Зимой жильцов дома номер семь беспокоили неприятные звуки, похожие на вой. Многие посчитали, что это свистит ветер, но бдительные старушки крестились, если проходили мимо двери в подвал — оттуда и раздавались странные вокализы.
Домовой Герман не знал, что его концерты оценивают критически настроенные зрители, ведь обычно его никто не замечал. Если б потомственный хранитель людских домов догадался, что его пение напоминает кому-то вой, то непременно обиделся бы.
Герман голосил потому, что тосковал. Хандра вырывалась из его груди эмоциональными подвываниями, настолько насыщенными, что они прорвали барьер между людьми и духами, потому-то домового и слышали люди.
Каждый вечер Герман спускался в подвал, где со всей дури орал одно и то же:
— Душу не рви,
отпусти,
отпусти.
Горлопанил домовой на мотив вальса «Амурские волны» — неизвестно, где дух хранитель услышал эту мелодию; также непонятно, почему с упорством маньяка повторял именно её; но особенно старательно он завывал на последних словах: "...отпусти, отпусти."
***
Кота Василия раздражал шум, но он не любил ссориться — поэтому он сначала неделю терпел безобра́зное поведение приятеля, потом же пришёл ругаться.
— Хватит орать, — мявкнул рыжий.
— Пойми, Вася, — пожалился Герман, — раньше были времена, да. Сейчас же каждый готов из-за куска хлеба друг другу горло перегрызть. Всё им надо цацок каких-то, а простого уважения между ними нет.
Домовой говорил быстро, пританцовывая от возбуждения; затем, схватив руками мохнатую голову, завопил:
— Отпусти-и-и.
— Раньше тоже всякое бывало, — фыркнул Василий.
— Вот и я говорю. Доколе? Доколе люди будут друг другу не братья, а волки? Сколько же можно! — Герман исступленно вскидывал руки при разговоре, словно пьяный провинциальный актёр, — О, времена! Отпусти-и-и…
— Что тебя так разобрало-то? Что произошло необычное? Не отвечай, не хочу вникать. Все люди одинаково хороши, пока никто никому на любимую мозоль не наступит. Либо пока не появится зачинщик, которому без скандала жизнь не в радость. Когда по-другому было?
— Да? — ещё секунду назад добродушные глаза Германа недобро загорелись зелёным. Василий вспомнил, что домовые в родстве с лешими.
— Ты изменился, друг, но не в лучшую сторону, — замурлыкал кот. Василий решил спустить конфликт на тормозах, поэтому строил умильные мордочки и говорил елейным голосочком, — живёшь один, как упырь, с другими домовыми не общаешься.
Герман вздохнул, его глаза погасли, а Василий продолжал:
— Скоро начнёшь на прохожих напада́ть. Ох, не доведут твои вопли до добра. Прекрати, прошу, горлопанить. Орёшь, от людей не прячешься — вот увидит тебя какой-нибудь ребёнок, испугается и заболеет. Хочешь всем добра? Хочешь? Так хоть сам никому зла не делай.
Василий ещё помурлыкал немного и ушёл. Домовой же до ночи бегал по двору, причитая под нос: «Ах, Василий, Василий». Потом забрался подвал, где снова затянул беспардонное «отпусти-и-и».
***
Жилец второго подъезда Сёмочкин тоже слышал вой из подвала, и всё удивлялся, что звуки с каждым днём становятся явственнее. Казалось, кто-то поёт, обрывая всякий раз музыкальную фразу на середине.
Иногда, при желании, сквозь свист и подвывания неравнодушный гражданин угадывал слова — кто-то просил, чтобы его отпустили. Смысл послания не был ясен, но интриговал.
В четверг, когда Сёмочкин шёл в ночную смену, он внимательно осмотрел вход в подвал. В обледеневших ступеньках, а также в чёрной запертой двери ничего интересного не было, зато в вентиляционном оконце просматривался лохматый силуэт. «Ах, вот оно как, — подумал любопытный жилец второго подъезда, — бомж в подвале бурчит под нос непонятные песни». Сёмочкин наклонился, чтобы рассмотреть незнакомца, но мир перевернулся и больно ударил по затылку.
