Хлеб и слёзы (повесть) Части 34,35,36. В. Фоменков

23 октября 202223 окт 2022

781

15 мин

Ивана Быкорюка Кустарёв продержал все пятнадцать суток. Вернувшись, Иван подошёл к своей хате, застонал и заскрипел зубами, увидев, что от неё осталось. Марфа жила у соседей, которые приняли и его. Деревня боялась новых пожа_ров от рук цыган, ведь они не знали о выходке Ивана. Знали об этом только три человека – Лубянкин, Кустарёв и сам Быкорюк, а теперь узнала и мать Ивана. В тот день, когда он вернулся, она набросилась на него:
– Что же тебе, дурень, девок вокруг мало, или баб вдовых, кобелина! – и огрела его палкой вдоль спины так, что сын поморщился от боли. – Женись, чертяка!
– На ком, маманя?
– А хотя бы на соседке Аграфене, у которой под крышей живёшь!
– Подумаю.
– Ишь, думать собрался, кобелина!
А табор, видимо, ушёл далеко, затерялись цыгане в просторах страны. А по ночам, с того времени, Кустарёв организовал дежурство на всякий случай, из местных парней и мужиков средних лет. Дежурили в две смены. Гомзяковцы никак не могли понять, почему цыгане сож_гли избу Быкорюка, а не чью-либо другую. Чем это Иван им мог так насолить? А старухи и вовсе приписывали к этому саму Марфу, рассуждая так: «Не надо было привечать бойкую черноглазую цыганочку с цыганятами у себя в избе. Вот и накликала своей добротой беду. Недаром говорится – не делай добра, не получишь и зла».
Спасители Быкорюка от цыганской расправы – дальний родственник Фёдор Иванович Лубянкин и участковый Кустарёв после всего случившегося, тоже не раз вспоминали:
– Вот, – говорил Лубянкин, – если б вы тогда, Николай Михайлович, не забрали Ивана на пятнадцать суток в Глазок, дело могло бы кончиться плачевно.
– Могло, да ещё как! А о том случае с цыганкой ещё кто-нибудь знает? – спросил Кустарёв.
– Нет. Похоже, ты да я, да ещё Марфа – мать его.
– Это хорошо, пусть будет так. А ты, Фёдор Иванович, поговори с Иваном.
– О чём?
– Ну, чтобы по пьянке не сболтнул лишнего. А то получается, мы с тобой прикрыли его преступление.
Вскоре Лубянкин сам пришёл к Быкорюку, якобы узнать о том, как они живут теперь, после пож_ара.
– Поговорить надо, один на один, – сказал председатель, взяв Ивана под руку, и они отошли в сторону. – Ты вот что, Иван, мы для тебя как бы доброе дело сделали, сам понимаешь. И теперь вот гляди, по пьяному делу не проболтайся, – он строго взглянул Ивану в глаза. – Ведь могло быть и хуже пож_ара, если б ты тогда был дома! Цыгане-то уж тебя бы не пощадили!
Быкорюк пожал плечами:
– Я понимаю, если что, то я…
– Ничего не надо, – ответил Фёдор Иванович, – только всего и надо держать язык за зубами.
– А я что, дурак, сам нашкодил, и на себя языком молоть буду!
– Не ты, а самогон.
– В р_от не возьму. А их ищут, цыган-то?
– Ищут. А найдёшь ли их? Это что иголку искать в стогу сена. Но думаю, что вновь они не явятся.
После этих слов председателя Быкорюк облегчённо вздохнул всей гру_дью, и спросил:
– А дежурство когда будет сворачиваться?
– Думаю, недельки через полторы. Не до этого сейчас, на носу уборка урожая.
– Чёрт попутал. Как я мог, сам сейчас не понимаю. А цыганка всё же красавица. – Быкорюк, не докурив, бросил беломорину себе под ноги, размял окурок. – Чертовка, бес ей в ребро! Вы меня спасли от тюрьмы, я об этом не забуду по гроб жизни.
– Понял?
