Как прошли похороны, кто все организовал, Александра помнила плохо. Помнила, что почему-то была милиция, что-то спрашивали у нее. Она видела только Федора, лежащего в гробу, такого красивого, молодого, в белой рубашке и черном пиджаке. Волосы были зачесаны назад, открывая чистый белый лоб. Александра отметила, что он выделялся на загорелом лице мужа. Губы крепко сжаты. Никогда больше не услышит Александра его голос:
- Шура, хватит возиться, иди ко мне...
Глаза плотно закрыты. Не увидит она больше его взгляда, под которым чувствовала себя королевой, самой желанной и самой любимой.
Она не помнила, кто надел на нее черный платок. Кто вел ее за гробом. Смутно помнила, как говорил председатель, как говорил Варькин муж... Потом стук комков земли...
Оказывается, у него было больное сердце. Она беспокоилась о его ноге, а надо было обращать внимание на то, что устает, часто за грудь берется. Он ведь не признавался, что болит...
Если бы начать все сначала, она посадила бы Федю в зале, пылинки бы сдувала, работать бы не разрешала! Но время такая сволочная штука – не возвращается! Ни одной минуткой! Ни одним мгновением!
Зачем она так жила? Александра не признавалась даже себе, что сначала пыталась показать Григорию, кого он потерял. Чтобы он, глядя на то, как она живет, жалел о потере и завидовал. Потом это стало целью жизни: чтобы лучше, чем у других. Подстегивали восхищенные, а порой завистливые разговоры о том, что и двор у нее не такой, как у всех, и в доме почти как в городских квартирах, и зарабатывает больше всех. Особенно старалась Нюрка:
- Санька, а правду говорят, что к тебе во двор в сапогах нельзя заходить? Что разуваться надо за калиткой? Скоро, говорят, асфальт заведешь во дворе, как в городе?
А то перед магазином, увидев ее, начинала рассказывать:
- Подхожу к калитке, а у ней там корыто с водой стоит – сапоги надо вымыть, чтоб грязь во двор не нести. Видали?
Александру это не трогало: пусть говорит, не врет ведь! А когда она повесила на окна длинные шторы из жаккарда, то и вовсе Нюрка стала стараться:
- Закрывается от пола до потолка! Шурка! Чем вы там с Федькой занимаетесь, что так закрываетесь?
Александра только усмехалась. Пускай болтает! А у нее в доме уютно и красиво. И чисто у нее всегда. Это от матери у нее. Печка всегда подбелена, полы блестят. В зале дорожки фабричные, красные с зеленой каймой. А в передней домотканые, те, что из материного дома принесла.
Шесть лет прожила она с Федором. Почти шесть. Ни разу за это время не обидел он ее, ни словом, ни делом. Иногда он всматривался в лицо сына, гладил его светлые кудряшки. Тогда замирало ее сердце: что видит он в сыне? Чьи черты? Но ни разу даже не намекнул Федор на то, что подозревает ее в чем-то.
Она смотрела на Верку, когда та выходила со своим «выводком» - тремя девочками-погодками, которых она одевала в одинаковые платьица, в одинаковые панамки летом и шапки зимой, и завидовала ей до злости. Добилась-таки своего! И Гришку заарканила, и девок наплодила! А в колхозе перестала работать! Конечно, когда ж ей работать? Не успеет одно дите подрасти, у нее уже опять живот на нос лезет. Мужики подтрунивали над Григорием:
- Гриша, ты решил завести много детей, или вам с Веркой нравится само дело?
- Гриша, ты бракодел – одни девки!
Григорий довольно ухмылялся:
- Не бракодел, а ювелир! Глянь, какую красоту выстрогал!
Девчушки действительно были хорошенькими. Большие серые глаза были от матери, а кудряшки были точно в него, в Гришку.
А Верка чуть только оправилась от родов, сразу начала опять модные журналы читать. Весной привезли кино «Кубанские казаки», и она тут же приобрела такой шарфик, в каких красовались героини фильма. Когда они всем семейством выходили «в люди», он вел за руку старшую, а младших несли с Григорием на руках. Сам Григорий был ухожен, стал степенным, даже солидным, поправился, даже живот стал отрастать. И над этим мужики подтрунивали:
- Гляди, Гриша, а то у тебя скоро как у твоей Верки пузо будет! Решил подмогнуть ей, что ли?
В сорок девятом построил и Григорий дом. Всем колхозом строили, председатель даже трудодни приказал записать всем, кто строил его. Федор смастерил для его дочек кроватки, как для Жорика.
Теперь Федора нет. И нет ребенка от него. Конечно, Жорик по метрикам Федорович, но она-то знает... Пришло позднее раскаяние, признание ошибки, которая стала роковой – НИЧЕГО изменить НЕЛЬЗЯ! Может, он и просил родить ребенка, потому что знал, что Жорик не его? Теперь это не имеет значения.
В первую ночь после похорон Пелагея хотела остаться переночевать, но Александра отказалась. Она уложила Жорика с собой, прижалась к нему. Малыш быстро уснул, а Александра лежала с закрытыми глазами, пытаясь вызвать в памяти лицо Федора. Это не получалось. Перед глазами возникало лицо лежащего в гробу. Перед рассветом она уснула, и ей привиделось, как они с Федором косят сено. День солнечный, ясный, Федор остановился, над бровью нависла капелька пота, Александра своей косынкой вытерла лоб мужа, а он обхватил ее талию, прижал к себе так горячо, что она задохнулась от охватившего ее чувства. Это было так явно, что она проснулась с ощущением реальности происходящего. Открыв глаза и услышав сопение сына, Александра впервые с того страшного дня вдруг остро ощутила, что его нет. И не будет. Никогда. Она вышла в другую комнату и дала волю слезам. Она плакала в голос, со всхлипами и причитаниями, оплакивая и Федора, и свою жизнь.
Выплакавшись, она сидела у стола, не зажигая лампы, пока за окном не стало светать. Вздохнув, она поднялась и вышла во двор. Над огородом расстилался туман. Было прохладно – приближалась осень.