Протопоп Аввакум Петрович, герой раскола, подвижник и мученик за старую веру, был любимейшим историческим персонажем Варлама Шаламова – одного из крупнейших русских прозаиков XX века и самобытного поэта. В своей «программной» поэме «Аввакум в Пустозерске» Шаламов пишет от лица лидера старообрядцев (заживо сожженного в Пустозерске – забытом Богом гиблом месте на русском Севере): «Я – узник темничный: / Четырнадцать лет / Я знал лишь брусничный / Единственный цвет». Это признание целиком и полностью автобиографично, а вождь раскола – alter ego автора. Ровно четырнадцать лет (с 1937-го по 1951-ый) Варлам Шаламов провел в колымских лагерях и еще на два года после освобождения задержался на Колыме, как вольнонаемный. А до этого еще были три года в Вишлаге на Пермском севере (с 1929-го по 1932-ой).
Шаламов попал в лагерь двадцатидвухлетним молодым человеком за близость к так называемой «левой оппозиции». Широко известно его участие в антисталинской демонстрации в Москве 7 ноября 1927 года. Свое первое заключение (пока шло следствие, Шаламов находился в Бутырской тюрьме) он воспринял чуть ли не как праздник – ему казалось, что он продолжает традиции и идеалы народовольцев и эсеров, томившихся в царских тюрьмах и на каторге (так что в некотором смысле Шаламов тоже, как и Аввакум стоял за старую революционную веру, а сталинская группировка в этой парадигме играла роль отступников-никониан).
Четырнадцатилетнее пребывание на Колыме – самом жутком «острове» пресловутого Архипелага – сделало Шаламова самым последовательным и непримиримым ненавистником лагеря как адской машины тотального расчеловечивания. Лагерь, считал Шаламов (и здесь принципиальное отличие его позиции от взглядов автора «Архипелага ГУЛАГ»), не способен дать человеку ни толики позитивного опыта. Он корежит и убивает не только тело человека, но и его душу.
Я в воде не тону
И в огне не сгораю.
Три аршина в длину
И аршин в ширину ‒
Мера площади рая.
Но не всем суждена
Столь просторная площадь:
Для последнего сна
Нам могил глубина
Замерялась на ощупь.
И, теснясь в темноте,
Как теснились живыми,
Здесь легли в наготе
Те, кто жил в нищете,
Потеряв даже имя.
Улеглись мертвецы,
Не рыдая, не ссорясь.
Дураки, мудрецы,
Сыновья и отцы,
Позабыв свою горесть.
Их дворец был тесней
Этой братской могилы,
Холодней и темней.
Только даже и в ней
Разогнуться нет силы.
