Предыдущая часть
- Ты с ума сошла! Вода холоднючая, аж руки стынут, куда лезешь. Охолонь
Анна с Марьей сидели на небольшой лавочке, которую сосед мастерски приладил на свои мостки – большие, прямо королевские, похожие на плот, качающийся на вздыбившихся волнах забеспокоившегося осеннего Карая. Сосед ничего не имел против, что девчонки здесь купаются и полощут белье, и они обожали тут сидеть, болтать, мечтать, глядя на темную воду. Анна куталась в теплую шаль поверх тонкого пальтишка, а Марья скинула одежду и смело шагнула на ступеньку вниз - собралась нырять.
- От студеной воды кожа будет светиться. Я только макнусь. Мамке не говори.
Анна смотрела на ее тело – и вправду, светится. Фигура у Марьи была такая, что только картины писать. Грудь точеная и пышная, талия осиная и крутые бедра, переходящие в высокие, как у кобылицы ноги, но самое главное – кожа. Кожа у нее была фарфоровая, нежная, гладкая, шелковая на ощупь и сияла. Если бы Анна сама не видела фигуру подруги, то расскажи кто – не поверила бы. «Писаная», - говорила про нее Пелагея, - «А ты кузнечик худой, кожа да кости». Анна понимала, что мать шутит, в зеркале отражалась фигурка даже очень, но до Марьи ей было, конечно, далеко. Да еще эти волосы золотые ниже попы – русалка, не иначе.
Марья бросилась в воду, подняв бурунчики пены, широкими взмахами сделала небольшой круг и, фыркая, как кошка, взлетела по ступенькам на мостки, стащила с Анны шаль и закуталась, стуча зубами.
- Дура. Вот дура. Заболеешь. Будешь знать тогда, кому нужна станешь, чахоточная. Бери пальто, надевай.
Анна помогла подруге натянуть байковое платье, кофту и пальто, стянула в хвост мокрые волосы и быстро замотала их в тяжелый пучок. Марья, заматывая пуховую белоснежную косынку, связанную «в ажур», как могла связать только ее мать, и сразу став похожей на Снегурку, сверкнула хитрыми глазками в сторону Анны
- Ты, Нюр, не обижайся, а я скажу. Ты с Алешкой, как собака на сене – и сама не ешь и другим не даешь. А он тут меня на танцах прижал и говорит – «Ты Марья, ведьма. Я от тебя с ума сойду – дьявол в юбке». И так глянул, у меня даже живот подвело. Я с ним гуляла ночь. Он наглый, вообще.
Анна молча смотрела на подругу. Ей было странно - всё равно. Та ночь вроде, как и не с ней была. Пролетела, как искорка от светлячка, да угасла. Ни согрела, не обожгла, пусто стало только. Совсем.
- Я не обижаюсь, Марья. Только, гляди, он бессовестный.
- Да и ладно. Может, я замуж за него пойду, красивенький. Да и папка – директор. Дом вон строит. Лошадь купил, телега новая, прям карета.
Анна встала, медленно, как будто у нее не сгибались ноги, поплелась вверх по лестнице, и на душе у нее было темно и глухо.
… Снег выпал разом, как будто, невесть откуда взявшаяся синяя туча, оромная, как дом, открыла подпол и выбросила белое покрывало – тяжелое, ватное. Вмиг замело улицы, двор приходилось чистить каждый день, а огород стал похож на серебряное поле, сияющее под неожиданно выглядывавшим то и дело солнцем. Анна помогала Ивану чистить дорожки, но лопата почему-то казалась ей свинцовой, болели руки, ломили ноги и ныл низ живота от тяжести снега. Да еще и тошнило – так, не сильно, но подкатит иногда с утра, выкрутит что-то внутри, как тряпку и отпустит. О том, что происходит с ней, Анна боялась даже думать и все смотрела на изнанку белья, все смотрела с надеждой, но бесполезно. Бледность тонкого лица уже стало трудно прятать и она, украдкой купив в сельпо тюбик помады, уговорив Таньку, которая уже месяц там работала, не болтать, слегка подрумянивала щеки, чуточку, втирая кончиками пальцев краску в щеку, так что бы румянец лишь угадывался. Пелагея ничего не замечала, а вот Шанита при встрече вглядывалась в ее лицо пытливо и с насмешкой.