– А чего тут не понять, – задумчиво ответил Иван.
Быкорюк понимал, что в бригадиры его уже точно не возьмут, как бы с учётчика-объездчика не турнули. А на днях колхозное партсобрание собирают. Парторг грозился исключить его из партии. Иван глубоко вздохнул и упрекнул себя: «Любишь кататься, люби и саночки возить!»

35

Василий Сергеевич Сажин день и ночь думает, кого назначить на место Клавдии, ведь на носу хлебная страда, а замены нет. Сам себя ругает, что предложил ей работу на почте. И всё же решился вызвать Клавдию в колхозное правление, поговорить с ней. Увидев её на улице, пригласил прийти завтра к десяти утра. На второй день по пути к правлению, Клавдия занесла газету «Правда» с рассказом М. Шолохова «Судьба человека» Федоту Ивановичу. Газета передавалась из руки в руки и последней, кто прочитал рассказ, оказалась Клавдия.
У избы Федота Ивановича Клавдия встретилась с тёткой Меланьей. Увидев племянницу, Меланья обрадовалась так, будто век не виделись:
– Ах, Клава, – с восхищением начала она рассказывать, – я сейчас глядела у сына Федота кино по тевилевизору, он его купил в нашем гамазине. В гамазине ещё один остался.
– И что за телевизор? – поторопила тётку Клавдия, – побыстрее рассказывай, тётка, а то мне торопиться надо, времени совсем нет.
– Это куда же?
– В правление иду. Ну, рассказывай, что там у тебя?
– А то, что шест поставили для антенны, кабель купили, и всё, смотри и радуйся. А может другой тевилевизор нам взять, деньги у меня есть, а не хватит, ты добавишь, а я к вам буду ходить и смотреть кины.
– Телевизор, – поправила Клавдия.
– Ну да, я и говорю.
– Мне сейчас некогда.
– Ну тогда я сама иду в гамазин.
Сажин уже заждался Клавдию, и когда она пришла, сказал:
– А я, грешным делом, думал, что ты не придёшь уже.
– Почему? – ответила она, подходя к столу, за которым он сидел и села напротив, – просто тётушка Меланья встретилась по дороге и задержала. Про «тевилевизор» рассказывала, что сынок Федота Ивановича купил.
– Знаю, об этом телевизоре. Вы уж, Клавдия Михайловна, извините меня, что я раньше вас по батюшке не называл.
– А я и не люблю, когда меня по отчеству называют, это старит женщину, – она усмехнулась, – но вы, Василий Сергеевич, пригласили меня вовсе не из-за этого.
– Конечно.
– Я уже знаю…
– А как же, – от волнения он встал, она внимательно смотрела на него. – Я хочу поговорить с вами от чистого сердца так, чтобы вы поняли меня, Клавдия Михайловна. Не обижайтесь, я предложил вам почту, а теперь…
– Нет.
– Что нет? – спросил он.
– Не обижаюсь. Я думаю, что бригада меня не ждёт и вряд ли будет рада моему возвращению.
– Я знаю. Но многие тужат о том, что сделали. И я слышал, что Устинья Пышкина…
– Да, это так.
У Клавдии с лица сошла улыбка, оно стало хмурым и серым:
– Мне надо подумать.
– Хорошо. А сколько?
– Сутки.
– Клавдия, каждый день дорог, впереди уборка урожая.
– Ладно. Я согласна, – неожиданно для себя сказала Клавдия.
Сажин встал и радостно воскликнул:
– Вы молодец! Я уважаю вас, Клавдия Михайловна. А лучше давайте я буду называть вас как прежде – Клавдией. Право, отчество старит не только женщин.
Сажин подошёл и обнял её, но Клавдии это не понравилось:
– А вот этого делать не надо.
Сажин не понимал её, да она и сама себя не понимала. Ведь он ей нравился, но из-за Шумилова, а теперь ещё из-за дочери, она не могла ответить ему взаимностью. Всё упирается в жильё, у него не было дома, а она не могла принять его к себе.
