⇦ предыдущая часть
12. На перекладных. Чита - Мысовая
За Читой вскоре начинается подъём на Яблоновый хребет. Хуже дороги, чем перед Яблоновым хребтом, я не могу себе вообразить: она покрыта мелкими камнями в кулак и больше и поэтому трудно переносима. Сам подъём полог и некрасив. Горы не высоки, напоминают средний Урал и покрыты полузасохшим лесом. На самом перевале великого сибирского тракта поставлен бронзовый большой крест под навесом, а напротив стоит священное дерево бурят, всё обвешенное красными тряпками и конскими волосами. Это священное место Восточной Сибири.
Леса, начиная отсюда и на сотни вёрст по Забайкалью, представляют одну из самых печальных, мною виденных картин – картину вымирающего леса. Сухих деревьев почти 0.9. Это печальный результат засух, длившихся несколько лет подряд, лесных пожаров и нападения какого-то червя, поедающего сердцевину. Вид лесов, поэтому здесь серый, листьев нет и только кое-где, как редкие пятна, выделяются зелёные деревья. Картина очень мрачная.
Здесь хлебопашеством не занимаются, - хлеб не вызревает: в этом году был мороз даже на Петров день, 29 июня. Жители занимаются исключительно извозом и с проведением железной дороги, бесспорно, они бросят эти места. Везде по деревням очень много бурят, более чем наполовину. Они настолько уже перемешались с забайкальскими казаками, что и последние мало стали отличаться от них.
Здесь замечается оригинальная общая черта русских людей: русские все говорят по-бурятски, но из бурят почти никто не знает русского языка.
Буряты в своих национальных костюмах сплошь одни уроды, но бурятки попадаются очень хорошенькие: тёмно-смуглые, с вишнёвыми губками, чёрными, весёлыми глазками, симпатичной улыбкой и ярко-белыми зубами. Только на них надо смотреть прямо; при взгляде же в профиль, всякая иллюзия пропадает.
За Яблоновым хребтом дорога ещё ужаснее: она не шоссирована и напоминает грунтовые дороги. Для её планировки навезли земли с песком. От дождей становится невылазная грязь. От бесконечных обозов делаются колеи и ухабы глубиной в пол аршина. Езда по ним обращается в злейшую пытку, которую трудно выносить. Вас бросает из стороны в сторону. Вы принуждены постоянно держаться за край повозки; голова же чуть не отрывается. И так идёт сотни вёрст.
К концу дня в ушах звенит, бока болят, кажется, мозг получает сотрясение, и нет ни единого сустава, который не был бы побит и чуть не изломан. Это мука серьёзное испытание для организма. В дождь грязь невылазная; но если дождя нет, то благодаря непрерывным обозам, пыль достигает по ступицу колёс. При попутном ветре пыль поднимается такая, что дышать совсем нечем; кожа трескается, весь экипаж, все вещи так пропитываются ею, что хоть выбрасывай. Она проникает в каждую трещинку и скважинку сундуков и чемоданов и набивая их, портит материи и платье. Поэтому чемоданы нужно обивать внутри и снаружи.
К счастью перед нами везде шёл дождь. Всё-таки грязь лучше пыли. По Забайкалью я ехал в июле и, несмотря на это, даже днём не снимал тёплой, меховой шубы, надевая её ещё на суконную тужурку и суконный жилет. Что же касается до ночи, то закутываясь сверх того ещё в одеяло и надевая калоши, я чуть не замерзал. Ужасная сторона! Не удивительно, что здесь о фруктах не имеют и понятия.
Мне говорили, что во время засух бывает днём очень жарко, а ночью очень холодно, так что надо везти с собой одновременно летний лёгкий костюм и меховую шубу. Вполне континентальный климат.
Уже спустившись с хребта, мы долго ехали «горною степью». Это горные плато, покрытые невысокой травой при полном отсутствии леса. Когда дождя нет, что здесь всегда и бывает, трава высыхает, всё получает жёлтый цвет. Но счастье меня преследовало: за последние 5 лет в первый раз летом прошёл здесь дождь, поля были покрыты низкой зелёной травой, сквозь которую мелькал полынок и меленькие цветки. Леса пошли, когда мы совсем спустились в равнину. Часто приходилось проезжать горящими лесами. Что за ужасная картина! Везде торчат чёрные, обгорелые пни, деревья то совершенно обгорелые снизу, то все обуглились, и их чёрные ветви без листьев и отростков торчат как чёрные щупальцы. То здесь, то там чёрные гиганты лежат на земле, протягивая вверх к небу свои обгорелые ветви. Земля становится гладка как пол, и черна, как сажа.
В Верхнеудинске переправа через реку Селенгу была прекращена, так как вследствие разливов она поднялась и стала слишком быстра, как, впрочем, и все сибирские реки.
Не знаешь, чего и просить здесь у Бога: нет дождя – погибаешь от пыли и жары, идёт дождь – погибаешь от грязи и холода, да кроме того и переезды везде прекращаются. Я даже немного обрадовался предстоящему отдыху, но жестоко разочаровался: грязь, насекомые не дали ни на минуту отдыха, почему при первой возможности я уехал.
