«Роль детали „заячий тулуп“ в повести А. С. Пушкина „Капитанская дочка“» — не позавидуешь школьникам, которым приходится писать эссе на эту тему. «Наше всё» упомнил об этой «детали» в книге аж 13 раз. Обыграл ее в разных контекстах, как сказали бы сегодня. А если взять еще полный и усеченный вариант пословицы в тексте и эпиграфе — «Береги (платье снову, а) честь смолоду» — то и все 15. Бедные дети, сочинения которых до сих пор чаще всего сводятся к пересказу сюжета, костерят своими маленькими язычками этот «тулупчик» тоже на все лады.
Вообще, композиционная и сюжетообразующая роль художественной детали — вопрос традиционно дискуссионный в литературоведении, и не школьникам бы им заниматься. Вопрос «тулупчика» у Пушкина тоже решен не до конца. Обычно считается, что «тулупчик» — не просто деталь, он выполняет роль движущей пружины сюжета, в основе которого древний как мир мотив «ты — мне, я — тебе».
Получается примерно так: пожалел бы Петруша Гринев отдать тулупчик проводнику — так расправился бы с ним Пугачев в Белогорской крепости. Тем повесть бы и закончилась. Но Пушкин — вот шельмец! — взял и волей автора накинул тулупчик на озябшие плечи казака-разбойника. И все заверте... Точнее, поднялось аж до бытийных высот. Недаром большинство исследователей отмечают в частном происшествии передачи тулупчика и последующего помилования некие «онтологические основы», то есть переход личного, частного, бытового в разряд общечеловеческих ценностей — доброты и милосердия. Значит, считают ученые (а пуще того — педагоги-методисты), Пушкин вложил в заячий тулупчик, изначально портретную, а затем сюжетообразующую деталь, высший смысл «братства людей, милости к падшим, раскаяния и прощения». И... сразу же попадают в сети, заботливо расставленные Александром Сергеевичем аж 13 раз.
Конфликт в повести не настолько классицистически, прямолинейно, однозначен, и его разрешение — тоже (пусть и через прием deus ex machina). И среди всех упоминаний о заячьем тулупе есть одно, которое в полной мере, хоть и неявно, характеризует реальное отношение Пушкина к своему герою-рассказчику. Это тот самый эпизод жалования тулупчика бродяге-провожатому.
«Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля...» — говорит Пугачев.
«Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не напялишь его на свои окаянные плечища», — тщетно взывает дядька Савельич.
В том же эпизоде облачения Пугачева в тулуп о том, что одежка мужику маловата, в более приличных выражениях высказывается и Гринев-рассказчик.
Однако заячий тулуп явился. Мужичок тут же стал его примеривать. В самом деле, тулуп, из которого успел и я вырасти, был немножко для него узок. Однако он кое-как умудрился и надел его, распоров по швам. Савельич чуть не завыл, услышав, как нитки затрещали. Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком.
Поясним. В следующий раз Пугачев является Гриневу и Савельичу уже как самозванец, «Петр III». Значит, налез-таки с барских плеч на его окаянные (=безбожные) плечи барский — и даже царский — тулупчик, пусть и на время («маловат» оказался для «лже-помазанника», которому в финале сняли голову с плеч). Помиловав Петрушу, Пугачев отдаривается еще раз, теперь уже «вещно» — овчинным, мужицким, тулупом, который Петруша берет, «не посовестишись».
Но отдал бы юный офицер Гринев заячий тулупчик похмельному казаку, если бы, как и автор, знал, что перед ним сам главарь бунтовщиков? Вряд ли. Игра семнадцатилетнего недоросля в «доброго барина» возможна только из незнания («Как тебя назвать не знаю, да и знать не хочу...», — говорит Гринев), а истинного, «неигрового» для того времени, благородства, в нем нет. В отличие от «кровопийцы», мужика, Пугачева. «Ты видишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья», — молвит Пугачев, милуя вновь Петрушу, который, уже из Оренбурга, сам явился к нему как к «государю» с просьбой помочь вызволить Машу из лап Швабрина.
Почему же самозванец дважды отпустил Гринева, во второй раз — еще и с дочкой убиенного коменданта? Пожалел как дитя несмышленое забавы ради. В конце концов царям — пусть даже самозваным — тоже нужны забавы и шуты. Тулупчик заячий — тоже детский, о чем прекрасно осведомлен и сам Гринев, но ему приходится по правилам игры, пусть и крайне опасной, или отмалчиваться, или недоговаривать. Вот и отдарил ему Пугачев после несостоявшейся («шутовской») казни овчинный тулуп «с плеча самозванца» — с одной стороны, символ кротости и безгрешности (как у ребенка), с другой, как мужицкий атрибут, — в данном контексте карнавальный наряд.
Однако реальный, исторический, Пугачев, конечно, не пощадил бы Петрушу. Пушкину это было известно, монография «История Пугачева» была написана до «Капитанской дочки», и у автора не было иллюзий относительно того, что это был за человек. Потому и придумал целую историю с великодушным поведением страшного разбойника. Для психологического оправдания такого поступка и возник анекдот с заячьим тулупчиком, который стал ближе к финалу чем-то вроде шутки «для своих» и вызвал дальнейшие душевные терзания невольно «переодевающегося» рассказчика по поводу «ужасного человека, изверга, злодея для всех», кроме него.
И как тут не терзаться: на одной чаше весов — офицерская и дворянская честь, на другой — чуть ли не «дружеские» отношения со страшным, но великодушным «бродягой». Но честь — она либо есть, либо ее нет, компромиссы невозможны. Пушкин, увы, это знает слишком хорошо...
Вот и получается, что ни платья, ни чести (в устаревшем понимании) Петруша не сберег, встать вровень с книжным Пугачевым он смог только «переодевшись», тогда как мужику «барские шмотки», напротив, оказались малы. А от истинного царского наказания Гринева спасли лишь честное имя капитанской дочки и автор-«издатель», который потому и выбрал для повести такое название.
Другие статьи о литературе:
Подписывайтесь на наш канал! Будет еще интереснее!