Когда Клавдия вернулась из правления, Вера была уже дома, она и открыла ей дверь. Мать была чем-то расстроенной и не довольной, дочь это поняла сразу, но спрашивать её не стала. За неё это сделал Шумилов, он сделал это не заметно и легко. При разговоре Клавдия как будто сама обо всём рассказала:
– Опять председатель в бригадиры уговаривал. Не хотела, но уговорил он меня.
Вера накрывала на стол, не вмешиваясь в разговор. Ужин был готов, и они уселись, продолжая всё тот же разговор.
– Это хорошо, – сказал Шумилов, – значит, ценят тебя, Клавдия. Нужный, выходит, ты человек в колхозе.
– Одни ценят, а другие… – не договорив, возразила она.
– Юлят? – спросил Шумилов.
– Да, и такое случается, жизнь она не стоит на месте.
Шумилов соглашаясь, кивнул, но ничего не сказал. Он перевёл взгляд на Веру, на её уже приличный живот. Его взгляд заметила и хозяйка, и Клавдии вновь стало жаль дочь, ей хотелось узнать, кто же отец ребёнка. Она постеснялась спросить об этом при Шумилове.
День ото дня, ночь от ночи ничем не отличались, были одинаковы и монотонны, как колёса вагонные, бегущие по чугунным рельсам, так и дни, бегущие по рельсам времени.
Утром следующего дня Вера ушла в колхоз, опередив мать. Затем ушла и мать, оставив, как обычно, Петра одного под замком. Шумилов с нетерпение ждал вечера, а потом и ночи, чтобы выйти на улицу и насладиться последними ночами июля.
… Небо чистое, без единого облачка, с ковром звёзд над головой. Вся эта красота продлится до всплеска утренней румяной зорьки, умытой прохладной росой. Который раз Шумилов возвращается с ночной прогулки в деревню одной и той же дорогой, краем поля, стеной, стоящей высокой ржи, из которой выглядывают цветом неба васильки. Он осторожно собрал букет, чтобы порадовать любимых женщин неземной красотой, да и самому себе приятно в одиночестве вдыхать опьяняющий запах полевых цветов.
Пока шёл лугами, боялся каждого шороха, каждого звука, опасаясь наткнуться на дежуривших мужиков. Он знал о ночных дежурствах, устроенных Кустарёвым. На всякий случай, уходя гулять, он втайне от Клавдии и Веры, брал с собой опасную бритву и не убирал её теперь из потайного кармана костюма.
«Живым я вновь не сдамся, лучше на тот свет, чем опять лагеря» – говорил он сам себе. От этих мыслей сердце начинало бешено колотиться, и Шумилов начинал думать о другом, приятном для себя.
Это рождение ребёнка, которого он ждал с нетерпением, и ему было всё равно, мальчик это будет, или девочка. И жила в его голове и такая мысль: после рождения ребёнка пойти в милицию и сдаться, но другая мысль сдерживала его: а вдруг расстреляют?.. Это же глупо принять сме_рть ни за что! Сталина нет, а власть есть, – так размышлял он, и это тяготило его душу и сердце.
Уходил он с этой мыслью из избы в ночь, и с ней же возвращался…
К букету васильков он подорвал ещё ромашек. А Клавдия и Вера опять ждали его с рассветом. Ждали по-родственному: как мужа, брата или сына с болью и волнением в сердце. Те же чувства они испытывали, когда ждали с вой_ны отца, мужа, брата, сына, а дождались только похоронок на них…
Шумилов не знал о тех чувствах, что жили в душах приютивших его женщин, а они не знали о том, что он думает о них. И получался клубок запутанных человеческих чувств, в которых порой бывает не разобраться до конца дней…

36

Пришёл август. Идёт хлебная страда. Дни стоят ещё жаркие, а ночи уже прохладные, с тёмным небом без звёзд, с исходящей луной. С десяти часов вечера на пожухшую, пожелтевшую траву ложится обильная холодная роса. Роса затрудняет валять хлеба в валки, забивая высоким стеблем жатки. По утрам, с рассветом от реки ложится молочный туман, окутывая чуть ли не все Гомзяки, а исчезает только с восходом солнца. Чем выше светило, тем меньше остаётся его над рекой и лугами, но держится ещё в низинах, отступая с большой неохотой.