За Верхнеудинском дорога пошла вдоль по реке Селенге. Близ села Ильинского на протяжении многих вёрст она идёт по долине, окружённой высокими лесистыми сопками. На одном повороте поднимается сажень на 200 высокий, почти отвесный утёс Мандрин. Тракт по нему взбирается вверх сажень на 75; оттуда открывается вид необыкновенно красивый.
Здесь уже к Байкалу попадаются и поля, и сёла далеко в большем количестве, чем раньше, и кажутся больше зажиточными. Но окружающие виды последние десятки вёрст перед Байкалом были затянуты густым дымом. Даже деревья в 100 саженях от дороги едва различаются, а дальше ничего не видать. Гарью пахнет очень сильно. Все серебряные вещи почернели. Это уже продолжается целый месяц: горят леса и тундра у Байкала.
Всё Забайкалье наполнено слухами о грабежах на дороге и о разбоях. Уже показался Байкал. Туман был страшный, сыро, пронизывало до костей. Но я так устал, так мечтал об окончании хотя половины пути, что ехал всё время и ночью, пренебрегая опасностью… И всё было благополучно. Ехал я один; вся надежда была на револьвер и на русское «авось».
Уже глубокой ночью, часов в 12, я приехал к озеру Байкал на станцию Мысовую.
13. Мысовая, Байкал и Листвяничная
Последняя станция Забайкальской части великого тракта расположена на мысу выходящем в озеро. Село само очень небольшое и ничем не замечательное. Мы остановились в гостинице, расположенной на самом берегу Байкала. Здесь уже совсем просто: номера не только не оштукатурены, но даже ничем не обиты: прямо голые доски. Нет ни умывальника, ни шкафа, ничего кроме кровати, стула и стола. Единственное удобство – это близость пароходной пристани и хотя очень дорогой, но сносный стол.
Вид с веранды гостиницы очень недурен: широкая равнина озера и высокие прибрежные горы, покрытые лесом. В хорошую погоду ясно видны и вершины гор противоположного берега, находящегося в 60 верстах. Через Байкал пароходы ходят 3 раза в неделю, почему можно при неудаче просидеть в Мысовой два дня, но наш пароход «Иаков» прибыл в 12 часов следующего дня.
Это пароход частного, субсидированного товарищества. Такой я видел ещё в первый раз: весь деревянный, плохо окрашенный, с высокими, деревянными грубыми бортами. Вместо спасательных шлюпок привешены простые лодки. Спасательных кругов совсем нет. Каюты первого класса изображают из себя какие-то глубокие колодцы, в которые надо опускаться чуть ни по вертикальной лестнице и на дне которых стоят диваны. Освещение сверху. Вообще безобразие. Со всем этим можно мириться только в виду того, что переезд через Байкал занимает не более 5-6 часов. Но иногда и этот краткий переезд бывает чрезвычайно мучительным.
Глубокое озеро совершенно открыто действию северных ветров, очень здесь частых, и тогда поднимается большая качка, буквально толчея. Даже самые крепкие люди, свободно выносящие морскую качку, всегда здесь заболевают морской болезнью. Причина та, что на Байкале волна неправильна (разбивается близкими берегами) и иногда являются даже противные ветры, отражаясь от прибрежных крутых и высоких гор, почему волна «беспорядочна».
У местных жителей Байкал называется прямо «морем» и пользуется религиозным поклонением, внушая часто суеверный страх и ужас своими бурями и своей глубиной. По поверью жителей, дна в нём нет совсем.
Наше плавание было благополучно, - почти полный штиль. Часов в 9 вечера мы прибыли на противоположный берег Байкала, на станцию Листвяничную или «Листвянку». До станции Мысовой вся восточная Сибирь изображает из себя порто-франко и в Листвяничном – таможня, представляющая из себя для пассажиров нечто вроде жупела.
Тяжела неуплата пошлины, но главное то, что все вещи, так тщательно упакованные, в расчёте на дальнюю дорогу, будут перерыты и разбиты. Вещи китайские и японские пропускаются беспошлинно. Пошлине подлежат только: чай, спиртные напитки, заграничные ружья и шёлковые ткани (чечунча не оплачивается), консервы и табак. Сейчас же по сходе с парохода нас повезли в таможню. Как это всегда бывает, чёрт оказался не так страшен, чиновники очень любезны: они осмотрели поверхностно вещи, зная, что мы не скрыли бы ничего запрещённого, и пропустили нас. С плеч как будто свалилась целая гора!
До Иркутска пришлось ехать ночью. Туман страшный, сырость невероятная. Холод пронизывал насквозь и едва-едва нам помогали шубы, несмотря на июль месяц.
Наконец, в 7 часов утра показался Иркутск, где предложено было прожить два дня и дать отдых разбитым вдоль и поперёк нашим телесам.
Газета «Донская речь» № 314 от 11 декабря 1896 года.
⇦ предыдущая часть | продолжение ⇨
Навигатор ← Необъятная Россия
