В одном из залов Русского музея в Санкт-Петербурге висит большая картина (так и незаконченная), называющаяся пространно: «Портрет графини Юлии Павловны Самойловой, рожденной графини Пален, удаляющейся с бала с приемной дочерью Амацилией Пачини». Этот портрет Самойловой, исполненный Карлом Брюлловым приблизительно в 1839 году — один из самых лучших. Юлия Павловна предстает здесь во всем великолепии своей прославленной красоты — крупная, с «роскошными формами», со смоляными густыми волосами, округлым лицом, на котором выделяются большие темные глаза, крупный, чувственный рот и сильно очерченные дуги бровей.
Она в самом деле покидает бал, задержавшись на мгновение на верхней ступени лестницы и бросая последний взгляд. Позади нее, за драпировкой багрово-красного цвета — пестрая маскарадная толпа. В светской жизни того времени, маскарад был явлением привычным и приметным. Главным образом из-за вечеров, устраиваемых в доме Энгельгардта. Туда съезжался весь свет, вплоть до членов императорской фамилии (включая самого Николая I), появлявшихся как бы «замаскированными»: маска позволяла скользить по грани, а то и гранью допустимого этикетом, и доля легкого риска приятно щекотала нервы.
Недаром дом Энгельгардта стал главным местом действия драмы Лермонтова «Маскарад», писавшейся тогда же. Правда, зал, изображенный на картине, не имеет ничего общего с домом Энгельгардта. Он вымышленный, но по масштабу и величественности его совсем нетрудно принять за один из парадных залов Зимнего дворца. Именно сюда, в резиденцию российских императоров, художник перенес и маскарадных персонажей, и сомнительную интригу, завязывающуюся между ними.
Юлия Самойлова отделяет себя от маскарада — ярмарки тщеславия, интриг, фальши. Она скинула маску, желая быть такой, какая она есть — не притворяясь никем и не приспосабливаясь ни к чему.
Что и говорить, Юлия Самойлова напрашивалась на романтический портрет всем своим незаурядным обликом, статью и даже прической по последней дани романтизма, моде «под маркизу де Севинье» — длинные локоны с обеих сторон лица, ниспадающие на плечи. Но она и заслуживала такого портрета самой своей личностью и стилем поведения. Таких, как она, «романтических женщин» было ничтожно мало — единицы, да много просто и не могло быть, но они были очень заметны и своему времени — 1830-1840 годы — придавали неповторимую окраску. Сильно, порой до разительности, отличаясь друг от друга, все они в той или иной мере выпадали из общепринятого, все были нарушительницами.
Нарушительницей была и Юлия Самойлова, появившаяся на свет в 1803 году. Обстоятельства сулили ей вполне безмятежное существование. Она была, так сказать, трижды графиней. По отцу она приходилась внучкой тому самому графу Петру Палену, который руководил заговором против Павла I, но сам в покои императора (убивать) не пошел. По матери ее дедом был еще один граф — последний в роду Павел Скавронский, внучатый племянник Екатерины I (а бабушкой — Екатерина Энгельгардт, племянница Потемкина, чрезвычайно богатая женщина). Третий граф, блестящий офицер лейб-гвардии Преображенского полка — Николай Самойлов, стал ее мужем.
Достойный брак с достойным человеком — но он стеснял ее и кончился скорым разводом. Обретшая свободу и распаляемая «мятежным пламенем страстей», молодая красавица пустилась в самостоятельную жизнь. Как истинно «романтическую женщину» ее обуревала жажда независимости и более всего независимости в сфере чувств, свободы распоряжаться своей душой и телом - может быть, самой главной свободы для женщины. Независимостью Юлия Самойлова поспешила воспользоваться сполна. Она устраивала званные вечера в своем имении Графская Славянка близ Павловска, где блистала среди поклонников.
Однако вечера Юлии Самойловой, да и она сама с ее ничем не сдерживаемой самостоятельностью поведения и суждения вызывали сильное неудовольствие Николая I, и она предпочла упорхнуть за границу — подальше от императора и от столичных сплетников.
Пристанище графиня обрела в Италии. Она завела дворец в Милане, виллу на озере Комо и зажила «мимо всех условий света».
Не зря на шутливое замечание Жуковского по поводу того, что ее портрет висит рядом с изображением кающейся Магдалины, она с живостью ответила: «Магдалина — сейчас, кающаяся — потом!»
Жила она широко и щедро: кому-то помогала, кому-то покровительствовала, кого-то воспитывала, кого-то (многих) просто содержала. Деньги текли рекой — у нее их было без счету.
На свои вечера Юлия Самойлова собирала множество гостей, и гостей неслучайных. Преобладали люди искусства — художники, артисты, музыканты, особенно композиторы — цвет итальянской музыки: Беллини, Доницетти, Россини, Пачини, немного позднее она пригрела молодого Верди и способствовала постановке его первых опер в Ла-Скала.
Как всякая «романтическая женщина» она не могла не преклоняться перед Великим и Вечным Искусством и служить его жрецам, а некоторым из них — в особенности.
Жорж Санд на собственные заработки обихаживала возлюбленного Фредерика Шопена, а до того — Альфреда де Мюссе, не считая прочих дарований рангом поменьше. Еще одна «романтическая женщина», графиня Мари д'Агу, пестовала Ференца Листа, отрешившись ради него от света и семьи.
