом Иллинойского технологического института.
В США Мис привез заветы Баухауса – главной школы немецкого функционализма (родного брата русского конструктивизма): рациональность, чистота, геометризм. И соединил эту эстетику с размахом американской промышленности. Из этого союза и родился американский небоскреб ХХ века, а первый его образчик появился именно в Чикаго, и спроектировал его в 1948 году Мис. Это жилой комплекс из двух башен-параллелепипедов, которые не содержат никакой иной красоты, кроме красоты пропорций. Сетка из балок и колонн, а между ними – окна, вот и все (окна, правда, на озеро Мичиган). Это лучшая иллюстрация к знаменитому тезису Миса Less is more («Меньше значит больше»), из которого позже вырастет стиль минимализм. Но еще задолго до того комплекс на Lake Shore Drive станет прообразом тысяч зданий по всему миру – причем как жилых, так и офисных. Их настроят так много, что они безнадежно скомпрометируют идею, но этот увидеть обязательно надо: он не только первый, но еще и самый красивый. Это легко понять, просто бродя по городу и сравнивая его с другими.
От Lake Shore Drive – пара шагов до Magnificent Mile, где все самые главные магазины (и чудо-эскалатор в Macy’s). Миля выводит к реке (это самая живописная часть города), где в окружении неоготических зданий с башенками, ставших прообразами семи московских высоток, стоит еще одна «стекляшка» Миса – One IBM Plaza. Очень наглядная картинка: конец 1940-х, Мис уже возгоняет свои небоскребы, а в Москве еще только переосмысливают чикагскую архитектуру 1920-х годов. Дальше, уже в границах Loop, непосредственно на улице Дирборн (где сосредоточены самые красивые дома конца XIX века, а также очень чикагское кафе The Dearborn) – комплекс Федерального центра (1964): две черные башни и насквозь прозрачная призма почтового офиса. Перед комплексом неслучайно поставлена ярко-красная скульптура Александра Калдера «Фламинго»: без нее площадь была бы мрачновата (а в соседнем квартале – единственный в мире Марк Шагал прямо на улице).
Призма почты – родная сестра зданий того самого института IIT (1943–1956), деканом которого стал Мис. Это тоже «коробочки» из стекла и стали, только уже совсем невысокие, в один-два этажа; они до сих пор исправно функционируют по изначальному назначению (во все здания института можно свободно зайти – и это хороший повод выбраться за пределы центра Чикаго). Тут же, по другую сторону от сабвея – единственная построенная Мисом церковь, а непосредственно под сабвеем – здание столовой института, которое было радикально реконструировано в 2003 году по проекту голландца Рема Колхаса (о котором отдельно).
*В ЦИТАТАХ
Фраза Миса Less is more («Меньше значит больше») стала лозунгом минимализма и превратилась в своего рода эстафетную палочку. Когда он прискучил, отец постмодернизма Роберт Вентури заявил: Less is a bore («Чем меньше, тем скучнее»). Рем Колхас выдвинул свою версию – More and more, more is more («Все чаще «больше» значит больше»), а молодой Бьярке Ингельс, лидер бюро BIG, сказал: Yes is more («Да» значит «больше»), намекая, что нужно чаще говорить «да» заказчику.
РОТТЕРДАМ | РЕМ КОЛХАС
Рем Колхас не так знаменит, как друг его юности – скончавшаяся в 2016 году Заха Хадид, но его точно можно назвать самым умным и самым влиятельным архитектором планеты. Его влияние распространяется на весь мир (включая Китай и Москву, где он занят реконструкцией ЦДХ на Крымском Валу), но все же главная его заслуга – создание национальной архитектурной школы. Что в век глобализма вообще странно, а уж создать такую странную школу – и вовсе нонсенс!
Формально Рем построил в Роттердаме не так уж много. Но именно благодаря Колхасу и его ученикам (каковыми являются фактически все голландские зодчие) Роттердам остается главным городом европейского модернизма. Началась эта история задолго до Колхаса и весьма трагически. 14 мая 1940 года немецкие бомбардировщики сровняли центр города с землей. Отстроенный заново, Роттердам стал городом сплошного модернизма, но не сказать, что получилось хорошо. Дальше было два пути. Либо признать ошибочность модернизма и открыть двери постмодернизму со всеми его колоннами, арками и прочими приметами милой старины. Либо усугубить – что голландцы и сделали. В результате ни в одном городе мира нет такого количества странных и чудных домов, как в Роттердаме (при этом все их странности сугубо по делу).