***
Василий лежал брюхом кверху на подоконнике между лестничными пролётами. Он очень любил свою хозяйку тётю Шуру, но никогда не отказывал, если кто-то другой тоже стремился его угостить. Напротив, кот прикладывал максимум усилий, чтобы расширить круг знакомых доброхотов, и использовал для этого важный секрет сытой жизни, который усвоил с молоком матери — никогда не оставляй перед чужими дверями возмутительных сюрпризов, а ещё — обязательно мурлыкай, если кормят.
Сегодня Василию к обычному блюдцу молока от тёти Шуры жильцы первого подъезда преподнесли дополнительно: две сосиски, пакетик кошачьего корма, тарелочку сливок, кусок сырой курицы. Ответственный котяра, конечно же, милостиво всё съел, а потом улёгся на подоконник. Но подремать не удалось — прибежал совершенно слетевший с катушек Герман.
— Васенька, выручай. Парнишка меня увидел, поскользнулся на ступеньках, упал.
— Помер? — Василий вздрогнул, но не поменял позу, правда, глаза его перестали блаженно щуриться и округлились.
— Нет.
— Ну, это не страшно, — зевнул кот.
— Не встаёт, ушибся, — домовой перешёл на трагический шёпот.
— Ну и что? — Василий нехотя перевернулся на лапы.
— Мороз на улице, — голос Германа виновато дрожал.
— Понятно, — кот перепрыгнул с подоконника на перила лестницы, — батарею видишь?
— Вижу.
— Оторви её от трубы?
— Зачем?
— Не спрашивай, а оторви и спрячься.
Герман знал, что в трудных ситуациях лучше слушаться приятеля, поэтому без долгих дискуссий своротил чугунный радиатор и прошмыгнул в тёмный угол за мусоропровод — из трубы полился кипяток, Василий истошно завопил.
Захлопали двери, из квартир в коридор высыпала уйма народу. Каждый мужчина считал своим долгом обматерить хлеставшую по ступенькам горячую воду, а каждая женщина обязательно прижимала руки к груди и говорила: «О господи».
Семён Петрович с четвёртого этажа, увидев развороченную батарею, тут же захотел её сам отремонтировать, поэтому рысью побежал в подвал, где хранил инструмент. Внизу же, забыв про батарею, принялся громко ругать по телефону диспетчера скорой помощи.
На вопли Семёна Петровича спустились многие жильцы как из первого, так и из других подъездов. Внизу уже никто не матерился, хотя женщины продолжали всплёскивать руками и говорить: «О господи».
Через два часа, когда скорая увезла Сёмочкина, а ремонтники перекрыли отопление на лестнице первого подъезда, жильцы вернулись в квартиры. Расходились по домам соседи медленно, удовлетворенные обилием впечатлений. Народ горячо обсуждал неведомую силу, что повредила и стояк, и радиатор. Герман же, когда слышал это, то конфузился, поглубже прятался в тень, и говорил шёпотом: «Рад стараться». Ещё люди обсуждали Сёмочкина, утверждая, что для этого парня авария случилась как нельзя кстати.
***
Через две недели Сёмочкина выписали из больницы; и в тот же день у подвала, он столкнулся с лохматым существом.
Человек, которому недавно диагностировали сотрясение мозга, оказался шокирован встречей. Жилец второго подъёзда испугался не столько незнакомца, сколько того, что его не долечили, и у него, возможно, начались виде́ния. Некоторое время Сёмочкин стоял открыв рот и пялился на двухметрового, с головы до пят заросшего шерстью верзилу, но потом взял себя в руки и сказал:
— Вы ведь не совсем бомж, верно?
— Верно, — испуганно пробормотал Герман, первый раз за последние сто лет разговаривая с человеком.
Сёмочкин окончательно стушевался и почему-то, скорее всего от испуга, пригласил чудище в гости.
***
Весной жильцов дома номер семь уже не беспокоили неприятные звуки, похожие на вой. Зато все по секрету рассказывали друг другу новости о парне, который чуть не замёрз зимой во дворе. При этом люди крутили пальцем у виска и говорили, что после того, как Сёмочкин вернулся из больницы, он каждый вечер орёт на кухне странную песню:
— Душу не рви,
отпусти,
отпусти.
Автор: elena.koval
Источник: https://litclubbs.ru/duel/783-german-syomochkin.html
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь и ставьте лайк.
