Русскоязычный узбекский поэт, прозаик и эссеист о целительной бесцельности, идеальном стихотворении и зазоре между явью и небытием.
Цитаты
Термин «Ферганская школа» привилегированно принадлежит российским критикам. Мы сами никогда себя так не называли. Но теоретикам литературы виднее, именно они улавливают скрытые закономерности в эволюционных претензиях поэтического письма и литературные мифы, именно им дан дар точного узнавания невидимых существ в эстетике любой эпохи, которых Дьёрдь Лукач, кажется, называл ангелами призвания. В лучшем случае мы вправе определить нашу общность всего лишь группой («школа» всё-таки всегда притязает быть частью какого-то крупного исторического движения: неореалисты вышли из итальянского Сопротивления, «окопные поэты» были детьми Великой войны, англо-американские имажисты принадлежали такому грандиозному феномену, как модернизм, маккьяйоли и скапильятура связаны с Рисорджименто, немецкий романтизм берёт начало не в шеллингианской меланхолии, а в первую очередь во Французской революции и поражении в Пруссии наполеоновской армии).
По сути, нас питал ситуативный и топографический тупик, залитый солнцем, мягкий, уютный, тупик, в котором время текло медленно, как некая целительная бесцельность, позволявшая нам грезить и даже иметь общий вкус, который представляет собой не просто разновидность судьбы, но и гонца, умеющего мчаться вперёд вглубь произведения и возвращаться, чтобы сообщить нам: это отличный текст, можете его читать. В общем, мы возникли не в плодоносной почве, без какой-либо предыстории, как чертополох, который растёт на пустыре, нами, кстати, воспетом.
Полдень. 1975 год
Пружинист полдень — он лиловой кожей
в изгибе открывает путь цветения,
и тяжелей гнездо, и смерть
не опускается на дно искрящегося мёда.
Земля в испарине, что сохнет, втекая в древесину, —
так череда часов крепчает
и ту неловкость исключает,
что держит дрожью стебель перед ветром.
Весь водоём спокоен — он вбирает
до глубины своей сиянье мака.
Любовь поспешна, и уста
чреваты солью и молчаньем.
***
Пишу отнюдь не ради регулярности неких мнимых творческих действий, а по настроению или, грубо говоря, по наитию.
Ради самой немотивированности, благодаря которой высказывание вершится в той мере точно, в какой оно необязательно. К счастью, существует такая мудрая вещь, как лень, умеряющая творческий азарт.
Как стартовые ощущения меня всегда питает один и тот же набор импринтинговых пятен: залитая солнцем обшарпанная стена; велосипед, прислонённый в яркий полдень к телеграфному столбу или к шершавому стволу чёрного тутовника; выщербленная пустынная улица в июльском воздухе на городской окраине.
Не факт, что эти предметные и ландшафтные подробности непременно позже войдут в текст. Они, как правило, остаются «за кадром». Главный их признак — всякий раз свежая и внезапная однократность, смахивающая на булыжник, о который споткнулся стареющий Марсель Пруст в «Обретённом времени».
Кроме того, меня волнует корявость языка некоторых авторов, тонко чувствующих свой медитативный первоисточник. Мнимая неряшливость, сбивчивость, наждачность их речи указывает, что они уловили что-то важное, но не знают, как «это» выразить, — как раз неумение в точности передать тайну пережитого и предстаёт в произведении гарантией авторского дарования.
В долине. 1976 год
Он говорил изящно, более чем изящно.
Она равнодушно проколола указательным пальцем
мыльные пузыри его слов.
Он говорил восторженно,
словно корифей в античном театре.
Она смехом
затравила его приставучую искренность.
Наконец он процитировал несколько строк
из «Дуинских элегий».
Она зевнула — ещё и ещё…
Он молча вышел на улицу
сквозь её раскрытый рот.
***
Они обе, проза и поэзия, состоят из одного вещества — из немотивированности, заставляющей нас испытывать интерес к жизни. Это своего рода магма, чья исконная срединность и чья эманация провокативно появляются из бесформия милостью принципиальной неопределённости авторского замысла.
В поэзии авторское наблюдение перемещается из осязаемости предметов вверх, к анонимности именований; в прозе, наоборот, слежка смотрящего скользит с осязаемости предметов вниз к именованию анонимности.
Самое неприятное в литературе, что в ней пишущему приходится говорить, приходится слышать собственный голос, но в текстах выигрывает не твой авторский голос, а гул, никому не принадлежащий, гул, который веет мимо читателя, куда-то в сторону.
Идеальное стихотворение состоит из того, чего нет ни в нём, ни в природе, нет нигде. Благодаря этому отсутствующему первоисточнику текст становится свершившейся поэтической вещью. «Невмешательство» значит не доносить на реальность, но оставить её в покое. Такая деликатность создаёт особую, крайне вёрткую, средне-среднюю дистанцию между наблюдателем и увиденным, зону пришибленного артистизма, в которой образуется узкая территория еле ощутимой промежуточности, всякий раз тончающей линии визионерского бессребреничества и нищелюбивой, сладчайшей безымянности, интервальный пробел, в котором слышны отнюдь не акустические заклятия, а сама неслышимость и давно отзвучавшие одновременно сдвоенные вопрос и ответ.
Необходимо уловить что-то внутри материи, что лежит в её основе, не будучи этой основой. Я бы определил это гипотетично и гадательно как непрерывность, которой не избежать.
Самое главное, что в мире есть нечто, что пребывает, не будучи этим миром. Вот его и надо зафиксировать, сделав это с помощью естественных примет.
Я не имею в виду только внешние обстоятельства; важны и интонация, и артикуляция, которые должны быть предельно естественными.
Существуют моменты, когда читаешь текст, как бы и не написанный никем, — это и есть судьба. Когда текст сказывается как дубль или повтор чего-то предшествующего ему, он не является судьбой — он просто участвует в этой традиции, представляющей собой диалог теней.
Непрерывность — это зазор между явью и небытием, где нет ни пагубы, ни агонии, ни исчезновения как такового. Где пагуба оказывается на поверку благодатью, агония — процветанием, а в постоянном исчезновении ты, словно впервые, полностью неуязвим.
Под непрерывностью я имел в виду то, что никогда не будет сформулировано в словах, но это можно испытать усилием воли. И это единственная цель человека по сю сторону мира.
Экран. После просмотра
Великой иллюзией названа Гельвеция в снегу?
Вечная середина, по которой «двое»
идут в финале фильма?
Нет, имеется в виду, скорее, просто пробел
между мировой бойней и мировой бойней —
иной раз её слишком много
(пока мы беседуем, за окном
дрожит под палящим небом
лепка линий выбеленных дувалов по
краям выщербленных улиц
в сиянии дымчатого малолюдья пыльных окраин,
и на глиняных скамьях в шифоновых платьях сидят
тюркоглазые женщины, поджав колени,
и вполголосничают о вздорожании цен),
этой заминки.
***
Проект «Слово Мастеру»
Портреты Мастеров, сложенные из их слов.
Цитаты, способные вдохновить и прояснить, что же такое жизнь человека пишущего.
Материал подготовила Анастасия Ладанаускене