Свой первый необычный дом Колхас построил еще в 1992 году – это Кюнстхал, где никогда не ощущаешь себя на горизонтали: система пандусов отменяет привычную систему координат, что очень правильно в музее современного искусства (а на крыше там вообще верблюд). Это была и подспудная борьба с ландшафтом: «Голландия есть плоская страна, переходящая в конечном счете в море», – это Бродский, а его друг Петр Вайль в обилии ветряных мельниц видел «недостающую плоской стране вертикаль». Тем не менее небоскребов тут мало, а вот в Роттердаме их столько, сколько во всей остальной Голландии. Главный и самый огромный (самое большое здание в стране) построил опять-таки Колхас, он так и называется: De Rotterdam(2013). Три почти одинаковые башни очень странно составлены: они как будто переминаются с ноги на ногу, рискуя потерять равновесие. Собственно, именно эту оптическую игру, которая особенно увлекательна, когда переезжаешь Маас по мосту Эразма (Роттердамского, естественно), Колхас и считал главным в проекте, а все остальное – так, «дешевое офисное здание».
Пользователи и правда не очень довольны слишком частым шагом оконных переплетов, но «ты не в Чикаго, моя дорогая!» Ты скорее в Нью-Йорке, о котором Колхас когда-то написал знаменитую книгу (он начинал как журналист) и чью безумную плотность, «культуру перенаселенности» воспроизвел на родине. В общем, любоваться комплексом лучше снаружи – например, из старинного отеля New York по соседству, где есть к тому же очень популярный у роттердамцев бар.
Последняя работа колхасовского бюро ОМА – Тиммерхёйс (2016), комплекс в центре города, где перемешаны городские учреждения, жилье и музей Роттердама. К такой мешанине мы уже стали привыкать, но в данном случае сделан следующий шаг: вся эта «бесформенная куча» (unformed heap, по определению авторов) состоит из универсальных ячеек, которые можно (или кажется, что можно) тасовать как угодно. С точки зрения привычного представления о здании как форме это настоящий антидом. Который не только не сообщает формой о своей функции, но в принципе старательно уходит от формы. Логично, что это и самое «зеленое» здание в Нидерландах (тройное остекление, пропускающая свет изоляция), а у каждой квартиры есть садик – на крыше соседской ячейки.
*В ЦИТАТАХ
Каждый проект Колхаса – не столько ответ на поставленную задачу, сколько вопрос. В том числе ставящий под сомнение сам заказ. Когда в 2000-е годы его пригласили заняться реконструкцией здания Главного штаба для Эрмитажа, он заявил: «А всякий ли музей нуждается в модернизации? Может быть, иногда лучше бездействие? Нежелание меняться может стать инструментом, который усилил бы ощущение подлинности, часто пропадающее при модернизации».
БАКУ | МИКАЭЛЬ УСЕЙНОВ
Микаэль Усейнов строил в Баку практически весь ХХ век – хорошо, все годы советской власти. Это были тяжелые времена, каждая новая эпоха отметала предыдущую с треском. Однако Усейнов не просто отметился во всех основных стилях, а в каждом создал нечто очень достойное. Секрет же очень прост: он мыслил не временем, но местом; думал не про стили, а про город. И город отвечал ему взаимностью.
Советская власть велела художникам создавать в союзных республиках искусство «национальное по форме и социалистическое по содержанию». Что это такое, никто не знал, чаще всего отделывались народными узорами. Однако национальное – это не только декор и орнамент, но и все, что связано с климатом, укладом, обычаями. Эти сюжеты проходят через все творчество Усейнова, по-разному воплощаясь. Везде есть тема ниши, лоджии, крайне актуальной в бакинском климате, – прячется ли она за сталинскими аркадами или за оградкой модернистских балкончиков. Везде есть карниз, дающий тень на фасад; то там, то тут возникает плоская эксплуатируемая крыша; бесконечно варьируется балкон – пока не становится главным формообразующим элементом в гостиницах 1960-х годов…
Конечно, самые яркие работы – те, что сделаны в 1940–1950-е годы, а самый красивый – безусловно, Дом красной профессуры, или Дом ученых на проспекте Нефтяников (1946). Это лучшее в духе сталинского ампира, что было создано в городе, а может быть, и во всей стране. Все дело в том, что с этим прекрасным ужасным стилем в Баку произошла климатическая метаморфоза: он обрел здесь изначальный привкус – итальянский. Никакой помпезности и тяжести – зато сколько нарядности, праздничности, легкости! Изогнув дом, Усейнов еще и отменил обязательную для стиля симметрию и фронтальность восприятия, а кроме того, создал чудесную камерную площадь.
