3 Маричка недоумённо таращилась на незнакомого гостя. Была она гладка и круглощёка, простовата. Хозяйство вести, за детьми глядеть - вот и всё, чем ограничивались её нехитрые мысли. Она обтёрла влажные руки о лоснящийся передник.
— Милости просим... - промолвила она мягким, курлыкающим голосом и вопросительно взглянула на мужа: "Це хто, Мишань?"
— На стол собери, любушка. Отец мой к нам пожаловал, устал с дороги.
Дед Ефим напряжённо следил за её реакцией. Глаза Марички на мгновение округлились, потом она засуетилась, подбежала к столу и для виду смахнула со стоящего рядом табурета несуществующую пыль.
— Присаживайтесь... папа. Я зараз...
Она кинулась к печке и принялась греметь котелками. Михаил скрутил папироску и закурил. Расспрашивал отца о доме, о хуторе. Что там? Как? За столько-то лет! Вскоре на столе задымилась каша, обрамляемая жёлтым полукружием постного масла. Щедрой рукой Маричка нарезала к ней сала и хлеба. Выставила квас. Бросилась в сени.
— Шура, де тебя чертяки носили?! - услышал дед Ефим её взволнованный голос из сенцов, - живенько слазь за квашеной капустой!
— Свиньям прибирала, ты ж сама казала. А шо там, мам? Гости? - отвечал ей звонкий девичий голосок.
— Да, потом. Неси!
Вернулась она с мутной бутылкой самогона. За ней опасливо вошла фигуристая, с чёрной косой Шура и поставила перед гостем капусту. Познакомились с дедушкой.
— Красавица! - довольно заключил дед Ефим, щуря в улыбке свои выцвевшие глаза на внучку. - Отец сказал, замуж выходишь. Мил ли тебе жених?
Шура зарделась и скромно кивнула.
— А где ж младшие?
— Девчата носятся по селу, нехай побегают перед посевом. А Андрюшка в школе ещё, в соседнем посёлке, - ответил Михаил.
Сели за стол. Самогон помог снять напряжение и вскоре Маричка вовсю щебетала уже о своём, о бабском, а Шура миролюбиво улыбалась деду и подкладывала еды. Михаил рассказал, что работает у местного пана конюхом. После трапезы показал отцу своё хозяйство: пара свиней, коровёнка, уже знакомая лошадь, да россыпь рыжих курочек во главе с петухом.
Вернулись две дочери Михаила, за ними и сын Андрюшка. Дед уже тем временем прилёг отдохнуть и почти задремал. Внуки по простоте своей накинулись на деда с вопросами, наперебой засыпали его ворохом своих детских историй. Андрюшка всё больше в стороне стоял, слушал и внимательно наблюдал. Очень он понравился деду, и впрямь видно, что мальчик непростой, с думами. Жалел дед Ефим, что не догадался прихватить с собой каких-нибудь гостинцев.
"Славная у Мишки семья, дружная и мирная, - думал он, засыпая в опустившихся на село сумерках, - и даром, что Маричка хохлушка, вон как приняла его радушно, расстаралась бабёнка". Сожалел дед Ефим ещё горше, чем прежде, что не принял её на хутор. Дурак был! А тем временем сын, улёгшись рядом с женой за занавеской, шушукался:
— Как тебе папаня мой?
— Стар больно и немощен. Жалко его. Разве ж люди живут так долго?
— Он, Маричка, домой не поедет.
— Да я поняла уж.
— С нами жить будет.
—Нехай живе. Це ж батько твий, - перешла она на чисто украинский.
Долетела и до деда Ефима последняя фраза Марички. Сладкий и спокойный пришёл к нему сон, вернулась в душу давно утраченная лёгкость. Он больше не один. Можно и сейчас помuрать, до того хорошо...
Освоился дед Ефим быстро. Тяготела его душа ко всякой скотuнке и он то подкармливал жирными червяками цыплят, то черпал ковшом сваренную для свиней "кашу" и тащил её через весь двор к кормушкам. Туда-сюда, туда-сюда бегал он с этим ковшом... Тяжелее ковша рука ничего не могла поднять. Для этих же свинок, горячо полюбившихся ему, дед Ефим без устали щипал в округе траву: клевер, лебеду, люцерну, копал коренья. Что-то отваривал, что-то измельчал. В результате свиньи разжирели на зависть всем. Также много забавлялся с внуками, рассказывал им старинные казачьи былины и пел песни. Дети заслушивались и жадно внимали, а Андрюшка самое цепляющее записывал в тетрадь.
В конце июля выдали замуж Шуру. Через два дня она заявилась в отцовский дом с прижимаемым к груди платочком. Она была по-радостному взволнована. Развязала тот платочек на глазах у родителей - а там деньги, приличная сумма.
— Что же вы, родные мои? Нашто, папа? Вам самим деньги нужны, забирайте назад!
Ничего не понимая, Михаил взял в руки деньги, повертел, словно впервые в жизни видел такие бумажки.
— Ты о чём, Шур? Мы тебе ничего не ложили!
— Да как же! - не поверила Шура, - роюсь нынче в своём приданом, и вижу - в сарафан мой ситцевый платок этот замотан. Я ещё подумала, что за тряпка страшенная, в пятнах. Разворачиваю, а там - вот!
Михаил с Маричкой недоумённо переглянулись. Дед Ефим, лёжа на печи, прятал за бородой улыбку, на него никто не смотрел.
— Может, из гостей кто подсунул? - предположила Маричка.
— Да как? Не могли!
— Во дела...
Через несколько дней залетали над селом тревожные ласточки - война!
Война! Война! - шептались в каждом дворе. Первые призывники отправились на фронт первой мировой. Михаил жадно смотрел на их начищенные мундиры, впитывал каждую деталь, с волнением обсуждал новости с односельчанами.
— Слава Богу, Мишаня, не загребут тебя, не волнуйся! - по-своему истолковывала Маричка его беспокойство. - У тебя и возраст уже немолодой, и едыный ты наш кормилец. Не возьмуть!
Она поглаживала его руку, что крепко сжимала плетень. Глаза его неотрывно смотрели вдаль, за луга и поля, куда ускакали призывники. Одни точки от них остались. Маленькие точки посреди зелени трав. Михаил молчал и хмурил лоб.
А он бы ещё мог, мог! Казачья кровь бурлила в нём, жажда звала. Как нравилось ему отбывать службу в лагерях, как безрассудно хотелось ему на настоящие поля сражений! Вкус жизни, всегда такой ускользающий, но такой насыщенный вкус... Пить его и пить, и не напиваться! За Родину! За Отечество! За землю родную смело взмахивать шашкой! Но семья, семья... Куда они без него. Пропадут!