Возвращаюсь в родной город потому, что здесь хорошо ощущается смерть.
Бездыханно вывален кирпичный язык литейного; обезвожен — весь дырявый, будто поражён акне, — асфальт. Котельная не пыхтит, память не греет. Костлявая отдыхает, сушит череп на осеннем солнышке, пока мои ладони стынут в карманах.
Мёртвенький — вот и холодненький, так говорят?
С рюкзаком на плечах, вдоль тополиной аллеи, от остановки на «кругу» до родного гробика улучшенной планировки. Иду, зябну, а в подрезанных тополях щебечет, каркает, кукует и даже клюётся память. Прошлое тут и там виляет хвостами и оранжевыми бирками на ушах, лает голодно.
Кусается.
И не отогнать.
— О, мало́й явился не запылился! Сто лет в обед не виделись!
Её лицо изъедено какой-то злой болячкой и по цвету напоминает Венеру. Выцветшие лохмотья, голод в глазах. Престарелое имя родственницы — то ли Раиса, то ли Тамара — долго вертится на языке, пока не падает окончательно в пищевод.
— Шо ты, малой? Додому вернулся небось? Десятый твой дом стоит, только верхушку покоцало. А вот седьмому так не повезло — под ноль, под фундамент, считай. Так шо окна у вас там, кажется, тю-тю. Ну ничего, у меня-то на районе вообще домино, сам увидишь потом.
Ковыляет со мной на одной скорости. Кривым ногтём указывает на развороченные ларёчки и магазинчики. Из моей любимой хлебной палатки наружу вытащены полки, шкафчики, бумаги какие-то — словно вспоротое брюхо кишками наружу.
— Вишь, как мы жили, и носа не сунешь до недавних пор. Сначала одни приходили, потом другие. Бряцали. До нас, старух бездарных, дела никому не было, а вот мужиков покрепче да баб покрасивше... Понимаешь, да.
Кресты во дворах. Не подхожу, не читаю — слишком уж много имён отпечаталось внутри черепной коробки живыми.
— Да, тут торчат местами. Кому жрать нечего было, кто сотрудничал с кем не надо, многим... Ну, просто не повезло под шальную попасть. И болячки — все тут болеют, малой. У нас же в больнице сидели, вот там и остался кратер один. Мда-а-а...
Всё-таки ухватило подлое зрение одно имя с креста. Прямо в том самом дворе, где первые бабочки в животе, задёрганные косички, робкие объятия под градусом и тихие слёзы в подушку после первого поцелуя. Крест почти на том же самом месте, между уличной шведской стенкой и старыми качелями.
Тогда нас разделяли разъезды, учёба, лишние люди и мёртвый груз обстоятельств. Теперь нас разделяет осенняя земля и бесконечный разрыв во времени между «тогда» и «сейчас».
И так теперь во всём.
— Батюшки, заболталась с тобой, малой! Поползу-ка на свой район, сегодня молоко у ДК раздают, должна успеть. Ну, не поминай лихом, батькам привет!
Так и не вспомнил её имя.
Подхожу к родному гробику улучшенной планировки. Девятый этаж сняло полным составом, с окнами на остальных пришлось распрощаться, даже пластиковыми.
Мой — второй. Входная дверь предусмотрительно лежит в коридоре, так что даже ключи оставляю в рюкзаке.
Драные обои, развороченные шкафы, раскиданные по полу ящики.
Пустота на месте кроватей, холодильника, стиральной машины, компьютера.
Похабные надписи на обедневших стенах. Злые, мстительные. Разные.
Возвращаюсь в родной дом потому, что здесь хорошо ощущается…
Я каждый день читал новости в местных пабликах. С самого первого прилёта на автостанцию до родных имён в списке пропавших без вести. С тех пор меня не напугать и не расстроить. Я вернулся в свой замок тишины, и даже неостановимый монотонный гул на краю горизонта мне ничего больше не сделает. Пришедшая в конце зимы гроза уже забрала всё, что могла.
Соединяю два зачем-то оставшихся здесь серых пуфа. Бросаю рюкзак туда, где когда-то была кровать. Ложусь. Закрываю глаза и разрешаю себе улыбнуться.
Вот и всё.
Я дома.
Автор: Руслан Ророка
Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