Сминая прошлогодний чернобыльник, по дну неглубокой канавки несётся, бурлычет переливистую апрельскую песенку мутный глинистый ручей. По обеим сторонам перекинутых через него берёзовых кладей кто-то неловкий просыпал новенькие, начищенные до блеску медные денежки. Издали-то подумаешь: монетки – пятачки да копейки. А приблизишься, склонишься, глядь, да ведь это мать-и-мачеха осыпала на солнцепёке бугорки и горушки своими дробными нежно пахнущими первоцветиками!
Пройдёт немного времени, осветлится ручей, побежит по нему в Крому водица плисовая, кристальная, до того прозрачная, что каждый камушек на донышке видать, пей – не хочу. И порастут берега какой только никакой травой. Цветочки мать-и-мачехи обернутся беленькими пуховками, затеряются в пойменном большетравье.
Правда, знающие люди про растение это чудное не забудут. Как разлетятся семена-одуванчики да пропитаются живительной силою волшебные его листья (с одной стороны – нежно-шёлковые, с другой – мягкие, бархатные), придут страждущие за скопившимся в них солнечным светом. А мать-и-мачехе ни чуточку не жалко поделиться со всем миром своим добром.
Начало
Хоть была ещё и середина марта, ещё и дорога не рухнула – только-только Авдотью Плющиху спрова́дили, – но после затяжных холодов в одночасье ахнула такая оттепель, что не приходилось сомневаться – весна будет ранняя, дружная.
Сеял тёплый, тихий, дробненький дождик. Снега, а с ними всё серое и грустное, таяли на глазах, куда ни ступнёшь – повсюду мокрень. И в каждом вздохе ветра – нетерпение. День и ночь он, досужий, в работе: гонит куда-то на север, смётывает, словно копну поспелых клеверов, седые лохмы облаков. Заразив собою и мою душу, это его неусыпное рвение будоражило, не давало покоя. Причём теребило меня не только днём, но и по ночам. Принуждало выбираться из угретой постели, выходить на крыльцо и с замиранием сердца приглядываться, прислушиваться к совсем уже отчётливым шагам весны.
К полудню на солнцепёке, на левой стороне Мишкина бугра, казалось, не только с каждым днём, но даже с каждым часом, всё явственнее, всё шире расползались буро-рыжие залысины. От них змеились переливчатые пары, тянуло непросохшим суглинком, прошлогодними подопрелыми травами.
Пойдёшь на ключ за водой, чуть собьёшься с утоптанной за зиму стёжки – и пропал! По колено ухнешь в ноздреватый, крупнозернистый снег. И повсюду – просовы, переполненные кристальной водой, талой, ещё не замутнённой, с лёгкой зеленцой.
А для двора, для скота и на ключ спускаться не нужно. Выберешь лопатой на бахче луночку, тут тебе и родник. Вычерпаешь его в ведёрки ковшом, а ему – хоть бы хны, через минуту опять чистейшей водицы под завяз.
И всё блестит, серебрится на солнце… Так, помнится, бывало, в моём детстве прислонится бабушка Нюша к окошку и заблистает, засверкает спицами над недовязанным носком.
Любопытно наблюдать за небольшим хуторским озерцом у края Ярочкина леска. День ото дня оно, беременное вешними водами, мощнело и наливалось. Всё лише выпячивало светло-малахитовое своё брюхо, всё чаще слышались в его глубинах, особенно у правого, гористого, берега какие-то вздохи и шевеления, словно кто-то большой и неуклюжий внутри у него переворачивался с боку на бок, угнездивался поудобнее.
За усадьбой, на задах, чёрными папахами вытаяли кротовьи кочки. А у подножия каждого колышка ореховой изгороди – крошечная, вылизанная солнышком ямочка, всклень залитая лазурной талью.
Любое, самое малейшее изменение в природе не проходило мимо меня, подмечалось скорее сердцем, чем глазами. Быть может, оттого, что оно, истерзанное, стосковавшееся за этот, как мне думается, самый тяжёлый год моей жизни, жаждало тепла и хоть каких-то перемен. Потому и любая вешняя новина встречалась мной с ликованием.
А за окнами – суетливый гвалт. Это прижившиеся, уже несколько лет не покидавшие хутор на зиму грачи, не теряя времени попусту, уже вовсю горланили в Макеевых ракитках: подновляли утоптанные, порушенные ветрами гнездовья, переналаживали к новому сезону свой птичий быт.
Время от времени какой-нибудь, досужий, слётывал на наше расхристанное весной подворье. Заложив за спину крылья, словно деловитый хозяин натруженные руки, он расхаживал по обсыпанным золой стёжкам, с интересом заглядывал в амбары и сараи, а потом снова, подхарчившись у курятника пшеничкой, вспоминал о своих нескончаемый заботах.
И сосед наш, дядька Николай, порадовал: проходя мимо калитки, сказал, что вчера в обед слышал над полем жаворонка. Рановато, конечно. Но всё может быть – ишь как припекает! Значит, весна взялась обустраиваться не на шутку. Куда ж ей теперь отступать, если на вышедшей из берегов речке уже объявились и на чём свет гомонят дикие утки? Берега ими кишмя кишат. Копошатся такие важные, озабоченные. Снуют, снуют: из воды на растрёпанный берег, с берега – в воду, туда-сюда, туда-сюда меж затопленных по колено, щедро припудренных золотом ивовых и вербных лозняков.
И в вышине – клин за клином. В час добрый! Торопятся, друг с дружкой переговариваются. Спустятся птицы ненадолго подкормиться, передохнут и снова продолжат свой, подошедший к завершению, неблизкий путь к родимым краям.
Их радостное нетерпеливое волнение и надежда звенят во мне каким-то молодым, беспечальным голосом, передаются, постепенно вытесняя из самых глубин моей души все тяготы прошедшего года.
Tags: ПрозаProject: MolokoAuthor: Грибанова Т.