Башня с эркерами, резной парапет карниза, все время меняющаяся форма окон – за богатство деталей автора крепко ругали в последующую эпоху «борьбы с излишествами». Но архитектор не опустил рук, а соорудил стильные отели «Азербайджан» и «Москва», в которых вернулся к идеалам юности: еще в 1930 году Усейнов построил абсолютно конструктивистское здание больницы в Баилове – не то корабль, не то самолет. Интересно, что и кинотеатр «Низами» (1940), построенный уже в сталинскую эпоху, развивал все тот же демократический идеал. Усейнов с другом и соавтором Дадашевым сумел создать образ нового дворца – всеобщего, городского, живого. В нем нет монументальности, он асимметричен и динамичен, а кинотеатр на крыше – робкий отзвук афинской демократии.
Музей Низами (1940) Усейнов и Дадашев надстроили двумя этажами, фасады щедро украсили полихромной керамикой, а в арках лоджии расставили скульптуры поэтов. Дом стал похож на сцену, из глубин которой выходят шестеро авторов. И даже непростое расположение здания в низине «работает»: сквер Низами превратился в амфитеатр, спускающийся к сцене. Керамикой Усейнов начал возвращение к национальным декоративным приемам – но ни одно здание не сумело переиграть этот первый и бесспорный шедевр. Недаром, будучи студентами, друзья четыре года обмеряли Дворец Ширваншахов! Интересно, что эти обмеры пригодились Усейнову и в самом конце карьеры, в 1983 году, когда в Баку пришел постмодернизм и зодчий построил Математический институт у метро «Академия наук».
*В ЦИТАТАХ
Сам того не ведая, еще в 1930-е годы Усейнов закладывал основы постмодернизма: «Выделяя объем пятиэтажной части с легким венчающим этажом и карнизом, дающим большую тень, со стройным портиком входа, вводя орнамент в наличники окон и дверей, мы хотели создать новый образ радостной советской школы. И хотя в этой школе нет стрельчатых арок, думается, что каждый азербайджанец воспримет это здание как выражение национальной архитектуры».
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ | ФЕДОР ЛИДВАЛЬ
Федор (а на самом деле Юхан Фредрик) Лидваль был шведом. В Швеции же он и умер – в 1945 году, в возрасте 75 лет, то есть вполне благополучно завершив благородную жизнь. Но, невзирая на то что он никогда не прекращал строить, в Швеции ему не удалось стать звездой такого размаха, какой он был в Петербурге, где создал с полсотни зданий, включая легендарный отель «Астория».
Петербург чаще ассоциируют с именами великих итальянцев – Трезини, Растрелли, Ринальди, Кваренги, – с теми, кто его начал и сформировал. Однако начало ХХ века было ничуть не менее интересным и значимым временем в судьбе города: это была эпоха деятельной рефлексии над тем, что Питер есть и чем ему быть. Поэтому так стремительно чередовались стили (эклектика, модерн, неоклассика, рационализм) и каждый дом был экспериментом – хотя и по-петербургски сдержанным.
Уже первый доходный дом Лидваля (1904) в самом начале Каменноостровского проспекта – это размышление о типологии доходного дома. Почему обязательно двор-колодец? Почему нельзя себе позволить двор-курдонер, как в усадьбах? И архитектор делает это, а еще оставляет гуманную высоту в пять этажей и громадные окна в каждой квартире! Конечно, секрет этой свободы был отчасти в том, что заказчиком дома выступала мать зодчего. Но стиль она точно не заказывала! А это первый в Питере дом в духе скандинавского модерна: брутальный камень, штукатурка «с набрызгом», разнообразие флоры и фауны на стенах и 50 оттенков коричневого в отделке.
Если классический Петербург обращен к идеалам Рима, то Питер модерна достает из забвения свое нордическое прошлое, свое глубинное родство со шведскими скалами – и проговаривает его, как заправский психоаналитик. Подсознание взрывается вертикалями (совсем не характерными для классического Петербурга): круглая угловая башня дома на Большой Конюшенной (1905) не только эффектно отмечает перекресток, но и превращает рядовой жилой дом в подобие замка, что очень созвучно эпохе возвышенных дум, театрализации и мистицизма. (А через дом, забавной и неочевидной рифмой, – легендарная питерская «Пышечная», раритет и рудимент советского общепита: пышные пончики и кофе из бака).
Но время стремительно скользит, и доходный дом Толстого на набережной Фонтанки (1912) уже совсем иной: строгий, почти лишенный декора, зато арка в три этажа предвещает размах неоклассики уже 1930-х годов. Впрочем, главные чудеса начинаются за ней: каждая из следующих трех арок, ведущих в очередной двор дома, смещена с прямой, и потому дорога уводит в бесконечность!
