За окном уже тянет весной, немножко, незаметно так, что соседка ни мне, ни ей абсолютно не верит. Ждет полноправного двадцать второго и фыркает на мои --
“а чувствуешь воздух легче стал?”
“смотри, лепестки затянулись на ветках яблони!”
“а кошки, даже те, что без ошейников, ласковее стали...”
Говорить особо не о чем, так что выдворю-ка какую-нибудь старенькую историю. На этот раз не выдуманную, вот эти |чёрточки| в названии не дадут соврать, что делюсь своим, честным, пережитым.
Начнём, пожалуй, со времени -- оно тогда стояло не весеннее, наоборот, август потихоньку уступал арену осени. Хотя, вообще, у нас пляжный сезон до конца сентября числится, так что если август лишь постепенно куда-то пятился, ленивой и лунной походкой. Так что вы не подумайте, было тепло, если не считать шаловливого ветра, и какая-то лихая молодежь даже купалась, пусть и дело уже шло к вечеру.
Ну я, хоть и тоже, фактически, молодежь, была лишь в компании свиох наушников, вдоль берега, себе на уме и себе на сердце. Как всегда, пропускала мимо округу, как говорят, горбатого и могила не исправит -- в тот день, однако, что-то всё же разогнуло мне спинку. Один человечек приметился таки.
Женщина возраста, который ласково называется бальзаковским. Сидела она на скамейке, смотрящей прямо в затопленный морем горизонт, ноги по-турецки, а вот осанка ровная, как бамбуковый стебель. Хвост коричневых волос плотно зажат резинкой, зато глаза расслабленные, ушедшие, покинувшие -- видимо, прямо в ту самую морскую даль.
Порой очень легко принять спокойствие за тихую грусть, и в тот раз я их тоже случайно перепутала, поинтересовавшись, если у неё всё хорошо. Женщина улыбнулась, оживленно сверкнула ещё минуту назад пустоватыми глазами и предложила сесть.
-- Я люблю давать себе такое задание, -- она объяснила, подвинувшись, -- смотреть на волны и стараться не думать ни о чём. Совсем! И это сложно.
Действительно. Я тоже начала смотреть вдаль, на краски заката, сочащиеся к воде, но не смешивающиеся с ней, на изящные гребни волн, что то разбивались, то восставали вновь. На этот голубо-синий цвет, который у меня никогда не получается описать, но вот я уже пытаюсь, и тем самым накручиваю какую-то мысль на ум, который надо бы оставить пустым.
Помолчав как следует, нас-таки тоже потом раздразнило на разговор. Собеседницу звали Юлианой (признаюсь, такое красивое имя вызвало тёплую улыбку) и была она из Румынии, где работала картоведом и строила свой собственный дом, тоже на берегу. Рассказала, как вместе с с кирпичами начала строить заново себя и свою жизнь после развода с человеком, которого уважает и которому желает счастья, пусть и раздельного с ней. Что языки любит, старается с английским, с сестрой спорит часто, и что живо интересуется арабскими странами.
Конечно, Юлиана была очень хорошим слушателем тоже, она спросила меня о моей жизни, о мыслях всяких, чувствах каких-то. Вы же все знаете как легко -- или вам ещё не довелось этого испытать? -- обличить душу случайным незнакомцам, порой даже легче, чем вековыми компаньонами. Потому что чужие пропускают через себя ваши слова и вновь отпускают, а родные-драгоценные крепко за них держатся, боятся уронить...
-- Я Вами восхищаюсь. Вы так похожи на такого человека, каким я хочу быть. Бояться бы мне поменьше только.
-- К чему же бояться? -- кажется, она кивнула к морю, мол, с такими бессмертными вещами меняешь взгляд на вещи.
-- Пожалуй, дело даже не в страхе... а в чувстве, что не достоин всего этого? Своих желаний, своих целей, хобби, людей, тоже...
Вы знаете, память вещь очень ненадежная: иногда кажется, что голова моя -- это ветхий и скрипучий чердак, так с ним сложно бывает, доставать оттуда что-либо только колени пылью марать. И наверняка в этой истории правды напополам с вымыслом, слова и мысли сами себя игриво приукрашивают, а что-то наоборот ошибочно оставляют.
Но те ноты в её голосе -- тот бунт, та строгость, вызванная чистым сочувствием и сердечной добротой:
-- Нельзя! Никогда нельзя так думать!
И именно эти слова со мной остались с той встречи.
Я забыла название художественной книги, про которую она мне рассказывала в тот вечер, забыла, из какой части Румынии она была, или как пахла, когда мы обнялись на прощанье. А та твёрдость в голосе запомнилась очень чётко, как голос музыкального интрумента, как громкие чётки, как шум волн, ударяющихся о берег.
У случайных попутчиков, порой, к нам больше понимая и сочувствия, чем мы сами себе предоставляем.
Вот такая простая, избитая и неприкрытая фарсом мораль.