Алексей в середине ноября собрал вещи и переехал в новый дом отца, который достроить им помогли всем миром. Он не смотрел Анне в глаза, все пробегал мимо, стараясь не задержаться, а она его и не задерживала. Тем более, что Марья шепнула ей, довольно кривя пухлые розовые губы
- Нюр. На свадебку приходи. В феврале играть будем, подружкой тебя беру. Лешка, правда, против был, говорит, ты уж больно комсомолка ярая, но я тебя хочу. Так что платье шей. Ты, кстати, не заболела чем? Все смурная ходишь.
- Я подружкой не буду, в церкву не пойду. А на свадьбу приду. Так, просто.
- Ну вооот. А еще подруга. Ладно, я Таньку возьму. Противная ты, Аньк, стала. Завидуешь, наверно. Фу.
Анна не стала спорить, да ей было и не важно уже, что там думает о ней Марья, Алешка, кто-то еще. Никого не надо ей. Пусть живут. А она в город уедет. Навсегда.
- Ты, Анна, зайди ко мне вечор. Давно зову, а ты все чураешься. Погадаю, может, скажу что. Не чужая ведь.
Шанита стояла сзади в очереди за хлебом в сельпо. От нее пахло рыбой и чем-то еще таким, что Анну вдруг замутило, она побледнела и еле сдержала позыв. Шанита глянула внимательно, покачала головой.
- Вот-вот. Зайди. Седня зайди, не тяни.
В темных сенях цыганского дома не было видно не зги. Анна налетела на что-то, потом сшибла со стены корыто, и от грохота у нее заложило уши и закружилась голова. Она наугад толкнула дверь – слабый огонек керосиновой лампы хоть немного развеял темень, и она увидела Шаниту, выходящую из комнаты.
- Пришла. Давай, проходи. Хорошо, не тянешь, а то поздно будет. Иди туда, там Рада старая, знает она все. Иди.
Анна, как заколдованная, пошла за Шанитой. В маленькой каморке, в самом конце длинного коридора, ярко горели свечи, но огонь не справлялся с вонью, которая наполняла комнату, забивала ноздри и стояла, как плотный ком. Воняло тухлой рыбой, нестиранным бельем и гнилыми коврами, которыми каморка была увешана и застелена с пола до потолка.
- И не дает убрать, старая ведьма. Так и сгниет тут. Ты погромче ори, глухая, как пень. Хотя, когда надо – слышит.
Старуха подняла глаза, слезящиеся и подслеповатые, показала Анне крючковатым пальцем место напротив, на выцветшей, серой, как земля подушке. Анна, справляясь кое-как с дурнотой, села.
-Дура- девка. Спуталась с этим, гнилой он, как жаба, продаст за грош. Тебе дите от него, как от шакала – ни к чему. На.
Рада бросила Анне на колени небольшой узелок. Узелок пах резко и пряно, но не противно, наоборот, вроде как поздней осенью, в погожий день в степи - сухой полынью, синей травой и землей.
- Заваришь кипятком. Выпьешь три раза – на рассвете, в три часа пополудни и в три часа ночью. И все. Забудешь беду свою. И этого забудешь. Иди.
Когда Анна уже подходила в калитке ее догнала Шанита.
- Постой. На еще.
Она сунула ей в ладонь что-то твердое в жесткой бумаге, и с силой сжала пальцы.
- Я ведь думала Баро тебя обрюхатил. А потом – нет, не мог он, честный парень, настоящий. А этот… Та дура Марья еще хлебнет с ним, по самую шею потопнет. Ты не горюй о нем, пустое.
- Я не горюю. Пусти. Что- там ты дала?
- Сахар с мятой степной. Выпьешь настой, грызи. Плохо тебе будет, это поможет. И Пелагею береги, ей твоей дури только не хватает. Давай. Иди, делай, прям завтра. Не откладывай. Черная кровь у него, подлая. Не твоя.
Анна к ночи заварила траву. Настой получился темный и густой, как деготь. Она накрыла горшок открыткой, а утром, на рассвете, сама не зная, почему она вдруг вспомнила про Бога, перекрестила рот и выпила треть жидкости, которая обожгла ей язык и губы, как огнем.
Продолжение