В одну из таких ночей Кустарёву пришлось дежурить одному. Он выбрал место у дороги, за полем ещё не кошеной ржи, недалеко от бывшей помещичьей усадьбы, напротив Фурсовского сада. Здесь стояли пять высоких копен сена, на одну из них он и забрался для наблюдения за дорогой, ведущей в деревню. Он уже и не верил в появление цыган, думая, не дураки же они, дело своё сделали, Быкорюку отомстили, зачем лезть на рожон! Утомлённый этими ночными дежурствами, а теперь и другими работами, Кустарёв незаметно для себя задремал. Спал он сладко, проснулся от надвигающейся рассветной прохлады. Не успев протереть глаза, неожиданно заметил в метрах пятнадцати от копны человека. Он пригляделся, человек был незнакомым.
«Цыган, – решил он, – но почему один? А может, и не один?»
Он встал во весь рост и крикнул:
– Стой! – Сползая с копны, повторил. – Стой!
Это был Шумилов. От неожиданности он встал, как вкопанный, вглядываясь через рассветную мглу в идущего к нему милиционера.
Кустарёв прибавил шагу, но Шумилов неожиданно пустился бежать в Фурсовский сад. Увидев, что к нему идёт человек в милицейской форме, Пётр ничего лучшего для себя не мог придумать. Он исчез за канавой сада в густой сирени.
– Стой! Стрелять буду! – кричал Кустарёв.
Шумилов ждал выстрела в спину, но милиционер выстрелил в воздух тогда, когда убегающий перескочил канаву, и исчез в кустах сирени. Выстрел в рассветной глухой тиши оказался громким, взбудоражив сонную дремоту. Шумилов свалился в глубокую канаву и, затаившись, залёг, не шевелясь и не дыша. Бежать дальше – значит играть, со сме_ртью, решил он. Он понял, что человек в милицейской форме – участковый из Глазка, и он был один, и это почему-то успокаивало Шумилова, но тяготило, что он был вооружён.
Кустарёв пробежал мимо того места, где спрятался Пётр, встал в метрах семи-восьми, осматриваясь. В правой руке у него был пистолет. Шумилов внимательно наблюдал за ним одним глазом. Кустарёв понял, что потерял из вида убегающего, и с тревогой озирался по сторонам:
– Эй, ты! – крикнул он, – кто ты? Почему бегаешь? Сдавайся по-хорошему, или найду, пристрелю, как собаку, кто бы ты ни был – цыган, или ещё, кто.
Шумилов словно врос в землю, чувствуя опасность. Кустарёв тоже боялся, для него барский сад казался опасным со всех сторон. А сад шелестел молодыми яблоньками-дикарками, а взрослые яблони выпилили во время вой_ны в зимние холода. Пока местная власть хватилась, от барского сада остались одни пни.
Милиционер озираясь, ушёл в конец сада. Шёл канавой вдоль густой сирени, внимательно вспушиваясь в каждый шорох. Но тишина стояла мё_ртвая.
– И куда же ты делся? – говорил он вслух, – как крот в землю зарылся, что ли? – про себя подумал: «На цыгана не похож, это явно не он. А кто?»
Он куролесил по саду взад-вперёд, возвращаясь к тому месту, где затаился Шумилов, и вновь удаляясь от него.
Когда он ушёл подальше, Шумилов решил выползти из канавы и ползти под прикрытием кустов к ржаному полю. Словно дождевой червь Шумилов скользил по насыщенной росой траве, через дорогу к полю, стоящей стеной ржи, склонившей от тяжести свой спелый колос. За всё это время погони Шумилов только сейчас обратил внимание на разноголосое пение птиц вокруг себя, на стрекот насекомых в траве. Он слышал и сильный стук сердца в гр_уди, боясь шагов сзади себя, но их, к счастью, не было. «Значит, оторвался, ушёл. Слава Богу!»