В те же годы Лидваль строит Азовско-Донской банк на Большой Морской улице и Дом общества взаимного кредита на Садовой: в толще сурового камня он прорубает неоклассические портики, как бы обнаруживая в природе законы тектоники. И это уже великолепное соединение классики с модерном, сознания с подсознанием. То есть просветление – которое, как всегда в истории и бывает, быстро заканчивается полным крахом.
*В ЦИТАТАХ
Говоря о последнем периоде жизни Лидваля в родной, казалось бы, Швеции, его дочь Ингрид вспоминала: «Папа вовсе не был сентиментальным и не жил воспоминаниями о прошлых успехах… но в Швеции ему было интеллектуально скучно, он ощущал себя духовно одиноким. Папа так и не смог понять, что шведские архитекторы не испытывают потребности в неформальном интеллектуальном общении».
ХЕЛЬСИНКИ | АЛВАР ААЛТО
Финский зодчий Алвар Аалто – первый настоящий антиглобалист в архитектуре. Он не исповедал какого-то стиля и не писал манифестов. Очень любил жизнь – женщин, юмор, рыбалку. И предназначение свое видел не в переустройстве, а в обустройстве этого прекрасного мира. Или даже в благоустройстве. Отсюда его дизайнерские шедевры, из которых весь мир знает трехногий круглый табурет.
Хельсинки – удивительный город, где не раздражает практически ничего. Недаром Финляндия считается самой не коррумпированной страной, а воздух Хельсинки – самым чистым среди мировых столиц. Конечно, можно сказать, что оборотной стороной этих чистоты, комфорта и спокойствия является то, что ничто безумно и не восхищает. Это очень сдержанная во всех отношениях культура.
При этом финская архитектура абсолютно не похожа на немецкую или голландскую и вообще узнается на раз. Основы этого своеобразия сложились 100 лет назад: обретение Финляндией независимости стало мощным импульсом для формирования собственной культуры, которая именно в архитектуре отобразилась ярче всего. Но если финский модерн был очень театрален в своей подчеркнутой суровости, то в творчестве Аалто дух места и дух времени совпали в гармонической ясности.
Вообще-то его шедевры разбросаны по всей стране (а один из них – библиотека – в результате финской войны и вовсе оказался на территории СССР, в нынешнем Выборге); странствовать по Финляндии в поисках Аалто – что бродить по лесу в поисках белых грибов. Но в Хельсинки есть несколько его безусловных шедевров. Больше всего, пожалуй, из них объясняет его собственная Мастерская (1955), где сегодня располагается Фонд Аалто. Она находится там, где город плавно перетекает в пригород, а за белоснежным забором (впрочем, здесь всё белое) начинается прямо-таки Греция: открытый амфитеатр и белая же стена, на которой сотрудники мастерской смотрели кино. Здание эффектной дугой обходит зеленый зал и глядит на него гигантским панорамным окном; дом и двор сливаются в тихом экстазе.
Технологический университет (1964) – еще одно чудо: здания такой формы в мире не найти – кратер в разрезе. Восходит идея все к тому же греческому амфитеатру, только здесь он уже стал домом. Впрочем, есть версия, что это образ финского озера, окруженного соснами (которое у Аалто воплотилось и в знаменитые вазы Artec).
Наконец, на Mannerheimintie, главной улице города, стоит его самое последнее и самое крупное здание. Дворец «Финляндия» (1975) – блестящий образец государственного публичного здания. Именно с него делались многие советские партдворцы – но трудно сравнить их помпезность с этим элегантным зданием. Ослепительно белое, из каррарского мрамора; модернистски угловатое, похожее на айсберг; совершенно непафосное внутри, где есть даже кафе Veranda (в каком советском обкоме вы найдете веранду?). Нынешние хипстеры здесь бывают редко, считая место чересчур помпезным и снобским: сегодня тусовка ходит в деревянный бар Löyly с сауной или, скажем, в новое заведение на 15-м этаже отеля Clarionв Руохолахти, откуда лучший вид на город. Туда и вправду стоит зайти, пока они в моде; через некоторое время мода пройдет – и неизвестно, останутся ли они, как осталась «Финляндия» Алвара Аалто.
*В ЦИТАТАХ
Аалто был так же чуток к природе, как Гауди, при всей непохожести их архитектур. И хотя в его постройках нет культа кривой линии, свойственного эпохе модерна, думал он именно о ней: «Изгибающаяся, живая, непредсказуемая линия, которая идет в направлении, неизвестном математикам, для меня является воплощением всего того, что образует контраст между брутальной механичностью и религиозной красотой в жизни».
Статья опубликована в журнале «Баку» № 62 в 2017 году.
Читайте еще:
Мир дворцам: семь мест, где можно почувствовать себя королем
Жить по своим правилам: пять мест с самобытным укладом жизни
Текст: Николай Малинин