Свой Шопен (или Лист) отыскался и для Юлии Самойловой. Длительные и непростые отношения с Карлом Брюлловым завязались у нее в 1827 году, когда он, недавний пенсионер Петербургского Общества поощрения художников, живший в Италии, уверенно восходил по лестнице успеха. В России того времени роман аристократки с каким-то живописцем, пусть и наизнаменитейшим, выглядел бы, пожалуй, скандально, а под небом Италии он ни от кого не скрывался, чуть ли не афишировался.
Она обращалась к нему на «ты", шутливо-ласково звала «Бришкой". Они разъезжали по Италии и повсюду показывалась вместе. Рядом они должны были выглядеть немного комично: статная высокая красавица — Брюллов, низкорослый и коротконогий, со слишком крупной (правда, импозантно красивой) головой на туловище, рано обнаружившем предательскую склонность к полноте.
Но Юлию Самойлову все это, очевидно, не занимало. Увлеклась она безумно и надолго — навсегда.
«Люблю тебя более, чем объяснить умею, обнимаю тебя и до гроба буду тебе душевно привержена», — писала она в 1827 году. «Никто в мире не восхищается тобою и не любит так тебя, как твоя верная подруга...» — в 1842 году. «... Моего дорогого и оплакиваемого Бришки, которого я так любила и которым так восхищалась как одним из величайших когда-либо существовавших гениев», — в 1853 году.
Отношения их развивались более чем своеобразно. «Между мною и Карлом ничего не делалось по правилам». Личная свобода каждого была неприкосновенна, и графиня чистосердечно вникала в его амурные шалости: «Скажи мне, где живешь и кого любишь? Нану или другую? ... Целую тебя и верно буду писать тебе часто, ибо для меня есть щастие с тобой беседовать хотя бы пером...» Надо думать, что и сама она точно так же делилась с ним своими сердечными делами.
В мае 1835 года художник покинул Италию, а 4 года спустя Юлия Самойлова, сопровождаемая свитой итальянских и французских почитателей, вдруг сама нагрянула в Петербург. Призвало ее неотлагательное обстоятельство. В начале 1839 года скончался, оставив ей значительное наследство (второе состояние), приемный дед, граф Литта — Юлий Помпеевич, как его принято было величать, хотя граф был итальянец (родился в Милане), и вообще звался Джулио.
Он служил в русском военном флоте, потом стал наместником Павла I, магистра Мальтийского ордена, женившись крайне удачно на вдове последнего Скавронского (бабушке еще не родившейся Юлии) и непомерно разбогател. Под конец жизни ему, старшему обер-камергеру двора, доводилось распекать Пушкина за нарушения камер-юнкерских обязанностей.
За прошедшее время у каждого сложилась своя жизнь. У Карла Брюллова — профессорство в Академии художеств, мучительная и бесплодная возня с большой картиной «Осада Пскова», загулы в компании с Глинкой и Кукольником, злосчастная женитьба, закончившаяся скандалом и разводом два месяца спустя, и уже подступающие болезни. У Юлии Самойловой — новые безумства и скоропалительный брак с начинающим певцом из Ла-Скалы. Ему было уже 40, а ей — 36 лет, по понятиям того времени возраст довольно критический. Как было не взяться за портрет?! Разумеется, Карл Брюллов и раньше изображал свою графиню, и неоднократно. Помимо всего прочего, еще и потому, что в ее облике воплощались черты его идеала женской красоты. Немудрено, что черты Юлии Самойловой легко угадываются в женских образах картин Брюллова: «Итальянский полдень», «Дама, спускающаяся в гондолу»... и сразу в нескольких героинях «Последнего дня Помпеи», а особенно в той, держащей на голове кувшин, которую художник поместил рядом с собою.
Это ярко выраженные итальянские черты, скорее всего, Юлия Самойлова и была итальянка, хотя бы наполовину... рассказывали, что прыткий граф Литта, прежде чем жениться на ее бабушке, успел побывать в любовниках ее матери. Это бросает неожиданный свет на ее имя Юлия-Джулия, и на привязанность к Италии, причем именно к Милану, и, наконец, на нежность, связывавшую этих двух, в сущности неродных людей: Юлия вела с графом оживленную переписку, заботилась о нем и настойчиво уговаривала переехать к ней в Милан.
Несколько ее портретов, писанных Карлом Брюлловым — пропали бесследно, кроме одного, великолепного. Там она изображена вместе с юной Джованиной Пачини, своей воспитанницей, и арапчонком — стремительно идущая навстречу зрителю. Считается, что художник изобразил таким образом впечатление от первой встречи с нею. Сейчас, в 1839 году, он увековечил в другом парадном портрете встречу последнюю — во всяком случае, именно так получилось. Юлия Самойлова покинула Петербург так же стремительно, как и появилась в нем, и портрет остался не совсем законченным, а в Милан он попал гораздо позднее, после смерти художника, скончавшегося в 1852 году.
Юлия Самойлова промотала-таки оба свои состояния и обеднела настолько, что вынуждена была расстаться даже со своими портретами работы Карла Брюллова. Своего возлюбленного она пережила на 23 года и умерла в Париже, найдя последнее упокоение на кладбище Пер-Лашез. Впрочем, для нас Юлия Самойлова навсегда останется только такой, какой ее запечатлела кисть Карла Брюллова.