Он подполз к краю поля, а, потом и в рожь. Встал на колени, с колен в рост, но не во весь, а, пригибаясь, пустился бежать по ржи к логу, который вёл в Гомзяки, на Хамовку, к крайней избе – избе Клавдии.
Кустарёв всё ещё блуждал по саду в поисках. С наступающим рассветом он искал хоть какой-нибудь зацепки, но ничего не обнаружил. Когда он вышел за пределы сада, он наткнулся на полосу примятой травы со сбитой с неё росой.
– Ах, ма_ть твою! – выругался он и заглянул на то место, где скрывался Шумилов, – был я от него в трёх метрах! Кто же это может быть?
Участковому стало любопытно, зачем ему надо было прятаться и убегать. И пока он шёл от сада, всё время рассуждал, версий было, по его мнению, только две: первая – цыгане, может быть, один из них, а другие были где-то рядом; вторая – маловероятная, может это тот человек, что сбежал от конвоя в Кочетовке. Если он, значит, его кто-то скрывает все эти годы, но с какой стати и зачем?
«Дело это пахнет керосином, и хотя время изменилось…» – думал он.
Участковый подошёл к сельсовету, он был ещё закрыт. Председателя Лубянкина пришлось ждать совсем недолго. Председатель сразу увидел Кустарёва, сидящего на крыльце. Он понял, что что-то произошло, раз участковый не уехал в Глазок после дежурства, как это он делал всякий раз раньше.
– Что-то случилось? – спросил Лубянкин.
– Да!
– Цыгане были?
– Нет.
– А… – удивлённо, приоткрыв рот, начал председатель.
– Пойдём в совет, я всё расскажу, – они вошли в кабинет Лубянкина.
Кустарёв рассказал в подробностях о происшедшем ночью в Фурсовском саду.
– И кто же это мог быть? – спросил Лубянкин. – Это явно гость не из цыган.
– Я тоже так думаю, Фёдор Иванович, тут не цыганами пахнет, -продолжал участковый, – пока я по саду гулял, он лежал в канаве, в гуще сирени. А как только я отошёл подальше, выполз оттуда, мать его в душу, – выругался Кустарёв. – А вдруг, Фёдор Иванович, это тот человек, Шумилов, скрывается тут у вас? Ну, помните побег на станции Кочетовка, мы тогда его искали везде, но не нашли?
– Чёрт его знает…
– А ведь, по сведениям НКВД, он тогда здесь, на нашей земле затерялся. Значит, его кто-то усердно прячет, может, у него кто из родственников тут, а?
– Не думаю. Я-то местный, всех знаю. Не может такого быть, да и какой дурак в то время смог на это пойти? Сме_ртный приговор грозил ему!
– Да-а, – протянул Кустарёв.
– А сейчас? – спросил Лубянкин.
– Послабление есть, – задумчиво ответил участковый. – Его нам всё равно надо найти, кто б он ни был! Сдать правосудию, пусть прокурор решает, кто он – враг народа, или нет.
– По закону именно так, – согласился председатель. – А то может он и есть настоящий враг нашей Советской власти. И что же нам делать, Николай? – спросил он, – с чего начать?
– Пока подождём.
Лубянки похлопал себе по шее:
– А для этого места хуже не будет? А то, может, заявить выше?
Кустарёв подумал:
– Нет. Лучше нам взять его самим. А то скажут, что всё это время мы бездействовали, мышей не ловили, а в особенности я. Понимаешь, Фёдор Иванович?
– Ну, раз так, то давай подождём, подежурим, может, он и выплывет в ночное время.
– Да, – согласился Кустарёв. – А слушок пустим, что участковый упустил цыгана, прибывшего для мести, в Фурсовском саду. Понятно? Чтоб он ночью опять выходил погулять, а мы проследим за ним, и тихонечко возьмём!
– Хорошо! Так и поступим! – соглашаясь, кивнул головой Фёдор Иванович.